Пожиратель на полставки

      Недобрые вести разлетаются по миру ещё быстрее, чем добрые.       Двухэтажный каменный дом теперь не был скрыт от посторонних глаз: древняя магическая защита треснула по швам. В окнах не горел свет, а вокруг было подозрительно тихо.       Я толкнул локтем приоткрытую деревянную дверь, зажёг на кончике своей палочки шарик света и на подкашивающихся ногах зашёл внутрь. В глаза сразу бросилась разруха, оставшаяся нетронутой после борьбы: повсюду валялись осколки стёкол, на стенах зияли выжженные от проклятий дыры, а вся мебель полопалась, превратившись в ошмётки ткани и древесины.       Я прошёл на кухню, и в нос тотчас ударил запах сгоревшего в печи блюда, по виду напоминающего какую-то птицу. На кухонных тумбочках валялись ножи и недорезанные овощи, праздничный стол ломился от непритронутых закусок — всё было брошено в разгар застолья, и наготовленным блюдам не было суждено отправиться в желудки.       Обнаружив на лестнице труп мужчины, я пошатнулся, но сохранил равновесие, облокотившись о стену и переводя сбившееся дыхание, будто безостановочно бежал пару часов подряд.       Её отец лежал в неестественной позе с заломленными назад руками, сжимающими волшебную палочку. Голубые глаза были открыты, следя неестественным холодом за происходящим из-под разбитых круглых очков.       А что если? Нет. Не верю. Не сейчас. Не сегодня.       Я боялся. Боялся настолько, что несколько минут, сравнимых с вечностью, стоял не в силах пошевелиться, намереваясь уйти, так и не познав самого страшного. Того самого страшного события, от мысли о котором в душе всё разбивалось вдребезги, не имея шансов на склеивание.       В её комнате, самой ближней к лестнице, всё осталось нетронутым. Всюду главенствовал творческий беспорядок, соответствующий слегка сумасшедшим мыслям девушки.       На кровати лежала открытая хрустальная шкатулка, пустующая за неимением ценностей, на письменном столе нашли своё место белое перо и пергаменты, так и не дождавшиеся своего часа, а законченные письма уже были упакованы по конвертам и подписаны крючковатым почерком.       Просмотрев все письма для её нескончаемых друзей, самым последним я обнаружил конверт, адресованный мне. Приятная теплота распространилась по сердцу, и в тот же миг меня охватил ужас.       Я долго откладывал визит в самую дальнюю детскую комнату, будто предчувствуя непоправимое, но всё же сумев совладать с собой, прошёл дальше.       Перешагнув через чёрный-чёрный порошок, бывший когда-то дверью, я упал на колени. Звериный вой вырвался из груди, а на глазах проступили слёзы.       — Амелия, — кусая до крови свои губы, я безнадёжно звал её, поднимая бездыханное тело.       Сейчас она больше походила на фарфоровую куклу: рыжие кучерявые волосы рассыпались по моим коленям, изумрудные глаза, смотревшие сквозь меня, больше не горели жизненным огоньком, а веснушки приняли резкие очертания коричневых точек, жутко контрастируя с сильной бледностью лица.       — Что я натворил, Амелия…       Я звал её по имени, обнимал так нежно, как никогда не обнимал, тряс сильно, надеясь, что тепло вернётся в её тело, глаза наполнятся жизненным огоньком, а пухлые губы вновь назовут моё имя.       Склоняясь над бездыханным телом девушки, я много думал. Думал, почему не защитил её, почему не смог настоять и в какой момент проиграл.       Она ведь была милой. Весёлой. С вечными шуточками невпопад. Смеявшейся всегда, будто наложили вечное «Риктусемпра». Ясным «люмосом», освещавшим мою тёмную дорогу. Непредсказуемой. Противоречивой. До истерички, правда, никогда не дотягивала, всё-таки, была образованна, правильно воспитана и даже в мыслях не могла себе позволить осудить кого-то.       Её выворачивало наизнанку всякий раз, когда над кем-то издевались. Она сразу лезла в самый пожар, без разбору. Защищала слабых, отчитывала сильных. Пусть те и были на несколько голов выше её самой.       Она ужасно готовила снадобья, пускай и по книге, но как-то уж странно они выходили, несвойственно что ли. Я проверял, и казалось, что делаю какое-то благое дело, хоть и думал, что это только напрасный перевод ингредиентов. А потом переделывал за ней, незаметно меняя склянки местами. Ждал, когда она прибежит с очередным «превосходно», обнимет на радостях, а после будет обходить стороной и извиняться по сто пятьдесят раз на дню.       Наивно хотела стать заклинательницей. Вечно штудировала какие-то бесполезные книги. А когда я подсовывал «нормальные», злилась. Тёмные, видите ли, её не устраивали. Только белую магию ей подавай.       Стеснялась вечно всего: меня, себя, нашего. Плакала часто из-за какой-нибудь мелочи. До смешного. То случайно на жука наступит, то цветок затопчет. Оживить пыталась неоживимое. Странная, в общем. Чудачка. Распределяющая шляпа выбрала ей не тот факультет. Надо было в Когтевран. Хотя нет. Нет. В Слизерин. Чтобы всегда была на виду.       Она чего-то от меня хотела, требовала постоянно. Я весь мозг себе перевернул, пытаясь понять, что же делаю не так. Опекал, оберегал, всё позволял, лишь бы не избегала неделю. Только ей всё по боку. Она на других смотрит. С упоением. С чувствами. А мне «друг» говорит. И опять моя мантия мокрая от слёз. Отшили. В очередной раз. Бежит к кому? Правильно. К другу. Размазывает сопли по моей единственной «выходной» рубашке.       Общался с ней, словно ел карамельные бобы. Взорвётся вот-вот, и ведь не соберёшь потом. Одно резкое слово, как следует прежде не обдуманное, и всё. Конец. Слёзы, молчанка. И по-новому. Заново узнаёшь, заново строишь. А она царапается как оборотень. Может, косила под дикарку. Мерлин её разберёт.       Недосказанность, а не Иоланта, была её вторым именем. Всё держалось на шатких полуфразах, на загадках-догадках, на моём внутреннем спокойствии, смешанным с нейтралитетом, которое она принимала за безразличие.       Все свои разговоры между нами она строго вела где-то у себя в чертогах разума и обижалась, по-детски, что я не въезжал в них по взмаху её волшебной палочки, томному вздоху, накопившейся влаге в её изумрудных глазах, бархатным рукам с колючей проволокой, полуобороту глубокой задумчивости.       Я ведь воспитывать её пробовал, профессор хренов. Поначалу мне казалось, что, наконец, всё получилось: она стала вести себя сдержаннее. Стала покладистой, поддающейся дрессировке. Я ликовал.       А потом увидел её с другим. Не с тем мимолетным увлечением, что были до этого. Нет. То было настоящее, что поначалу виднелось в её глазах, заглядывающих в мои. И я всё проиграл. Всё потерял. Будто ничего и не было никогда.       Я злился на неё по-настоящему, до рассечённых в кровь кулаков. Я понимал, что ей со мной чего-то не хватало, чего-то такого, что могло бы развеселить её в трудные минуты, сделать глаза счастливыми и ладони тёплыми, спрятать её коготки и успокоить сердце.       Вот так я и обвинял её в неблагодарности, разбрасываясь колкими комментариями и гнусными непозволительными ругательствами; корил тем, что она вечно чем-то недовольна, психовал, срывался на неё даже несколько раз. Сравнивал нас. Противопоставлял. Всё время старался выставить в дурном свете. А потом, когда отходил, всё реже блестели восхищением изумрудные глаза, неловко заглядывающие в мои. Всё чаще стали отдавать они ледяным холодом, проникающим вместе с вызывающим взглядом.       Я не понял её, когда она была рядом. И не смог понять, когда она… погибла. Только почему-то такое чувство заполонило сознание, будто кусок от души отвалился: свободнее стало идти, с одной стороны, но в разы больнее — с другой. И радоваться должен, вроде бы, что никто не зыркает василиском с другого конца зала, с другого стола, раскрашенного в красно-золотые цвета, но не получается как-то.       Принять надо было. Какую есть. С замашками до неба, с самооценкой ниже подземелья Хогвартса.       Смириться надо было. Какая досталась. Нервная, мягкая, простодушная.       Крепко обнимать надо было. Так, чтобы рёбра болели и на день вперёд чувствовали прикосновения рук. Так, чтобы задыхалась она, не успевая перевести дух.       Любить надо было. Какую есть. Без своих соображений, без нравоучений по вечерам, без крайностей в крайность, без разбора её характера, без самокопания, без всех этих линейностей.       Нет. Надо было прежде всего сказать, что любил. Что всегда любил.       Гениальная мысль заставила себя долго ждать. Да только уже слишком поздно.       Дамблдор нашёл меня там же, с трудом оторвав от фарфоровой куклы в руках. Он что-то говорил, много причитал, но я не слушал. Просто шёл за ним, позволяя увести себя. Я знал, что ещё немного и сорвался бы.       — Вот, выпейте, — старик протянул бокал с какой-то жидкостью, а я даже не заметил, как оказался в кресле, сидя у него в кабинете.       — Вы… вы обещали… — кричал я, а поток слёз никак не желал останавливаться. — Вы обещали, что спасёте её!       — Я обещал, что сделаю всё возможное, — строго ответил он и, устав держать на весу стакан, поставил его передо мной на свой громадный директорский стол. — Вы выбрали не того человека, которому можно довериться, как и Поттеры. Вы ведь тоже думали, что Волан-де-Морт пощадит её?       Отвращение к себе сдавило грудь. Я задыхался. О, да… я много о чём думал, много чего хотел, много чего желал. Но теперь какая разница? Её нет… больше нет…       — Её брат остался жив.       Я нервно сглотнул, оглядывая смотрящие с укоризной портреты со всеми бывшими директорами Хогвартса. Они гневно шикали друг на друга и цокали языками, вслушиваясь в разговор.       Кажется, да, там был ещё ребёнок… Да, точно, был… в колыбели. Ревел вместе со мной горькими слезами. Хотя я не уверен, что тот понимал весь масштаб бедствия.       Я бы выбрал остаться сиротой в младенчестве, чем потерять любимую в сознании.       — Её брат остался жив, Северус, — повторил Дамблдор настойчиво. — У него такие же глаза, Вы же помните глаза Амелии? Дети впитали самое лучше от матери…       — Перестаньте! — выкрикнул я и взялся руками за голову, разламывающуюся на куски от горечи осознания. — Она умерла, понимаете?! Навсегда умерла.       — Вас мучает совесть? — всё пытался достучаться до меня Дамблдор.       Я нервно качался из стороны в сторону.       — Лучше бы… лучше бы я умер… я… не она… я, — кажется, это вырвалось вслух.       — И какой от этого смысл? — холодный тон волшебника постепенно выводил меня из безумного состояния. — Если Вы действительно любили Амелию Поттер, Ваш дальнейший путь предельно ясен.       — Я… я не понимаю.       — Вы знаете, как она погибла и почему, — завёл заново свою дудку Дамблдор, изрывая на мелкие части мою итак израненную душу, — помогите мне, Северус, помогите защитить мальчика, ради её светлой памяти. Чтобы столько жертв не было напрасно.       — Ему не нужна защита! — я закатал рукав на левой руке, открывая побледневшую змею, вылезающую из черепа. — Он ушёл, видите?!       — Волан-де-Морт ещё вернётся, — он говорил так, будто заведомо знал всё наперёд, — и тогда не только мальчику будет грозить смертельная опасность, но и всему миру.       Я долго колебался, взвешивая в голове все за и против, и пришёл к выводу, что защита брата — это лишь малая часть того, что я могу сделать ради Амелии. Я не смогу простить себе её смерть, ровно также как и никогда не смогу полностью искупить собственноручно натворенные ошибки, но так хотя бы у меня снова появится смысл жизни.       — Ладно, ладно, ладно! — повторял я, словно мой собеседник был глуховат. — Я… я помогу Вам, но дайте мне слово, Дамблдор, дайте мне слово, что никому не расскажете!       Старик усмехнулся, поражаясь моей просьбе:       — Никому не сказать о самом, пожалуй, лучшем, что в вас есть, Северус? — он с прищуром вглядывался в мое лицо, надеясь найти ответы. — Раз уж вы так настаиваете…       — Вы уже узнали, кто предатель? — прервал его умозаключения я.       Дамблдор выпучил глаза:       — Я думал, это Вы мне скажете.       — Вы думаете, я бы сидел здесь, мило беседовал с Вами, если бы знал, кто предал мою… — я прокашлялся, хоть и знал, что Дамблдор всё прекрасно понял.       — Не стесняйтесь, Северус, любовь — это самое прекрасное, что есть в человеке.

***

      Отражаясь от гладких чёрных камней, сложенных в высокие стены, танцевал огонь от факелов, которые слабым ненавязчивым светом освещали небольшое душное помещение. Справа, слева и, кажется, сзади, на трёхсторонних амфитеатрах галдели журналисты и обычные зеваки, пришедшие поглазеть на то, как будут судить бывшего Пожирателя Смерти.       Правильно ли сказать бывшего? Я сам ещё не определился.       Передо мной, за главной судейской стойкой метра в три высотой, восседал склизкий и неприятный на вид мужчина средних лет в дорогой чёрной мантии. Из-под квадратной академической шапочки выглядывали зализанные до невозможности чёрные волосы, а узкие, похожие на зубную щёточку усы, видимо, были выстрижены по линейке.       За Барти Краучем, человеком, от которого зависела сейчас моя дальнейшая жизнь, располагалось около пятидесяти присяжных, облачённых, все как один, в сливовые мантии с вышитой на левой стороне груди серебряной буквой «В».       — Судебное слушание от девятнадцатого августа объявляю открытым, — голос Крауча прозвучал громко, будто был усилен магией в несколько раз. Молодая секретарша сразу начала вести протокол, быстро царапая бумагу чёрным пером, а поднятый в зале шум сразу же стих. — Разбирается дело Пожирателя Смерти, Северуса Снейпа. Допрос ведут — Барти Крауч, начальник Департамента по магическому законодательству…       Пока он перечислял остальных, я думал в какой гримасе исказится его надменное, высокомерное лицо, когда на неудобном кресле подсудимого вместо меня окажется его сын. С таким же презрением он будет смотреть на него? От подобных мечтаний у меня зачесался нос, но тяжёлые цепи, закрывшиеся на моих запястьях, не давали ни шелохнуться, ни, так сказать, нос почесать.       — Подсудимому вменяется в вину нижеследующее, — Крауч стал читать с парившего перед ним листа пергамента, — то, что он сознательно вступил в сговор с тёмным волшебником Волан-де-Мортом, который ныне числится погибшим, и вступил в запрещённую магическими законами тёмную организацию Пожирателей Смерти, заведомо зная, что представленный ранее волшебник, объявлен во всемирный розыск и представляет смертельную опасность, — мужчина взмахом руки опустил листок и стал укоризненно пялиться на меня. — Вы отрицаете выдвинутые вам обвинения?       — Нет, — спокойно сказал я, а со всех сторон послышался недовольный гул перешёптываний, и судья с самозабвенным видом откинулся назад, будто залпом выпил бокал сливочного пива и сейчас освобождал место в животе для десерта.       — Как давно Вы вступили в ряды Пожирателей Смерти? — спросил Крауч, заглушая шум своим вопросом.       — В январе тысяча девятьсот восьмидесятого года, — честно признался я.       — Что подтолкнуло Вас к этому решению?       — Свидетель защиты — Альбус Персиваль Вулфрик Брайан Дамблдор, — громогласно проговорил старик, всё это время наблюдавший представление на рядах для зрителей, и стал медленно проходить к моему креслу, а бубенцы на длинной седой бороде скорбно позвякивали в такт шагам. Этому человеку не надо было даже представляться. Кто в волшебном окружении не знает Дамблдора?       Брови судьи взмыли вверх от удивления, и мужчина часто задышал, увидев представителя моей защиты. Единственного представителя.       — Северус Снейп — выпускник волшебной школы Хогвартс, вверенной в мои руки Министерством магии, — Дамблдор подошёл ко мне, и цепи, сковавшие всё моё тело, разомкнулись, больше не ограничивая мою свободу, — и я, как директор, несу полную ответственность за своего ученика и заявляю, что Северус Снейп был моим агентом, с помощью которого я контролировал и не допускал вербования учеников в Хогвартсе.       Все присяжные застыли в немом шоке, а с задних рядов начали мелькать надоедливые вспышки фотокамер.       — Дамблдор! — вскрикнул Крауч после продолжительного молчания. — Вы понимаете, всю тяжесть степени своего заявления?       — Думаете, я бы сделал его, если бы не понимал?       — То есть, Вы хотите сказать, что заставили своего ученика вступить в…       — Не заставил, а попросил, — Дамблдор грубо прервал судью. — Юноше на тот момент исполнилось семнадцать лет, и будучи совершеннолетним, он сам нёс ответственность за свои поступки и прекрасно понимал, на что соглашался.       — И как же мальчишку приняли в Пожиратели? — Крауч скептично поднял бровь, а мне казалось, что защита директора трещит по швам.       — Думаете, Волан-де-Морт побрезговал бы ручным зверьком прямо из-под руки его главного врага? — слова старика сразили всех наповал, прямо как убивающее заклятье, а Дамблдор лишь удовлетворённо улыбнулся. — Детей часто недооценивают, болтают о чём угодно, не беря во внимание, но уши есть у всех и, в частности, у детей.       Дальше Дамблдор много и долго распинался, выставляя меня чуть ли не спасителем всего мира, а я лишь поддакивал, когда ко мне обращались.       По итогу, бедного несмыслящего паренька — «марионетку великого волшебника» — признали невиновным почти единогласно.       — Зачем? — спросил я у Дамблдора, выходя уже свободным человеком из здания Министерства Магии. — Зачем всё это представление?       — А как, по-вашему, Вы поможете мне защитить мальчика, сидя в камере Азкабана? — старик расплылся в вымученной улыбке.       А, может, мне было бы там самое место? Но вместо произнесения этих слов, я спросил другое:       — Что с ним будет?       — Его отдадут в надежные руки до первых проявлений магии, — как всегда загадками ответил волшебник. — А вы не хотите поинтересоваться своей судьбой?       — Дайте мне время, Дамблдор. — сухо попросил я.       Дамблдор обвёл изучающим взглядом мою персону и задвигал серебряными усами, словно разжёвывал на вкус мою просьбу:       — Она рядом с родителями.       Он махнул головой и испарился, будто и никогда не существовал, оставив меня одного посреди многолюдной улицы магловского города.       Следуя наставлению старика, я перенесся туда, где всё «закончилось». На дворе была прохладная ночь, несмотря на расцвет лета, небо больше не нагнетало обстановку, сгущая краски, и даже птицы повылезали из своих скворечников, дабы скрасить тишину своим горлопением.       Отворив скрипучую калитку, я осторожно ступил на рыхлую землю, ища глазами знакомые имена. Здесь пахло сыростью, гнилью и, главное, смертью. Конечно, как иначе, это же кладбище.       По надгробной плите старших Поттеров я нашёл и младшую. Где-то в душе я был даже рад, что Амелия покоится отдельно от родителей. Не представляю, как можно сваливать тела в одну могилу. Даже на том свете можно устать от столь «близкого» контакта.       — Извини, я не пришёл на твои похороны, — обратился к каменному памятнику я, — были немного другие дела в Азкабане.       Я усмехнулся, вспоминая «широкие» просторы тюремных камер. Комнатушка два на два метра, без окон и дверей, стала на несколько недель моим домом, пока я дожидался праведного суда.       Не сказать, что обглоданные крысами пальцы ног и рук не пошли на пользу. Образумился, опомнился, сделал выводы. Жаль, что поздно слишком.       А я ведь даже не знаю, какие цветы она любила. Вроде как всем была рада, а вроде и осуждала, когда приносили сорванные букеты.       — Я сделаю всё, что смогу, Амелия, — произнёс я, наколдовывая у её надгробия маленький венок из алых роз, по красоте и острому характеру схожими с ней, — до последнего вдоха.