Удивительно, как в мире всё делимо, у каждого есть пара, у несовершенства – совершенство, у безумия – здравое рассуждение. А что есть у грусти? Нет, не у той, которая настигает Вас внезапно, когда кто-то кидает обидное слово в спину, смочив его ядом, не тогда, когда Вы облачаетесь в чёрное, хороня друга. Эта грусть оседает на костях и тонкими песчинками касается губ, опуская уголки. Она ходит за Вами по пятам, дышит в затылок и словно выдыхает то самое несчастье, которое отчего-то сейчас так необходимо. Грусть – океан, а Вы не умеете плавать.
И Куинн Уорнер грустная, чрезмерно унылая. Такая, будто сошла с экранов чёрно-белого кино, которое сейчас никого не интересует. Блёклая. Её не заметишь в толпе, не запомнишь, она так быстро выветрится из памяти, что на следующий день останется не такой уж и таинственной незнакомкой.
Девушка старательно приглаживает светлые растрёпанные волосы, стараясь рассмотреть себя в заляпанном маленьком настенном зеркале в школьном туалете. Кто-то с резким нажимом прилепил клубнично-банановое «Love is…» прямо в середину.
Школа Дерри – самое дно, которое только можно найти. Учителя откровенно машут рукой на прокуренные голоса учеников, чрезмерно глубокое декольте и отсутствие какой-либо морали в юных головах. За год это стало так привычно. Город, которому глубоко насрать на раздолбанные костяшки, кровавое месиво каждые 27 лет и полное отсутствия сострадания.
Куинн скучает по тихим улицам Саут-Портленда, который пахнет нефтью, доброжелательностью и чем-то таким размерным и продуманным.
Отдёргивает край безразмерного вязаного свитера с огромной молочно-белой буквой «Q». Мама никогда не мыслила в рождественных подарках, но всегда находила утешительное слово, когда сердце щемило от неразделённой любви или очередной двойки по такому ненужному испанскому. Но сейчас её нет, а одежда до сих пор пахнет лакрицей, лавандой и теплом родных рук.
Звонок едва различимо вибрирует, оглашая начало первого урока, которого не посетит большая часть учеников. И Уорнер отличается от всех только своей правильностью, поворачиваясь в сторону двери, с трудом не поскальзываясь на огромной луже от пролитой из раковины воды. Вот только в дверном проёме, уперев руки в бока, стоит та самая Памелла Кингсли, которая и поставит огромные кавычки в этом повествовании, откроет пыльную книгу, прочитав вслух то, что не следует.
Девушка сдувает волнистую светло-русую прядь со лба и, запыхавшись, выставляет ладонь вперёд, как бы выпрашивая время для того, чтобы передохнуть и собраться с духом.
Куинн, прищурив глаза, в очередной раз разглядывает свою [недо] подругу, отмечая, что каштановые корни уже виднеются, и ей, честно говоря, больше идёт со своим естественным оттенком волос, но о таком лучше промолчать. Пэм даже можно назвать красивой с этим её почти идеальным овальным лицом, светлой мягкой кожей, невинными голубыми глазами, и широкой доброжелательной улыбкой, которую девушка вовремя и мастерски натягивает, когда нужно. На её хрупком теле пестрит своими цветами сине-алое платье с огромной эмблемой Супермена, от которого Кингсли и фанатеет.
Уорнер в который раз подмечает, что внешность доброжелательного ангела может быть с лёгкостью подпорчена по-настоящему дьявольскими поступками. В отличие от Памеллы, у Куинн внешность – остатки утекающего прошлого: светлые прямые волосы, квадратный тип лица, добавляющий высокомерия, презрительно поджатые губы, стройная фигура под слоями безвкусной одежды, но самое главное, единственное, что ей в себе нравится – завораживающий ореховый цвет глаз. Она была чёртовой королевой школы в Саут-Портленде, а сейчас располагается на последних партах и закрывает лицо волосами, вслушиваясь в уже привычную тишину.
Грёбанный изгой в том месте, где ниже неё нет никого, кроме любителей высоко вытянуть руку и ответить на вопрос, когда он ещё не срывается с губ преподавателя.
— Угадай, чем мы сегодня займёмся.
С этих слов всегда начинается самая чёрная полоса в жизни Куинн, которую даже ластиком хрен ототрешь.
Девушка закатывает глаза и нервно поджимает губы, уже предчувствуя, чем закончится очередное «хочу» Кингсли.
« Подружка » – ярая любительница [или просто помешанная девчонка] тех мест, которые частенько мелькают в банальных фильмах ужасов и как бы кричат глупым главным героям, что это далеко не то место, откуда можно выйти живым и невредимым. Такие участки Куинн огибает под таким невозможным углом, что стоит удивляться, а Пэм ступает прямо и пропорционально.
Чертова самоубийца.
— Мы идём к тому самому заброшенному дому, о котором я тебе говорила весь декабрь, — почти пропела воодушевленная девушка, стряхивая невидимые пылинки со складок идеально-разглаженного платья.
— Лучше сходим на биологию, звонок уже прозвенел, — Уорнер, увы, такой бурный восторг не разделяла, а перспектива расхаживать по тем местам, в которых всегда в самых жутких историях обитают монстры – пугала.
— Зануда, — с неприязнью бормочет русоволосая. Куинн даже удивляется самообладанию и терпению «подруги». У них, черт возьми, идиллия, которая отсутствует в любой даже самой крепкой дружбе: одна общается, чтобы не чувствовать одиночество, пустившее корни в сердце, а другая натягивает жизнерадостную и дружелюбную улыбку, чтобы не получать ежедневные штрафы за превышение скорости. Приходится довольствоваться малым. — Я обещаю-обещаю, что это в последний раз. Или ты струсила, Кью?
Едкая усмешка, тон, который используют, чтобы разъяснить маленьким детям что хорошо, а что плохо, и откровенное «слабо?» в атмосфере давят и забивают страх в самый дальний угол.
— В последний раз, — глухо повторяет Уорнер, когда Памелла уже тащит её к любимой багровой машине, которую она моет каждый вторник, а плеер меняет почти каждый четверг подряд. Вся эта ненужная информация накапливается по дороге, а в ушах уже стоит очередной выговор от отца.
« Эта подружка не доведет тебя до добра » — и Куинн первый раз с ним соглашается.
В конце концов, если бы не назойливые мысли в голове Кингсли, то Уорнер жила бы размерной и такой же скучной жизнью, которая не отдавала металлическим привкусом во рту, не пахла сыростью и сладким карамельным попкорном и не ассоциировалось бы с лепестками невинной белой розы, но, увы, 2-го января 2012-го года Памелла Кингсли своим размашистым почерком самолично подписывает всем приглашение в ад.
Когда они тонут в сугробах и с трудом добираются до полуразрушенного дома, девушка уже дрожит, чувствуя касания отвратительных щупалец страха. Подступающую панику не проглотить, как бесполезную таблетку успокоительного, и хочется тут же сбежать домой, залезть под одеяло и укрыться им с головой.
— Смотри, какой мистический, — на выдохе бормочет идиотка, протягивает руку, чтобы прикоснуться к прогнившей и прогорелой поверхности, но почему-то кончиком пальца задевает большой воздушный шарик её любимого красного цвета. Колыхаясь, он медленно поднимается ввысь. Ненужная клякса на чистом и безоблачном небе.
— Откуда тут взялся ша… — Куинн быстро перебивают, заставляя вздрогнуть и зайти за спину «подруги», которая выше всего на семь сантиметров, но отчего-то внушает некую защищенность.
— Дообрый день, леди, — низко склоняется высокий [даже слишком] юноша со спутанными тёмными волосами, большими зелёными глазами, впалыми щеками, на которых виднеются разводы от грима. На худой фигуре старый клоунский костюм, который как-то чрезмерно несуразно выглядит. Инородно и слишком вызывающе.
Таких называют падшими ангелами.
И хочется убежать от въедающегося аромата карамельного попкорна, сладкой сахарной ваты, до такой степени приторной, что сахар скрипит на зубах. Во рту противный металлический привкус, вызывающий неслабое желание поморщиться от отвращения.
Его стремительные движения по направлению к ним – цирк, идиотский фарс, приправленный тенью недюжинной переигранности.
Сердце оглушает своим мощным ударом, грозит проломить хрупкие кости рёбер, вырваться наружу и кровавым сгустком упасть на белоснежный снег, обагрить чистоту ужасным оттенком смерти.
ОН сжимает глотку напуганной Пэм, у которой коленки трясутся с небывалой силой. Она хрипит и старается разжать длинные пальцы, обтянутые тонкой тканью кипельно-белых перчаток.
« Беги, идиотка » – а ноги совершенно не слушаются, наливаются свинцом и вот-вот позволят упасть во власть холода.
Юноша втягивает носом воздух, скалится, как самый настоящий зверь, учуявший тонкий шлейф желанного страха своей добычи.
И Куинн готова поставить сотню долларов и все фигуры Кларка Кента, которые есть в коллекции Кингсли, что чужой тяжёлый взгляд упирается в её макушку. Так, что хочется кричать-кричать, срывая голосовые связки и царапая глотку собственными поломанными ногтями.
Взгляд безумца, поехавшего психопата – совершенно не то описание. Оно подходит лишь для глупых экранных злодеев, которые натянуто усмехаются, а затем становятся кумирами миллионов девочек-подросток, которые ведутся на симпатичную внешность с отвратным характером.
Так смотрит смерть, дарящая последний вздох надежды трупу.
Уорнер уже разлагается, совершенно точно знает, что её изуродованное тело найдут лишь на следующие сутки. Как Аманды Джексон, проживший всего пару часов в этом новом году.
Вдох.
Девушка совершенно точно знает, что Пэм уже не помочь, когда мужская рука сильнее сдавливает горло, приподнимая тело. Девчонка барахтается ногами, скидывая с ботинок слипшиеся комья снега.
Выдох.
Куинн бежит, чувствуя натянувшиеся нервные окончания. Но её руку крепко перехватывают, тянут назад так, что девчонка врезается в чужое тело.
Холодное, обжигающее. Пахнет грёбанным представлением и последними минутами жизни. А она дрожит. Дрожит, не переставая.
ОН наклоняется, вдыхая терпкий страх, мелькающий в его голове сотней картинок.
Слишком. Много.
Кружится голова от исходящих волн паники.
— Ты столько всего боишься, что даже сейчас я ощущаю сладковатый привкус твоего страха на кончике языка, — Хрипло, на выдохе и без того фарса. Словно он сходит с ума, удовлетворённо жмурясь. Ресницы подрагивают в немом восхищении и приходится высоко задрать голову, чтобы разглядеть почти стёршийся грим. Он резко открывает глаза, медленно наклоняя голову в сторону, и проходится языком по трещинкам на нижней губе.
М е д л е н н о.
Паника сводит с ума, лишая нитей реальности и превращая всё в жуткое размытое пятно.
— Я - Танцующий клоун Пеннивайз.
И это имя не выветрится, уже въедается, клеймит прожигающим движением. Металл к коже. Адская боль.
Его рука тянется к горлу, нервно перебирая пальцами в нетерпении. Не так далеко слышится хруст снега и сбивчивое дыхание.
Подруга, которая сладко клялась, что их дружба – словно светлый бесконечный луч в жизни, который не исчезнет никогда. Но взошла луна и ложь рассеялась.
— Нууууу, так нечестно, — надувает губы и разочарованно качает головой. Наклоняется ещё ближе. Лбы соприкасаются, а дыхания перемешиваются. — Беги, Куинни. Беги. Беги. Беги. Кто остановится, тот…— задумчиво отстраняется, потирая указательным пальцем подбородок, размазывая театральный грим по лицу. — умрёт.
Уорнер неверующе моргает, чувствуя как коленки подгибаются.
— Десять негритят отправились обедать,
Один поперхнулся, их осталось девять.
Чужие руки подталкивают к деревьям, запускают тонкий механизм игры, не переставая широко улыбаться.
— Девять негритят, поев, клевали носом,
Один не смог проснуться, их осталось восемь.
Страх перемешивается с атмосферой, хочется забиться в угол, нырнуть в сугроб и раствориться, дрожа и зовя на помощь.
Но Дерри чёртовски всё равно на мольбы и молитвы. Он живёт, переваривает своих жителей в огромном желудке и не собирается стирать капли крови с мрамора.
— Восемь негритят в Девон ушли потом,
Один не возвратился, остались всемером.
Беги. Беги. Беги. Пока его клокочущий смех обволакивает кроны нагих деревьев.
— Семь негритят дрова рубили вместе,
Зарубил один себя — и осталось шесть их.
Ноги утопают в сугробах, ладони касаются снега, оставляя неровные отметины, по которым вскоре пройдётся чудовище, гонимое зародившимся голодом.
— Шесть негритят пошли на пасеку гулять,
Одного ужалил шмель, их осталось пять.
Он играет с ними. Доводит до грани, чтобы страх разрастался в катастрофических размерах. Куинн это не так уж и необходимо, её сердце и без этого от такой скорости вот-вот вырвется, проделает огромную дыру в грудной клетке.
— Пять негритят судейство учинили,
Засудили одного, осталось их четыре.
Ему не нужно бежать за ними, дышать им в затылок и клацать зубами, разгоняя кровь по венам. Достаточно говоритьговоритьговорить, сводить с ума глупой считалочкой.
— Четыре негритенка пошли купаться в море,
Один попался на приманку, их осталось трое.
Лёгкие догорают, плавятся под обжигающей температурой разгорячённой атмосферой. Уорнер с радостью бы зачерпнула снег ладонью, отправила в рот, только чтобы лава не дошла до горла.
— Трое негритят в зверинце оказались,
Одного схватил медведь, и вдвоем остались.
Он близко-близко. Она это чувствует. Смерть тянет за ней свою длинную руку. У неё лицо с размазанным гримом и светло-зелёными глазами.
— Двое негритят легли на солнцепеке,
Один сгорел — и вот один, несчастный, одинокий.
Чем глубже в лес, тем больше надежда на выживание прогорает.
— Последний негритенок поглядел устало,
Он пошел, повесился, и никого не стало.
И тишина.
Куинн резко останавливается, вслушиваясь в своё хриплое и сбивчивое дыхание.
Кругом лишь снег поблёскивает, да молчаливо, несколько ехидно, наблюдают толстые стволы деревьев.
Памелла падает в десяти шагах, хватаясь за перерезанное горло. Снег пропитывается её любимым алым оттенком.
В Дерри напрочь выбито любопытство, у которого цена – литры крови.
Чем глубже в лес, тем ярче страх.
