Муза в уборе весны

      Я стояла посреди ледяного поля, а вдали светились огни города. Он был далеко, но казалось, что близко, надо только руку протянуть. Там вдали была жизнь и праздник, и я даже слышала звуки: голоса счастливых людей, мяуканье кошки, лай собаки, хлопанье крыльев птиц, топот звонких каблучков, плеск наливаемого чая. Сюда даже шел тонкий шлейф аромата свежеиспеченных булочек и корицы. Но здесь было всё мертво, давно мертво и промерзло до самых глубоких недр. И сколько я не буду бежать, я все равно не вырвусь. Город-мираж, неясный, словно отражение в воде, хрупкий, словно паутина. Летают змеи и шумят детишки на плоских крышах. А тут настолько холодно, что дыхание превращается в пар. И опять я не мерзну. Быть может, и эту пустыню я растоплю?       — Не растопишь, — услышала я голос, — Но можешь согреть.       Я стала озираться по сторонам, но никого не увидела.       — Вниз смотри.       Недалеко от меня лежал на спине парень, разведя руки в сторону, и звездное небо отражалось в его серых глазах.       — А представь, что бы было, если бы я смогла всё это растопить? — я легла рядом с ним, — Был бы океан. Бескрайний океан, нежно убаюкивающий своими волнами корабли. В водах резвились бы дельфины и иногда выплывали громадные киты, выпуская фонтаны.       — Тогда ты умрешь, — печально сказал он, — И тут все опять замерзнет. Вместе с кораблями, китами и дельфинами.       — Неужели? Очень жаль. Это место выглядит таким холодным и грустным…       — Это тебе так кажется, потому что ты весна… Ты не привыкла к такой холодной красоте. Просто посмотри на это небо.       Я послушно устремила взгляд наверх. Россыпь звёзд, упорядоченных в причудливые созвездия, спирали галактик, дальние планеты и сияние на горизонте. Внезапно я почувствовала себя такой крохотной, как муравей.       — Так не бывает, — рассмеялась я.       — Здесь всё бывает, — серьезно сказал он, — Я люблю приходить сюда и лежать. Здесь хотя бы нет прутьев и белых стен.       — Откуда ты? Как тебя зовут? Почему ты такой грустный? А возможность выбраться есть?       — Полегче, муза… Не нападай так сразу. Меня зовут Ворон. Мне Мама дала это имя - так одну Иную зовут, если что. Знаешь, это большая редкость здесь. Дающий имя обретает власть над тем, кому дается имя. Хорошо, что это дано не каждому. Представь, какой бардак бы был?       — Да уж. Поэтому человек любит давать всему названия. Хочет почувствовать хоть какую-то власть, иначе рассыплется на куски.       — Я знаю, что у меня нет власти, но я не рассыпался на куски. Правда, я потерял много воспоминаний, но у этого другая причина.       — Потерял? Почему?       — Я вообще часто теряю вещи, кажущиеся мне незначительными. И после того, как я лишаюсь их, я понимаю, как они драгоценны для меня. Но все, что я могу — это собирать осколки.       — Печально… Воспоминания — это слишком важная вещь, чтобы их терять.       — Но ведь ты потеряла часть своих.       — Вот именно. Поэтому я понимаю, как они важны. Смешные и странные, нелепые и забавные, разрушающие и созидающие, они все важны.       — А Мелодия бы с тобой не согласилась. Она добровольно отдала своё. Не понимаю я её. Я бы предпочел помнить всё, что случилось со мной. Даже самое ужасное. даже если это будет причинять мне боль. Такова расплата за то, чтобы быть живым.       Вокруг становилось теплее. И лёд стал подтаивать.       — Рядом с тобой я чувствую себя живым, — нежно сказал Ворон, — Ты и впрямь Поступь, муза весны. Ты — моя долгожданная оттепель. Наконец-то я тебя нашёл.       — Скорее, это я  тебя нашла, — хихикнула я.       — Ты ещё пока не умеешь проникать в сны. Это я тебя сюда пригласил.       Он чуть приподнялся на локтях  и посмотрел на меня. Сколько могли рассказать эти серые глаза, окаймленные темными кругами? Казалось, тысячи вселенных зарождается и умирает в них.       — Но пора нам прощаться. Скоро рассвет. Тебе пора к Халатам, а мне — в свою Клетку.       — Мы ещё встретимся? — с надеждой спросила я.       — Конечно, — сказал он, чуть улыбаясь, — Мои двери всегда открыты для тебя.       Все начало таять и кружиться. Перед тем, как всё исчезло, я успела закричать:       — Меня зовут Элли! Запомнишь, Ворон?       — Ну ты и соня, конечно, с ума сойти, — услышала я над ухом.       В лицо мне медсестра бесцеремонном тыкала градусником, мрачная, как грозовая туча. Вся в карандашах и блокнотах — видимо, новенькая, сразу после университета.       — Она ещё и храпела, — пожаловалась Мариам, — Тоже мне, нежная леди.       — Да, я такая, — довольно произнесла я, сунув градусник подмышку, — Женственная, нежная и прекрасная. А если есть какие-то претензии — поговори с моим ботинком, летящим тебе прямо в рожу.       Мариам и Габриэль захрюкали от смеха, а медсестра нахмурилась.       — Будьте серьезней, мисс. У вас довольно серьезные проблемы со здоровьем.       — Я сама серьёзность, — я села в позу лотоса и попыталась сделать максимально серьезную мину, на которую только была способна.       — Перестаньте издеваться, — жалобно попросила медсестра.       — Вы тоже, — фыркнула я.       — Ты похожа на хомячка, Элли, — пискнула Габриэль.       — А по мне, так на крокодила, — проворчала Элис.       Затем мы ели в столовой. Были панкейки с мизерным количеством сиропа и мутный кофе со сливками. Опять мы дрались едой, и опять нас разнимали санитары.       После завтрака мы бесились в общем зале. Кто-то вышивал, кто-то лежал прямо на пушистом ковре, мальчишки играли в солдатиков, группа самых старших на вид подростков сидела за круглым столиком и рисовала. Девочки рисовали расчлененные трупы, а Блейн с каким-то долговязым парнем рисовали срамные части. Точнее, рисовал Блейн, а парень ему помогал.       А затем произошло кое-что знаменательное, по словам пациентов: нам  включили телевизор. Телевизор был крохотным, установленным чуть ли не под потолком, всего с двумя каналами, да и показывал он с перебоями, но посетители столпились вокруг него и уставились, как заколдованные. Просмотр телевизора всегда был праздником, потому что это редко удавалась. Я пожала плечами и втиснулась между Блейном и его другом. Как раз шел «Шаман кинг». Когда шла начальная песня, все нестройным хором подпевали.       — Делать-то всё равно нечего, — шепнул мне Блейн, — Вот и радуются телеку. У кого-то его вообще нет. У Ромео, например. У него только три пары ботинок на всю семью и живут они в трейлере.       — Ты сама деликатность, Блейн, — прошипел, по всей видимости, Ромео.       — Ромео? В честь шекпировского, что ли? — фыркнула я.       — Он самый, — кивнул Ромео, — Мои родители тащатся от подобного. Какого было их разочарование, когда я оказался вовсе не шекспировским героем!       — Какого было разочарование моих родителей, когда они узнали, что их дочь — гиперактивная, психованная, и самая невыносимая в мире болтушка! — в тон ему ответила я.       — Эй, я одна тут лажу с родителями? — спросила одна из девочек, рисовавших трупы.       — Не одна, — прошептала вышивающая девочка.       Худеньких очкарик согласно кивнул.       Но на нас тут же зашикали.       — Перестаньте, вы мешаете смотреть!       — Ты тут вопишь громче всех!       — Че сказал?!       У меня на глазах чуть не завязалась драка, но Блейн прикрикнул на зачинщиков, и те сконфуженно втянули голову в плечи.       Мы мирно досмотрели серию, а потом санитары выключили и мы снова разошлись по своим уголкам.       — У вас весело, — сказала смуглая девушка с каре, — Жаль, я только дневной станционар. Так бы была частью вашего коллектива.       — Не жаль, — строго сказала одна из девушек-художниц, — Тут режим похуже, чем в армии. Нечего тебе тут делать, лучше выздоравливай поскорее и сваливай из этой дыры.       Позже ко мне пришел Пепе.       Пепе — лет 12-ти, весь худенький, с легким пушком усиков, одежда в заплатках, всегда одет не по погоде. В его семье 5 детей. Мама толстенькая и любит кричать и острую пищу, у папы золотой зуб и тяжелая рука.       — Йоу, че, как? Голоса в голове убивать не приказывают? Отражение не пытается тебя убить? Какашками в медсестер не кидаешься? Гигантские осьминоги под кроватью не живут?       — Как они могут жить под кроватью, если они гигантские?       — Ага, значит, остальное тебя не смутило? Ну всё ясно с тобой, псих.       — Ыыыы! — я высунула язык и состроила безумную рожицу, и Пепе покатился со смеху.       — По тебе психушка плачет.       — Она сказала, что я ненормальная и чтобы я забирала все деньги и уходила.       — Смешно. Ты такая веселая, что я  тебе не верю.       — Ой, да всё хорошо. Ну что за стереотипы такие о психически больным? Че ваще за дискриминация такая?       — Надо же, какие слова ты выучила, — присвистнул Пепе.       — А то!       — Напоминаю, что тебя нашли, когда ты пыталась суициднуться.       — Да ладно!       — Че «да ладно»? Только попробуй не выйти, я сам тебя убью. Ты непременно должна затусить с нами. Тусовки без тебя тухлые какие-то. Тони, как обычно, накидается, и начнет приставать к Жасмин, а та его колошматит, как рестлер.       — Да прям уж! А Тони сам нарывается. Если знаешь, что башню сносит, когда напиваешься, зачем напиваться? Вообще не люблю пьяных людей, пугают они меня. Лора говорит, что они смешные. Ну, они иногда бред несут и смешно качаются, но в обычно они невыносимо противные! А Луччи говорит, что они привлекательные. Вот как привлекательным может быть блюющий человек со стеклянным взглядом? А Жасмин пора перестать водиться с такими. Все время говорит, что они её бесят, но все равно продолжает с ними ходить.       — Да вот и я о том же.       — А ты придешь через неделю? Не забудь прихватить моего любимого слоника! А Ларри когда придет? И Джена? Ой, а Джена закончила мне мишку вязать? Это так мило было бы с её стороны. Пусть тоже придет и принесет. Я тогда надену свой любимый свитер с ромбиками. Правда, девчонки его отобрали, но ничего, я тихонько утащу. Или упрошу. Ты же знаешь, как я умею упрашивать. Ой, а ты помнишь, как я Усатого упрашивала? Как я  его достала тогда!       — Я не знаю, смогу ли я придти на следущей неделе.       — А когда сможешь?       — Не знаю. У меня проблемы пока. Занят сильно, ты же понимаешь, тесты, все дела.       — Ох уж эти тесты! У меня история не идет вообще, а психологию я понимаю! Может, мне на психолога пойти учиться? А вот с языками проблема. Ну зачем мне испанский, если я не собираюсь жить в Испании? И я всегда так долго к ним готовлюсь! Ну почему надо так много учить?!       — Мне пора. Надо матери помочь.       Не дав мне ответить, он встал и ушел, а я смотрела ему в след с застрявшими в гортани словами. Он левую ногу чуть скашивал влево. На нем были клетчатые шортики и синяя футболка-«летучая мышь».       Скрипели качели, лениво раскачиваясь посреди выгоревшей травы. Облупилась краска, покосились столбы. На них сидел худенький мальчишка, одетый пальто, будто прямиком из зимы. Его светлые волосы были взлохмачены.       Я подошла к качелям. Казалось, парень даже не заметил меня.       — Тут занято, — тихо сказал он.       — Кем?       — Ей.       — Но тут никого нет…       — Ты просто её не видишь. Вечно ты не тех видишь.       — А кого я вижу?       — Пустота чуть правее.       — Хочешь сказать, ты — пустота?       — Что ещё за «ты»? Здесь никого нет. — Тогда с кем я разговариваю?       — С тульпой, походу. Рехнулась тут совсем от скуки и одиночества.       — Но я не одинока…       — Ну естественно, ты же у нас муза. Возрождение и вдохновение. Цветочки и розовые сопли. Прямо как муза с веткой.       — Мариам всё время ветку носит в волосах…       — Что ты там болтаешь?       — А кто здесь сидит?       — Я. И она. Мы.       — Ты её любишь?       — Я её не люблю, потому что никакого меня нет. Мы существуем, пока нас двое, потому что она — надежда на возрождение, а я — скорая погибель.       — Скорее не погибель, а перерождение. Словно гусеница, засыпающая в коконе, чтобы вернуться бабочкой.       — Ха.       — Любовь победит. Любовь сильнее смерти.       — Только любовь убивает.       — А я тебя воскрешу.       — Ты думаешь, что сможешь всем помочь. Думаешь, что согреешь всю планету и заставишь из льда прорасти цветы. Мания величия? Что ж, твоё право. Но не пытайся воскресить того, кого нет.       Он спрыгнул с качелей и направился в сторону кустов, а я заняла его место. Вскоре ко мне подошла Мариам.       — Ты с ним разговаривала?       — Да.       — У него синдром Котара. Ты тут ничего не сделаешь, так что даже не пытайся.       Впереди разлилась синева неба. Солнце нещадно пекло, выжигая траву, а ветер прижимал её в земле. Деревья лениво колыхались и перешептывались. Жужжали комары и цикады. Качели покачнулись. Надо бы укрепить их и смазать петли. Чем там вообще работники занимаются? Я вспомнила качели у себя в саду — веревка и колесо. Мне стало грустно.       — Скучно.       — И не говори. Ненавижу лето.       — Я люблю май. Май — месяц надежды.       Летом у нас всегда так: ТРЦ всего один на город, моря нет, деревья почти не растут. Все наши развлечения — это заброшенные дома и пустыри, да полянка неподалеку с оврагом. Говорят, в том овраге умирало много людей. Точнее, 3 человека. И все кончали с собой от несчастной любви. Так его у нас и называли: Овраг Разбитых Сердец.       Также у нас были ресторанчики и вечеринки от заката до рассвета. И всё. Днем мы слонялись без дела и умирали от скуки, пот стекал ручьём, хотелось выть от тоски. Потому мы кричали друг на друга, правда, потом быстро мирились, чтобы потом опять поссориться. А ночью собирались компаниями и веселились, утром разбредались уставшие. Тут все друг друга знали и одиноким здесь быть невыгодно. О да, это наш город — пустыня, на которой кто-то в шутку построил дома; болото, из которого не вырваться.       Зимой у нас дожди и слякоть. Улицы затапливает вода, с кустов срывает ветер листья. Все прячутся под зонтами и пальто. Снег если и выпадает, то редко. И тоже на улице торчать противно. Поэтому все ютятся по домам, включают обогреватели и телевизоры, собираются семьями, парами, компаниями, греются друг о друга. Жара отдаляет людей, а холод сближает.       А весна и осень — лишь краткий миг между дождем и засухой. Золотая смерть и белое возрождение. Прощание и приветствие. И ты всегда услышишь их шаги в шелесте летящих листьев и теплом ветре. Осень и весна — это влюбленные, всю жизнь гоняющиеся друг за другом.       К нам неслышными шагами приблизился парень с зелеными сальными волосами с едва заметными проросшими корнями. Мне стало холодно.       — Что это с тобой? — испуганно спросила я, — Ужас какой, отойди от меня, я  тебя боюсь!       Я задрожала всем телом и склонила голову, будучи не в силах поднять взгляд. От него шел сладковатый запах. О да, я  знаю его. Запах смерти.       — Значит, ты чуешь его? — вкрадчиво спросил он, — Ну здравствуй, моё спасение.       — Отойди от меня, — проскрипела я, — Пожалуйста…       Он послушно отошел, скрывшись в тени дерева.       — Вот так-то лучше, — выдохнула я, — Ужас, ну и аура у тебя. Мне даже стоять рядом с тобой страшно, вдруг все тепло заберешь. Все-таки я не всесильна. А ты кто? Как давно попал сюда? И что у тебя случилось?       — Слишком много знать хочешь.       — А это плохо?       — Если это касается меня — да…       Мариам, пошатываясь, встала.       — Ребята, давайте без меня… Мне что-то плохо стало.       Она удалилась в палату, пробравшись через окно.       — Опять у неё приступ.       — Приступ чего?       — «Серой тоски». Она сама не знает, откуда это у неё. Просто внезапно появилось и всё.       — Она тоже мертвая?       — Нет. Она живая. Просто… Серая. И это как раз самое страшное.       Где-то закричала птица. Я подняла цветок. Ромашка. Возле моего дома росли ромашки. Они были буквально везде, и я все время гадала на них. Я хотела посадить розы, но родители не дали. Жаль. Я так люблю розы.       Меня просто разъедало от скуки. А вот пацан становился бодрее и радостнее. Он уже дышал полной грудью и живым, любопытным взглядом окидывал сад.       — Почему-то рядом с тобой мне становится хорошо. И мне даже кажется, что я живой.       — Разве нельзя тебе ожить?       — Нет. Мне помочь нельзя, — он вскочил с качелей, — Всё, пора обедать. Вроде как спагетти будут.       — Ура!!!       Мы наперегонки побежали к крыльцу, взобравшись по скрипучим ступеням. А потом проследовали по холлу, длинному коридору, смешавшись со спешащей пожрать толпой и заняли стол у двери. Действительно, подавали спагетти. правда, без всего. Еще был яблочный свежевыжатый сок.       К нам присоединились Блейн, Ромео и Мариам, за которой плелся мальчик с синдромом Котара.       Мы не дрались едой и не переругивались, мы просто молчали. Да, мы общались на языке тишины, у каждого она была своя. У Блейна она была уютная и в то же время глубокая, как пасть кита, у Ромео — вкрадчивая, звонкая, оглушающая, у Мариам — поглощающая, затягивающая и горькая, у зеленоволосого парня — пугающая, темная, мрачная, а у несуществующего мальчика — никакая…