Ревенант

Ровно, холодно и бледно блестит мутное стекло в служебной комнате с искривленной, как раздавленный гриб, трубкой телефона; хрустящий лоскуток тюремной рубашки Итачи лишен лоска и неестественной гладкости, к которой привык Саске. Итачи первый подается вперед, его губы дергаются, как будто он сдерживает улыбку. — Саске. — Итачи. Они говорят одновременно и затихают тоже в одну секунду, когда в коридоре, за закрытой дверью, раздается мокротный кашель директора тюрьмы, приведшего Итачи на тайное свидание. Никто больше не знал об их встрече, потому что Итачи, как и Фугаку с Микото, пожизненно осужден, в то время как Саске свободен. Десять дней прошло с момента теракта. Шесть дней после суда над Фугаку и Итачи, пять дней после суда над Микото. Два дня после оправдательного приговора для Саске. Самые долгие десять дней в его жизни. Тянувшиеся, как растянутый пупочный узел или ночной кошмар, в котором мерзкое, огромное чудовище гналось за его семьей, а он бежал-бежал за ним и не мог догнать, и оставалось только в немом крике смотреть, как монстр медленно пожирает родителей, Итачи. Обгладывает кость за костью. — Я вас вытащу, клянусь, — шепчет Саске, наклоняется к брату и кладет ладонь поверх ладони. Они сидят в тесной комнате для кого-то из охранников в тюрьме строгого режима, пахнет затхлым вентиляционным воздухом, мочой с кисловатой отдушкой и половыми тряпками. — Сколько у тебя времени? — Итачи не реагирует на прикосновение, бросает мрачный взгляд на закрытую дверь. — Пять минут. — Хорошо. Ты молодец. Я надеялся, что у тебя получится договориться хотя бы на записку. — Мне помогли Хьюга. Саске затыкается и сглатывает слюну, когда Итачи вдруг резко двигается к нему, рахитные ножки стула скрежещут по полу, и обнимает его за шею, лбом прижимается ко лбу. От брата пахнет так же затхло-кисло, как от всего в этой вонючей тюрьме. — Ты все понял правильно, Саске. Ты все сделал правильно. — Я видел, как отец разговаривал с Нара и как спецслужбы окружили маму. Оставил Гаару с телом Канкуро, пошёл искать тебя, но не успел, везде были агенты спецслужб, — Саске запинается. Он даже не осознавал, как важно ему было услышать, что он не ошибся, когда спиной прижался к тёплому металлу полицейской машины, открыл свою страницу, от которой даже не помнил пароль, и, кристально ясно соображая, написал тот самый пост, благодаря которому получил свободу, с которой теперь не совсем понимал, что делать. Итачи изложил Саске план в случае провала на бумаге с брендированным знаком, когда он приехал в резиденцию в вечер атаки. Они уже тогда подозревали, что проиграют. — Да, это хорошо, что ты такой внимательный, — глаза Итачи щурятся, улыбаются так, будто они лежат вдвоём в родительском доме, в их детской игровой с толстым ковром. Там они, бывало, засыпали на ночь среди конструкторов Лего, игрушечных зверей и засохших огрызков домашней пиццы с томатами, которую повара готовили по желанию маленького Саске. — Что мне делать дальше? — спрашивает Саске, отмечая посеревшую кожу брата, впалые, худые, как у голодающего поэта, щеки. — Жить. И найти Шисуи, у него все, что я хотел тебе оставить. — Не говори так, словно это наша последняя встреча, — Саске хмурится и качает головой, пытается отстраниться, но Итачи лишь крепче сжимает его затылок, лобной костью вдавливаясь в его череп так, что и вмятина может остаться. — Хьюга не смогут организовывать нам ежемесячные рандеву, — неуместно усмехается Итачи. — Все нормально. Если получится, увидимся через пару лет, может, даже через год выбьешь свидание с мамой. Представляю, как она по тебе скучает. — Через год вы будете на свободе. — Даже если удастся доказать, что нас подставили, все равно год — нереалистичный срок для такого дела, ты сам это знаешь. Саске знал, но все равно дал себе год на освобождение семьи. Хочешь попасть в Луну — целься в звёзды, так говорил Итачи. — Как думаешь, за мной следят? — понизив голос до грани слышимости, спрашивает Саске. — В чем должна быть максимальная аккуратность? — В людях, которые нас подставили. У меня есть догадки, спроси все у Шисуи. Самое важное вот что: не забывай, они знают, что ты знаешь правду, и будут пытаться от тебя избавиться. Ты угроза для них, — Итачи любовно оглядывает лицо Саске, как на новорождённого смотрит. — Но в их глазах ты избалованный ребёнок, и это твоё преимущество. Тебя недооценивают. — Вдруг я и есть избалованный ребёнок? Я не знаю, кто я теперь. — Ты Учиха Саске, и этого достаточно, — спокойно говорит Итачи, задерживает дыхание и дальше шепчет так тихо, что Саске наклоняется к самым его растрескавшимся губам: — Изуми беременна. Относись к ней, как к сестре и матери твоего племянника или племянницы. Изуми беременна, Саске переваривает эту мысль, почти не думая, не успев ничего почувствовать — времени нет. — Я понял. В дверь комнаты стучатся, глухое тук-тук-тук, и у Саске кишки стягиваются, как запутанные провода наушников в тугом кармане. — Найди Шисуи, он где-то в Азии, — повторяет Итачи, так же крепко, почти отчаянно прижимаясь к нему лбом. Пальцами с коротко обкусанными ногтями убирает с побледневшего лица Саске волосы, всматривается в пробившуюся на подбородке темную щетину. Саске пытается улыбнуться; он знает, что щетина ему не идёт и Итачи ее не одобряет, просто в последние дни было как-то не до себя, он даже в туалет толком не ходил, не говоря уже о еде и душе. — Я найду его, брат. Все будет хорошо, — Саске не уверен, кого он пытается убедить. — Время! — гаркает тюремщик за дверью, костяшками пальцев бьет по косяку. — Что бы дальше ни случилось, помни: родители тебя любят и гордятся тобой, — Итачи встает со стула вместе с Саске, они обнимаются, прижимаясь грудной клеткой, ребрами, мысками обуви (тюремных тапочек Итачи и бело-синих кроссовок Asics Саске). — Итачи, мне страшно. Он не хотел этого говорить, видит Бог, в которого он не верил, но — ему правда никогда не было так страшно. Итачи в ответ щелкает его по лбу. — Я всегда на твоей стороне, какой бы путь ты дальше не избрал, главное живи, — Итачи мягко высвобождается из объятий, когда открывается хлипкая дверь. Директор тюрьмы что-то рявкает, толстой, массивной, как бульдога, шеей указывает им на выход. — Я тебя люблю, Саске, — напоследок интимным шепотом добавляет Итачи, ободряюще улыбается, как будто не сомневается, что все у них будет хорошо, как в голливудском фильме. Саске выходит торопливыми шагами, находит серебристый Лексус Наруто за забором, напичканным камерами слежки, невидимыми датчиками движения и электрической проволокой в спирали Бруно. Бледная луна-полуулыбка с повернутыми вниз острыми концами вся в пятнах тумана и газа. Саске садится на переднее сиденье, покачиваясь, слегка теряя равновесие. — Мы их вытащим. Мы все для этого сделаем, — уверенно говорит Наруто, выкручивая руль. Он один из немногих, кто знает, что произошло. — Да, — Саске слышит скрежет собственного дыхания, странная паническая гулкость в голосе, которую он сдерживает остатками воли.

***

Следующий день

Родители в обнимку сидят на диване в гостиной, мама прижимается к папе тесно, и Сакура думает, что никогда еще не видела, чтобы они были так близки. — Что вы хотели? — спрашивает она, простояв на пороге пять минут, нетерпеливо складывая руки на груди и так не дождавшись объяснения, для чего ей сказали выйти из комнаты и прийти к ним. Настроение было паршивое, оправдательный приговор для отца служил единственным проблеском света, недостаточно сильным, чтобы она снова чувствовала себя нормально. Звук в плазменном ТВ слабый, обрывки новостей не доходят до ее мозга, но экран истерично мельтешит, блики, как мухи, облепили клочками света стены гостиной. — Сакура, у нас к тебе важный разговор… — Мебуки начинает дипломатично, неуверенно, но ее перебивает Кизаши. — Мы переезжаем на Юг. Ориентировочно на следующей неделе. Сперва Сакуре становится немного жаль родителей, им наверняка будет скучно без нее и всех их друзей в новом городе, но потом Мебуки добавляет: — Мы уже нашли тебе подходящую школу, за учебу можешь не волноваться. — Да вы с ума сошли, — Сакура недоверчиво фыркает. — Я никуда не поеду. — Сакура, — Мебуки вздыхает устало и снисходительно, будто ожидала такой реакции, и у нее заранее припасены аргументы на любое возражение дочери, кроме самого главного. — Я понимаю, почему ты не хочешь, но… — Тогда ты тем более должна понимать, что я его не брошу сейчас, в такое время. Ни за что. Сакуру почти трясет от злости, как родители вообще могли предположить такое? Выражение лица у них в дрожащем искусственном свете спокойное, давящее. — Сакура, — неожиданно строго говорит Кизаши. От него пахнет сигаретами Ричмонд, хотя мама запрещала курить в квартире или на балконе. — Учихам не помочь, поверь, я знаю. Огромная удача, что Саске смог выбраться. Уверен, пересадить хотели всю чертову семейку. — Чертову семейку? — открыв рот, как карп, которого она видела в океанариуме на летних каникулах лет сто назад, Сакура уставилась на отца. — С каких пор ты говоришь о них так? Они же тебе нравились! — Да, пока по их вине не погибли тысячи людей. — Но ты работал вместе с ними! Кизаши дергается, замирает и выглядит то ли уязвленно, то ли уязвимо. — И что? И что, ты думаешь теперь, я тоже виноват? — О Боже, нет. Я не говорила такого. — Уверена? Тогда что ты пытаешься сказать? — голос Кизаши звучит, как лед; примерно такую температуру Сакура представляла в зимней Монголии, когда на улице гололед, минус сорок и от холода у кошек отваливаются уши. Сакура не знает, что сказать. — Прости, что вспылил, у меня нервы эти дни никуда не годятся, — Кизаши вздыхает, похлопывает диван справа от себя, где сидение не просело под весом родителей. — Садись, доча. Она только делает шаг, когда отец вдруг бормочет: — А знаешь, это ведь твои показания в суде помогли Саске выбраться из дерьма, в которое он почти угодил. То, что ты подтвердила его слова о ненависти к семье, очень ему помогло. — Не только я, — Сакура останавливается, хмурится до рези в голове. Что-то очевидно не правильно, это ощущение вертится на кожных рецепторах, как микроб, но его не поймать. — Наруто, Гаара, Неджи, все они свидетельствовали о том же. — Да, прямо-таки лучшие друзья, — усмехается отец, и только тогда Сакура понимает, что он выпил. Пьян вдрызг. Она не распознала сразу, потому что видела отца пьющим вино (купленное в супермаркете за девять долларов, не дороже) лишь пару раз в жизни, и то не больше одного пузатого бокала. — Саске оправдали, да, но это не значит, что он будет жить, как раньше. У его семьи все конфисковали, ты знаешь? Больше никаких миллиардов, никакой власти и статуса. Он теперь всего лишь красивый мальчишка, в лучшем случае с несколькими миллионами на счету. Чувство неузнаваемости водности отца жуткое. Сакура смотрит на него, слабо веря в то, что слышит, но не могут ведь у нее начаться слуховые галлюцинации на ровном месте. — О чем ты говоришь? Ты что, серьезно думаешь, что для меня это имеет какое-то значение? — от возмущения ее голос сиплый и высокий, как у перекурившей Барби. — Да пусть он хоть бомжом станет, мне плевать! Я Саске никогда не оставлю. Он ни в чем не виноват, да и насчет его семьи я думаю, что и они не виноваты были и… — Ты доверчивая, как ребенок, этого я и боюсь, — снова снисходительный голос Мебуки, от которого Сакуре хочется выблевать желудок. — Ты соврала в суде ради него. Ты хоть понимаешь, что это преследуется по закону? — Я не идиотка, что бы ты ни думала, мама. И технически… в какой-то степени никто из нас не врал. Я точно знала, что говорю. Наруто меня обо всем предупредил, думает она про себя, но молчит. В висок с шипом втыкается боль нарастающей злости. — Слушай, Сакура, мы твои родители, — выделяя слова с натужным трудом, как это делают пьяницы, говорит Кизаши. — А ты несовершеннолетняя. Ты в любом случае переедешь с нами. Поверь, Саске все равно сейчас не до тебя, он скорее всего уедет куда-нибудь, ему тут не будет покоя, потому ч… Голос отца доносится откуда-то издалека, сквозь гул телевизора и четкий, быстрый голос диктора из экстренного выпуска новостей. Сакура слышит, что говорит женщина в темно-синем костюме в тонкую полоску, и срывается с места за телефоном, оставленном в комнате. Она поскальзывается на скользком паркете, растягивает мышцу где-то на бедре, но совершенно ничего не замечает. Дрожащими, косыми пальцами пытается заказать такси, но не может вспомнить адрес, и плечи с позвоночником скручиваются в немой судороге. По напряженным, восковым щекам брызгают слезы, во рту горький, кисловатый привкус желчи, легкие сжимаются до размера лопнувшего резинового мячика с выпотрошенными внутренностями. На плечо ложится твердая рука матери, Мебуки говорит: — Я отвезу тебя к нему, знаю адрес. Сакура кивает, почти не двигая замёрзшим подбородком, в голове перематываются слова диктора: — Это экстренный выпуск, говорит Миоко Канаваки. Только что поступило сообщение о смерти Фугаку Учиха, Микото Учиха и Итачи Учиха в камерах тюрьмы строгого режима, чье название не сообщается. Предварительная причина смерти — самоубийство через повешение. Все трое умерли примерно в одно время, в 7:07 утра по времени Токио. Но когда спустя сорок минут Мебуки привозит Сакуру в резиденцию Учиха, они не находят ничего, кроме наглухо запетых ворот и ядовито-желтой таблички «ПРОДАЕТСЯ». Охраны нет. — Какая же я тупая, какая тупая, — оцепенело говорит Сакура, ледяными пальцами впиваясь в стальной витиеватый герб Учиха, выбитый посреди огромных ворот. — У них ведь все конфисковали, резиденцию тоже, Саске-кун не мог быть здесь. — У него же своя квартира? Она наверняка записана на Саске-сана, поедем туда, — мрачно отвечает Мебуки и тянет Сакуру назад в машину.

***

— Умри. Умри. Умри. умриумриумри Саске прислоняется к стеклянной двери, разделяющей террасу с бассейном и остальную квартиру. От гудков и мигания оранжевой флуоресцентной подсветки в воде его мутит. Он с трудом отдирает тело от стекла, раздвигает двери, опять идет, пошатываясь под сереющей полоской рассвета в черном, ясном небе с тремя затухающими звездами. Или, возможно, звезд не было, просто у него сломались глаза. Мы должны встретиться дома. Уговор был такой, они всегда вчетвером встречались в фамильной резиденции Учиха, если что-то шло не по плану, в круглой гостиной, где персидский ковер 16 века с пыльным, старым ворсом, от которого до сих пор пахнет пустыней и палящим солнцем, деревянные поддоны, скрипящие полы, «Три акробата» Шагала над молитвенным углом, которым никто не пользовался. Мама обожает Шагала, нужно дождаться, когда на Сотби или Кристис всплывет какая-нибудь его работа, и купить для нее, это будет подарок на день рождения или просто так, в весенний теплый день под бокал белого португальского вина, неважно. Семья ждет его дома, это Саске знает точно. Резиденции Учиха больше нет, ее кощунственно конфисковали мерзкие воры и выставили на торги, как какой-то обычный дом богатеев, оценив предметы искусства, антикварную мебель эпохи Тюдоров, комоды стоимостью в сто тысяч долларов, вазы, полы, люстры, бутылку любимого отцом виски в бутылке из кусков черного бриллианта, бокалы, орхидеи в оранжерее. Эти оценщики могли оценить все, кроме главного, за что Саске так любил резиденцию. Теплые руки мамы с запахом духов из розы и уда, ее пальто, брошенное в прихожей, пока уборщицы не видят, сумка Prada на журнальном столике в круглой гостиной. Любимая кружка Микото из черного стекла, на ободке вечно остается отпечаток помады. Баночка с пахучими ванильными палочками в коридоре, отец этот запах недолюбливал, но терпел ради жены. Если семья ждет его дома, то дом теперь находится в другом месте. Саске не запомнил ничего из разговора с Изаму Нара, позвонившего лично, чтобы сообщить об их смерти, кроме какого-то холодного, мглистого, как прокисшее молоко, неба, спелёнатого в саван из туч, смога и тумана. Он стоял у окна и смотрел, как жизнь преспокойно продолжается — дутые осенние детские курточки, вялые мертвые цветы, возложенные на тротуарах в память о погибших 30/2300, цокающие женские каблуки, выхлопные газы сквозь решетки радиаторов машин. Он во всем видел ощущение приближающейся встречи с ушедшей семьей, сгорбленный призрак скорого облегчения. Вот он встретится с ними, и пройдет боль, сдиравшая с него кожу, натянутый до предельных значений скальп, хребет, насильно воткнутый в кости, сосуды, сердечно-мышечные ткани, работавшие на последнем издохе, голые ступни, передвигавшиеся механически. Ему нужно просто встретиться с ними дома, как договорились. Голова у Саске болит так, что он едва соображает, куда идет, как пластиковая игрушка, у которой что-то поломалось в отлаженном механизме. С кончика носа у него капает соленая вода, и он все пытается ее сморгнуть мокрыми ресницами, в голове одна мысль: надо добраться домой и сказать семье, что со мной все в порядке, меня не убили, все будет хорошо. Он останавливается у ограждения. За спиной — пустой бассейн с включенной подсветкой цвета вывалившихся половых губ активного вулкана, перед лицом — высота с тридцать пятого этажа, медленно просыпающийся город, вереницы сонных машин-муравьев. Это падение не будет красивым, как в фильме про суицидников, оно будет уродливым и долгожданным. Отец сломал ему руку в четырнадцать, но потом, когда ему было пятнадцать, Фугаку позвал его в круглую гостиную, поставил бутылку саке с оторванной этикеткой, фарфоровые чашечки с плоским дном, жирный жаренный стейк, овощи в кляре, прозрачный зеленый тазик, в который Саске стошнило под конец ночи. Отец попросил прощения, воспаленными, полными надежды, алкоголя и вины глазами глядя на него, почти отводя взгляд, но никогда не делая этого по-настоящему. Я виноват, сказал он, мокро моргая, вытирая влажные губы, но я несу за это ответственность. Даже если теперь ты меня ненавидишь. Я тебя все равно люблю, заплетающимся языком ответил Саске, и впервые в жизни Фугаку обнял его сам, по собственной инициативе, робкой, как первый поцелуй, прижимая к вздыбленной груди. Его сердце билось часто-часто, как пулеметная очередь на военном полигоне. Это был один из самых счастливых моментов в жизни Саске, за который он испытывал тягучую смесь из благодарности, высокого градуса и щекотки в животе. Когда наконец мысли отпускают, он весь продрог до косточек, как будто часами шагал под ливнем, шатаясь и спотыкаясь. Голова раскалывается еще больше, взрываясь пузырьками черноты и мигрени. Стоя на краю крыши и проламываясь от боли, Саске впускает в голову мысль, от которой полудурман на мгновение отступает, так же, как небо светлеет под прохладным солнцем. Итачи сказал ему жить. Итачи, который любил сладкие леденцы ярко-красного или бледно-желтого цветов, любил старомодные накрахмаленные рубашки стоимостью в месячное жалование большинства людей, красное сухое вино из погреба Южной Франции, любил сбирать кубик Рубика за несколько минут, разбирать, запутывать и снова собирать, слегка улыбаясь нижней губой, обычно гладкой, но сделавшейся сухой, в треснутых разводах в последнее время. Итачи сказал ему жить, но у Саске так болела голова, что слова брата он воспринимал отстраненно, как если бы увидел, что на айфоне остался 1% батарейки. В голову пришла мысль, что надо бы поставить телефон на зарядку, вдруг родители или Итачи будут звонить, а он недоступен? Наверняка, они будут волноваться и злиться, больше, конечно, второе. Все в их семье ненавидели, когда не могли связаться с кем-то из четверки. На территории его жилого комплекса показался дворник в бейсболке с полустертым логотипом застройщика и громоздким пылесосом для брусчатки, значит, уже утро, начался рабочий день. Саске долго-долго стоит, не двигаясь, хотя еще шаг — и он, наконец, встретиться с семьей. Мир, обычно такой интересный, забавный, раздражающий, вдруг усох до неприветливого, мертвенного сиротства, как 2008 в кризис: самоубийства в офисе на пятидесятом этаже, лопнувшие банки, разорившиеся финансисты, рухнувшие экономические догмы, полуголод, ярость, стыдливые взгляды в забытых эконом-магазинах. Но стыдно, яростно, невыносимо плохо, как в Мученицах, было самому Саске. Он ведь сделал самое мерзкое, что мог представить, чтобы спасти их — он пошел против собственной семьи, когда написал тот пост. Он скулит сквозь губы, как нищий, и не сразу понимает, что этот жалкий, щенячий звук издает он, занося согнутую в колене ногу над пустотой. Тупые, тяжелые, как свинец, факты прибивают его к земле, тянут вниз. Они умерли. Они все умерли. Он на свободе, символ общественного движения против его же семьи, а они — каждого повесили в собственных камерах минуты, или часы, ранее. Он даже не знал, что у него иссохла вся кожа на лице из-за слез и всхлипов, от которых скрутило в жгут мышцы. Я так все равно не могу, Итачи. С улицы несется запах теплого апрельского утра, ревет какой-то минивэн. В носу почему-то стоит запах дымящейся полной тарелки пиццы с томатами, которую он ел только в родительском доме, и от этого выворачивает желудок, но ничего не выходит. Он же помнит, когда кушал в последний раз. Саске заносит ногу над утренней зябкой пустотой. И мозг прошибает, как гной рвется из нарывающей раны. Живи, сказал Итачи. Саске возвращает босую ступню на холодный камень, и чьи-то сильные руки хватают его за грудь, очень больно рвут назад. Он падает прямо на Наруто, и тот кричит: — Идиот! Идиот, ты охуел? Идиот, — Наруто плачет под ним, содрогаясь в конвульсиях, и Саске наконец тоже позволяет себе заплакать в плечо друга. Они сидят в обнимку, сплетая ноги и руки, как сиамские близнецы, толстовка Наруто вся мокрая. Саске и не знал, что умеет так.