Ревенант

Если бы у меня спросили, когда все началось — я бы обратился к истокам, к какому-то определенному дню (аля тео-деккер), но смысл в том, что определенного дня не было. Это просто случилось, я сам позволил этому случиться. Еще в канун дня гибели семьи я осознал, что у меня три обсессии. Первая — собственно, семья, но тут уж ничего удивительного не было, эта взаимозависимость влита в гены любого Учиха с молоком матери, если не в утробе. Вторая — мои амбиции, какая-то скрыто-нарциссическая часть меня, желавшая подстроить этот мир под собственные желания, перекроить его так, чтобы мне стало, наконец, комфортно (иронично, что при этом сам комфорт мне не свойственен). Третья сидит у меня в печенках, как микроб, и порядком подзаебала нервы, даже не подозревая этого, — и она сейчас смотрит на меня так, будто стоит у края обрыва и ждет, что я ее спасу/остановлю/столкну — вот это все одновременно, без шуток. Сакура всегда плохо отделяла эмоции, она, по моим подозрениям, слишком высокоэмпатична, чтобы самостоятельно разобраться в своих же ощущениях и потому тонет в них, как в бензине. — Саске, — она позвала меня, обернувшись, мы стояли впритык, в ее голосе проскользнула… паника? — Кажется, случилось что-то ужасное. Саске. Случилось что-то ужасное. Намек на панику, странные, несвойственные ее голосу модуляции. Это всколыхнуло, даже расковыряло что-то, какие-то старые, давние эмоции, под кожей завертелись тревожные воронки. — В чем дело? — спросил я, она слегка побледнела. Склеры у нее надсадные, очевидные следы хронического недосыпа. Я, ощущая, как зудит раздражение, быстро оглядел напряженные капилляры в ее глазах. Кому-то нужен отдых и нормальное питание. — Прости, у меня месячные пошли, — сказала она, чуть покраснев, и умчалась в ванную, прилегающую к спальне. Ну, конечно, она здорова, все с ней в порядке, мать твою, это уже паранойя — искать потенциальную угрозу в каждой точке пыли. — Тебе заказать что-то? — спросил я, остановившись у дверей. Завибрировал телефон. — Прокладки или что там тебе… — Нет, у меня все под контролем. Я вздохнул, сел в кресло, расставив колени — не очень-то комфортно со стояком, — и открыл сообщение. Корнелия Тьерри: мы с папулей прилетаем в Токио на след.неделе, в понедельник можешь встретиться? Саске Учиха: могу Корнелия Тьерри: в 7 тогда. папа ненадолго, но у меня есть время, удели мне внимание тоже) давно не виделись) От ее скобок надеждой, намеком на секс с потенциальными обязательствами так и веяло, я подпер подбородок ладонью, Сакура включила воду, спальня залилась треугольника притушенного света. Саске, произошло что-то ужасное — голоском пятнадцатилетней Сакуры, голосом моего детства, родительских прогулок, бесконечных стычек с Итачи, домашней пиццы с помидорами. Я принял решение, непроизвольно хрустнул пальцами. Саске Учиха: посмотрим, увидимся в понедельник. Корнелия Тьерри: до понедельника) Тут же сообщение, которое я ждал, на другой телефон. Хидан: все сделано, босс, все чики-пуки ;)))))))) Сакура вышла из ванной в момент, когда я допивал пузырек обезболивающего — мигрени периодически насиловали мой мозг еще лет с двенадцати, но со временем ситуация ухудшилась, приступ только начинался, но я уже чувствовал вкус разъебанных головных покровов, того, в какую кровавую кашу из осколков костей и сгустков мяса они превращаются, когда мигрень достигала пика. Инстинкт самосохранения пытается заставить меня не двигаться, даже рук не поднимать. Лишь бы кристаллизовать и успокоить убийственную боль, выделяемую своим же организмом. Аутоиммунное тело, блять. Я сжал зубы до хруста. — Разве ты не всегда в точности знаешь, когда ждать месячные? — спросил, не поднимая глаз. — Ну, не совсем. Они немного сбились. Понятия не имею, как она умудрилась это сделать, но Харуно приземлилась на подлокотник кресла, скребнув тонким каблуком по паркету, чуть ли не упала рядом со мной — выглядя при этом так по-балетному эстетично, что это было похоже на акробатический выкрутас. Она сожалеюще улыбнулась, взглянув на меня из-под кукольно густых ресниц, и тут же встревоженно посмотрела в глаза. Ну да, я знаю, что зрачки у меня стали как у героинщика со стажем. — Мигрень? Давай помогу. Она провела по моим скулам — очень нежно, перышком по коже. Сняла с меня пиджак, оставив в одних слаксах. Сложила на стол все декоративные элементы одежды — часы, запонки, кольцо. Как если бы кристаллы, металл и редчайшие бриллианты могли прикрыть куски чужой крови на моих руках. Это даже иронично, что я никогда не мараюсь, убивая. — Выглядит не очень, — пробормотала Сакура, осматривая зрачки, подсвечивая себе фонариком айфона. — Терпимо, — сказал я. И жестко дернулся, когда она надавила мне на виски тонкими, субтильными пальчиками, там концентрация боли зашкаливала, будто вот-вот зальет собой сосуды. Сакура начала массировать мне голову, предплечья, плечи, пальцы, какие-то точки на груди. Растворяя токсичную боль под своим давлением, делая ее по-настоящему терпимой. Я глубоко вдохнул — и не захотелось немедленно блевануть от боли. Что ж. Это было… удивительно. — Я должна была заметить это раньше, у тебя по капиллярам видно, если присмотреться. Я смотрел в окно — город-муравейник, вереницы машин, вечерний отсвет рекламных щитов, где-то в пригороде в смертельную аварию попал мелкий человек, причастный к смерти родителей и Итачи, — и не видел Сакуру, но знал, что ее глаза по-кошачьи блестят в полумраке. Расстроенный, тихий голос, несвойственный ее обычно приподнятому тону. Она на ужине сказала, что у нее крайне повышены дофамин, норадреналин и эндорфины, поэтому она такая праздничная. На геометрической прогрессии эмоционального подъема. Я подозреваю о ней другую правду, но молчу. — Нет, — сказал я, пока ее пальцы порхали на плечах, и боль нехотя стекала с мышц. — Ты нужна мне не в качестве врача. — Знаю-знаю, но у тебя все зашло так далеко, какой-то кошмар, тебе нужна я-врач, а не я-подруга… Я все-таки перевел на нее взгляд. Харуно уменьшила боль до терпимых значений, в глазах снова прояснилось, как я и люблю. — Ты очень хороша. — У мамы мигрени и… — она нахмурилась, жестом велела мне встать, сама встала передо мной. — Я эти три года только и делала, что училась и работала. Кое-что умею. — Кое-что, — я хмыкнул. — Звучит как преуменьшение. На ней типичное черное платье в ее стиле — сложный женственно-строгий верх на лентах, короткий, развивающийся низ, туфли, которые мне отчего-то очень хотелось ей подарить. На ней все это выглядит лучше, чем на остальных. Как и вообще любая одежда. Ей идет носить на себе элегантную, иноземную красоту, как нишевый парфюм. Я вздохнул. Оцепил свои мысли. Хватит думать в таком контексте, ты, блять, рехнулся, ты ведь уже все решил. — Я бы сказала, у тебя катастрофичный недостаток сна и жидкости, подозреваю пониженный кортизол, но надо сдать анализы, — сказала она, прощупывая мой пульс на запястье. — Вечно говоришь мне заботиться о себе, а сам плюешь на свой организм. Последнее она добавила громче, но я слушал слабо. Больше слышал ее запах. Душная ваниль, тяжелый, горьковатый дурман травы и под всем этим — приторно-сладкий гранат. Естественный аромат ее тела, смешанный с чем-то, я запомнил еще лет в восемнадцать. Похоже на концентрированный, неразведенный высокоградусный алкоголь, если закусить его травкой и гранатом. Сочетание мечты прямо-таки (нет). Я прекратил вдыхать. Так, о чем она там говорила? Ах да, самосохранность. — У меня много работы, нет времени на сон, — объясняю, не желая этого. Так, отчего-то, происходит со всеми, кто носит черные алмазы. Которые были на ней, когда я вернулся. — В понедельник мы с Мадарой выкупаем часть вашего фонда и вступаем в состав руководства. — Оу, — она удивленно подняла взгляд. Харуно ниже, каблук компенсирует разницу в росте, но не до конца. В таком ракурсе ее глаза (непривычно спокойные, блестящие, как чистый град) кажутся особенно привлекательными. — Какие планы на фонд? У нее породистое, прохладное лицо, зрачки ядовито-зеленых (странный, слишком темный цвет) диковато расширены. Дико узкая талия, аж навела меня на мысли об удаленных ребрах, раньше, вроде как, так не было, — и я вспомнил, как она выглядела раньше, в сексуальном рокнрольном корсете, стоя на четвереньках, смущающаяся и раскованная одновременно, и… Господи боже, блять, я же решил, что не думаю об этом. — Увидишь, — отмахнулся я. Получилось грубовато, но она делает вид, будто не замечает. Или и правда не заметила, с ней не разберешься, пока не подсоединишь к профессиональному полиграфу. И то, эта девушка — контрольный в голову всем детекторам лжи. Быстрее сдохнешь, чем разберешься в разорванных частях ее разума, между которыми нет ни мостов, ни логических ступеней, как в обычной голове — в Сакуре, кажется, живет несколько личностей, и они плохо взаимодействуют. — Тебя отправят в отпуск, как только получим свою долю, — добавил я. — Мне не нужны выходные, — раздраженно сказала она. — Я в полном порядке. Я аккуратно повел головой, она ощущалась почти как новенькая. Я сдержал насмешливый смешок. Стоило намекнуть на ее профнепригодность, как из голоса Харуно мгновенно пропал любой намек на грусть, сожаление или что она там чувствовала. Из-за того, что не заметила мои медицинские проблемы вовремя. Такой ебаный детский сад. — У тебя нет выбора, это приказ. Буднично, ибо я уже решил. Осталось передать это Мадаре. — Твой или Мадары? — она уточняет, зачем-то ощупывая мои ребра. Я ни секунды не думаю. — Мадара так решил. В отпуск на неопределенный срок многие уйдут. Скинул всю ответственность на дядю, чтобы избавить себя от возмущений Харуно. Очень по-рыцарски. — Тебе нужно поспать, — она, не предупреждая, вправила на место что-то под ребром. Я резко выдохнул. Не так уж и больно. Но я по привычке начал считать число Пи в уме. 2653… Это какая-то протоптанная дорожка в нейронных связях еще со времен Западной Африки: если становится больно, нужно занять свой ум. Я хотел выдрать из себя все привычки и слабости, что понацеплял после ухода семьи и во время пыток в Либерии, но не получается. Мысль о том, что я чего-то не могу, чего-то такого простого, невыносима. 2563. Неконтролируемый счет, тиктак в моей голове. Настроение падает вниз, будто пришпиленное гравитацией земли. Минимум 9,9 м/с². Я понял, что свел скулы, когда Харуно провела по ним пальцами. — Если не можешь расслабиться сам, позволь другим помочь, — тихо сказала она. Снова приблизившись к нему недопустимо близко, с той самой легкой руки снова насрав на личное пространство, обдавая сладким дыханием. Так сладок мед, что наконец он горек, да? Это она. Яблоко с сочной, чернильной-блестящей кожурой, которую мне хотелось срезать ножом, добраться до мякоти с кисловатыми косточками. То сладко, то кисло, то горько. Все лучшее и худшее в одной девушке за раз. Я раздраженно вскинул взгляд. Она сжала губы и затихла, ресницы подрагивают. На красноватых губах трещинка, будто она оторвала зубами кожицу. Пятна вечернего света вырисовывают лиловые линии на ее голом предплечье, привлекая мое внимание. Что особенного может быть в каком-то предплечье и складке у нее на платье? Подумав, решил: это потому, что я сам себе, буквально 10 минут назад, запретил к ней притрагиваться, как на цепь себя посадил. Ну и подготовка массового гроба как-то не способствует хорошему настроению. — Тебе не понравятся мои методы расслабления. — А как ты обычно расслабляешься? — спрашивает, барабаня ногтями по линии челюсти. Делая больнее, туда мигрень тоже отдавала, но мы оба не обратили на это внимание. Она подняла глаза, снова привлекая внимание. Я не успел себя остановить — слова вырываются, как прежде мысли. — Ты работала только в фонде эти три года? Харуно недоверчиво моргает и молчит. Я заново начал считать первые пятьдесят цифр в Пи. 3,141592… Сорок секунд тишины, сообщение от Суйгетсу: ПОСЛЕ ПОКЕРА ДИКАЯ ВЕЧЕРИНКА У НАС ПРИЕЗЖАЙ ХВАТИТ РАБОТАТЬ. Следом сообщение от Таюи: ЭТОТ ОХРЕНЕВШИЙ СУЙГЕТСУ ХОЧЕТ ПОЗВАТЬ ТОГО КОГО Я НЕ ХОЧУ ЗВАТЬ. Все дети Мадары, видимо, не знают о существовании некапсованных букв. Харуно склонила голову вбок, я сжал зубы. Я терпеливый, но… недостаточно. 6535… Она наконец соизволила ответить: — Да. 89793238… Лгунья. — Не ври. Это раздражает. — Есть в этой жизни хоть что-то, что тебя не раздражает? — Семья, развитие бизнеса, много что, — красноречивый взгляд на ее бледное, я только тогда понял, анемичное лицо. — Чистые здоровые люди. — А что, если нездоровые? — Еще хуже. Ее пальцы застывают, всего миг, но мне достаточно, чтобы понять — ранил. Я подумал, что нам нужно разъединиться. Сейчас же. В глотке до сих пор клубится отвращение к тому, что хочу (хотел?) с ней сделать. Не очень-то приятно — испытывать такое к себе же. Это заставляет грубить ей. — Я отвезу тебя домой, — сказал на выдохе. Харуно молча доделала точечный массаж и только потом убрала руки. Физическая боль всегда провоцирует в моей голове счет числа Пи, я сам вбил его себе в голову в Либерии, чтобы не сойти с ума. И все, связанное с семьей и Либерией, приводит к агрессивной ярости. Может, Сакура поняла это. Может, просто решила избавить меня от физических мучений. Что бы это ни было, она помогла так, как никому до этого не удавалось. Я приподнял ее подбородок двумя пальцами. — Отказ от отдыха не приведет тебя ни к чему хорошему. — Кто бы говорил, — она кривится, будто ей тошно. — Отдых не входит в приоритеты. — Для тебя входит. — Я сама решу. — Ты не можешь это решить, — я, хмыкнув, отпустил ее подбородок. Она все также пялится на меня. — Жизнь раздает нам карты, и наша задача — научиться побеждать при любом раскладе. Ты же пытаешься сменить масть. — Нет! — Харуно отскочила, в глазах сверкнули и исчезли слезы. Как попытка обгорелыми кончиками пальцев уцепиться за прошлое, разлетевшееся на битые пиксели. — У меня слишком много задач, дел, я должна… должна… Я сам не заметил, как холодно сузил глаза. Она даже не может это сказать. Если бы на ее месте был кто-то другой, я бы давно потерял терпение, позволил сдохнуть от перегруза, использовал бы слабости для своей выгоды. Но это она — девочка-весна. Моя весна. Даже если она раскурочена, и от майской теплоты осталось только эхо атомной бомбы. Я оделся, пока Харуно молча смотрела на меня. Обиженно, раздраженно, смущенно, с вечным обожанием — извечная смесь, ее спокойствие трещит по лоскутам рядом со мной. — Можешь сопротивляться и дальше, дело твое, — сказал я, застегнув черные манжеты на магнитах. — У тебя есть еще немного времени, пока отсутствие отдыха не скажется на тебе. Когда это произойдет, — предупреждающий взгляд на нее, она напряглась, — я найду тебя и насильно затолкаю твою задницу в санаторий, поняла? Можешь ненавидеть меня за это, мне поебать. Я отвез ее домой в тишине и уже закрывал за ней парадную дверь ее дома, когда в спину прилетел ее голос. Драматичный, но без энтузиазма, будто она говорит это только чтобы сказать. Без смысловой нагрузки. — Ты говоришь так, потому что знаешь, что я тебя не возненавижу. Ты пользуешься моими чувствами. Я закатил глаза, дверь за мной припечаталась, когда я случайно ей хлопнул. Кто чувствами еще пользуется — большой вопрос. Зэро Ооцуцуки, пытавшийся войти в дом с другой стороны, отскочил, как ошпаренный. — Эй, аккуратнее! — сказал он. — Заткнись, — я ответил в противовес. Спокойно и вежливо. Мама убила бы за такие манеры, но мамы-то нет, увы-увы. — Учиха, не наглей, — голос ледяной, но я видел, как Зэро раздражился, чуть пар из ушей не пошел, он меня ненавидел. И его так легко вывести из себя. Это подняло мне настроение, я дотянулся до айфона и набрал Сакуру. — Я сказал это со злости, про нездоровых людей. Я так не думаю. Она ответила мгновенно. Ощетинившееся: — Я знаю, но скажешь так еще раз, и я вместо массажа вкручу тебе под ребра гаечный ключ. Мне стало смешно, я сел в автомобиль. — Ты знаешь, как выглядит гаечный ключ? — Разберусь, — нежненько пропела она и решила закончить разговор. — Я отключаюсь, тут знакомого встретила. Но все-таки предупредила меня, прежде чем сбросить вызов. Я по привычке сделал вид, будто подчинился ее желанию. Уступать в меньшем, чтобы брать свое в большем, верно? Я отправил ответное сообщение Суйгетсу: я буду. Потом Мадаре: младший Ооцуцуки переехал в дом Сакуры? Мадара Учиха: этот дом принадлежит Ооцуцуки, он по сути переехал в свою квартиру. Интересно.