Пожиратель на полставки

      С неба срывался дождь, под ногами хлюпала жижа. Женщина, которую назначили моим напарником, с разбегу запрыгивала в каждую лужу, сопровождая своё неистовое веселье детским визгом. Она сияла наипрекраснейшим настроением, а я старался держаться на приличном расстоянии, боясь то ли забрызгаться грязью, то ли вляпаться в её радостный восторг.       — Раз, два, три, четыре, пять, — просчитала она безумным голосом, — сейчас будем убивать!       — Нет, Беллатриса, не будем, — выдохнул я устало. — Нам нужен только маховик, а не трупы.       — Какой ты скучный, Северус! — взвизгнула она и передразнила меня, понизив голос. — Нам нужен маховик, а не трупы…       Лестрейндж так резко остановилась, что я чуть не налетел на неё, развернулась и, заглянув мне в глаза снизу вверх, провела рукой по пуговицам моей мантии:       — Подумаешь, одной грязнокровкой больше, другой меньше…       — Ты знаешь правила, — я брезгливо снял её руку со своей груди, — и они не грязнокровки, а полукровки.       — Грязно-, полу-… Какая разница?! — Беллатриса двинулась вперёд, мельтеша своей огромной копной волос перед моими глазами. — В любом случае не чистые, раз не сдали всё добровольно.       Вскоре мы нашли нужный дом. Простой такой дом, ничем не примечательный. И даже не додумаешься, что именно здесь проживает семья волшебников.       Беллатриса остановилась у входной двери и, пританцовывая на каблучках, с напором постучала.       — Очень долго! — оскалилась она, хотя прошло не более пяти секунд. — Может, всё-таки…       Не успела женщина договорить, как дверь отворилась, и за ней показался низенький мужичок с помятым как дешёвый картон лицом. Оно сразу же вытянулось и разгладилось, как только взгляд его иссиня-голубых глаз наткнулся на гостей.       — Здрасьте, — небрежно бросила Лестрейндж и, не дожидаясь приглашения, вошла в дом.       Я прошёл следом, чтобы успеть предотвратить любые попытки моей «напарницы» навредить этим людям.       Лестрейндж юркнула в гостиную, по-хозяйски уселась на диван, раскинув подолы платья на всю округу, и замотала ногами в нетерпении. Она бегло оглянула скупую на интерьер комнатку и заинтересованно зацепилась взглядом за женщину и ребёнка непонятной половой принадлежности, жавшихся на проходе в кухню.       — Я не понимаю… Нас же проверяли… Мы — полукровки, — растерянно проговорил мужичок, прикрывая семью спиной.       Страх витал в воздухе, сгущалось и нарастало беспокойство. Хуже всего, что Лестрейндж это чувствовала, обожала и предвкушала, облизывая языком губы как хищник перед трапезой.       — У вас есть кое-что, что принадлежит Тёмному Лорду, — высматривая пустым взглядом дитя, цепляющееся за подол материнской юбки, она неестественно наклонила голову в бок, будто шейных позвонков у неё и в помине не было.       — Берите что угодно!       Беллатриса рассмеялась жадным смехом: — Слышал, Северус? Можешь брать всё, что захочешь.       Я молчал. Я вообще всегда, когда становился непосредственным соучастником «пожирательских» вылазок или, как я их ещё называл, инквизиционных, молчал, предпочитая вмешиваться только в особо «острых» ситуациях. Но если в прошлые разы мне в напарники доставались, по большей части, тупоголовые остолопы, слепо следующие приказам, то здесь же назревала совсем другая и далеко не самая приятная история…       — Ладно, хватит линейностей! — рявкнула Лестрейндж. — Где маховик?!       — Миссис, извольте, откуда в простой семье такие ценности?! — отнекивался мужичок, всё стараясь спрятать остатки семейства за своей узенькой спиной.       — Бла-бла-бла, — Беллатриса закатила глаза. — Почему они никогда не хотят отдавать добровольно?! Круцио!       Мужичок, рьяно прикрывавший спиной свою семью, повалился камнем на пол, извиваясь как червяк в бесконечных судорогах, безжалостно насылаемых женщиной. Я знал: боль, что он чувствовал, безусловно, была невыносимой, ибо Лестрейндж любила любое проявление жестокости и сама по-звериному наслаждалась её причинением.       — Хватит, Беллатриса, — сказал я, немного повысив голос.       — Я же только начала, — состроив расстроенную мину, она нехотя опустила палочку, устремляя разочарованный взгляд на меня. Мужчина на полу закашлялся и закряхтел; остатки семьи, казалось, вросли в стену и наблюдали за всем происходящим с застывшим на лицах ужасом.       — Миссис, прошу…       Мужичок снова скорчился на полу от боли, пронизывающей насквозь всё тело, и через несколько мучительных колебаний замер, а его иссиня-голубые глаза словно замёрзли окончательно.       — Слабак, — сплюнула Лестрейндж, — и минуты не продержался, — она перевела хищный взгляд на женщину с ребёнком, которые не решались даже подойти к телу, оставшись стоять дрожащими статуями. — Что ж, я не повторяю дважды.       — На втором этаже, — задыхаясь от горя, проговорила новоиспечённая вдова, — в спальне за картиной.       — Не делай глупостей, — наказал я Беллатрисе, на что она лишь усмехнулась, а сам я поплёлся по указанному пути.       Расположение комнат почему-то казалось знакомым, хоть и до этого я ни разу не был не то что в этом доме, но и в этом городке.       Спальню я нашёл быстро, не прилагая особых усилий. Набитый соломой матрас, два старых кресла, пара пыльных комодов, урванные, скорее всего, на барахолке, — из скудного убранства выделялся только портрет какого-то крупного мужчины в позолоченной рамке.       Я вынул волшебную палочку — защитных чар не оказалось. Рама попросту поддалась, оголив небольшую прорезь в стене. Там лежала какая-то пыльная книга, три галеона и песочные часы на подвеске.       «Самое ценное», — подумалось мне, и что-то внутри зарычало, — «последнее ценное».       Я взял только то, что было нужно, сунул во внутренний карман мантии и, захлопнув портрет, зашагал обратно. Уже на первом порожке лестницы в нос ударил резкий металлический запах. Я спустился. Светлые ковры гостиной окрасились в бордовый цвет. К телу на полу добавилось ещё два; из длинных ран на горле, словно распоротых тонкой железной нитью, сочились последние остатки крови.       Две пары иссиня-голубых глаз, отца и его же дитя, с немым укором глядели сквозь меня. Я ощутил дежавю. Такое уже случалось, когда я был подростком.       Дом Поттеров. Строение комнат. И заледенелые глаза. Только крови меньше, и интерьер богаче. Тогда я тоже не сумел ничего предотвратить.       Я вышел из дома. На небе уже красовалась Чёрная метка. Лестрейндж хохотала во всю и танцевала победный танец, напоминающий шаманские дрыганья под стук бубнов. Только это был не бубен. Моё сердцебиение.       — Ну где же, где?! — в предвкушении вскрикнула она.       Я протянул ей вещицу. Лестрейндж бережно, как мать, взявшая впервые своё дитя на руки, переложила маховик себе и, рассмотрев поближе, бросила с хохотом в грязевую кашу.       — Тёмный Лорд наградит нас, Северус, — сказала она, смотря мне в глаза с непоколебимым выражением лица, а под каблуком её дорогущей обуви хрустнул последний на земле маховик.

***

      Впервые за всю мою жизнь одиночество стало причинять дискомфорт. Оно давило на виски, сжимало лёгкие и каждый раз нещадно напоминало, что я потерял Её снова.       Загнанная в мозг пуля. Моя раковая опухоль. Со страшным диагнозом: неоперабельно.       Любое движение сопровождалось ноющей болью во всех частях тела, причём больше всего страдали шея и спина. Да, давненько я не спал на полу, пожалуй, с тех пор, как ступил на порог Хогвартса.       Не то чтобы моё детство было хреновым… Оно запомнилось мне «сносным», невзирая на откровенную нищету, в условиях которой пыталась выжить моя семья.       Мать я любил с той детской искренностью, которую только может подарить ребёнок. От неё всегда пахло домом, пряниками и мылом, которым она драила всё, что загрязнялось. Шершавые руки, покрытые мозолями от вечной хозяйской работы, всё равно дарили нежность. Она могла состряпать вкусную еду практически из ничего, мастерила мне игрушки, хоть я в них никогда не играл, и, главное, рассказывала про магию, правда, тихо, в тайне от человека, который назывался моим отцом.       Магловский мозг размером с грецкий орех не мог или даже не желал понять тонкость волшебного мира. А как водится у людей, не блещущих умственными способностями, всему, что невозможно понять, автоматически присваивается статус «угроза».       Я ненавидел его всем сердцем. За то, что прикладывался к бутылке, поднимал руку на мать и не был ей крепкой опорой. Я злился и в то же время боялся. Боялся стать таким же.       Я желал ему смерти, и мне ни капли не было стыдно за подобные мысли. Ведь насколько нужно быть тираном, чтобы тебя ненавидело собственное дитя? У меня имелся ответ — таким как он.       Мысли материализовались. В очередной скудный вечер попойки, этого человека прирезали его же собственные собутыльники. Я ликовал: дышать стало легче, не слышно было больше наполненных яростью криков, вызванных пьяным угаром, а мать… Матушка угасала с каждым днём. Догорала как парафиновая свеча.       Она всё реже стряпала пряники и чистила дом; мозоли на руках заживали, и шершавая «нежность» больше не приносила ласку. В те редкие моменты, когда она решалась посмотреть мне в глаза, мелькали злоба и отчаяние: внешне я становился копией отца. А затем… Одним заурядным утром она не проснулась. Так я потерял первого значимого для меня человека.       Но, в отличие от моего нынешнего заключения, в детстве у меня хотя бы был протёртый матрасец, еда, вода и какие-никакие удобства. Здесь же приходилось спать на грязном холодном полу, при этом прикрывая все незащищённые одеждой участки кожи, ибо крысы, отожравшиеся до размеров домашних котов, не брезговали человечиной.       За дверью, отделяющей меня от остального мира, послышались шорохи и голоса, после чего кто-то нарушил выделенное для меня пространство, привнося за долгое время заключения свет.       Глаза медленно отвыкали от затянувшейся темноты и не сразу опознали вошедшую фигуру, но, когда всё-таки смогли различить цвета, сердечный еле плетущийся темп перешёл в ускоренный.       Девушка вставила факел в крепление на стене, затем резко наступила башмаком на хвост убегавшей от неё жирной крысы. Та недовольно запищала, но вырваться не смогла, рискуя расстаться со своей частью тела.       Затем девушка вынула свою волшебную палочку, превратила животное в просторное кресло и умостилась в нём, закинув ногу на ногу. Я невольно убедился, что трансфигурационные способности всегда проявлялись у неё лучше, чем прочие.       Хоть меня от неё и отделяло несколько метров, я чувствовал, как девушка напряжена. Что можно было приписать и мне.       — Надеюсь, Вы простите мою невежливость, что не приветствую Вас стоя, — сказал я осипшим голосом.       Горло горело от недостатка воды, а встать я, разумеется, не мог при всём желании. На это попросту не было сил.       — Несговорчивого надзирателя мне назначили, — усмехнулся я, а девушка даже не шелохнулась, — прошлые были в разы болтливее.       — Мне нечего тебе сказать, — наконец подала она голос, насквозь пропитанный презрением.       — Однако, всё же ты здесь.       Амелия помедлила с ответом. Она задумалась, выводя волшебной палочкой различные невидимые фигуры на своих брюках.       — Они думают, что я смогу разговорить тебя, — прошептала она, старательно избегая моего взгляда.       — А ты?       — А я не уверена, что хочу слушать, — она смотрела вниз, увлечённая своим делом; ресницы её подрагивали, и в этом был явно виноват не огненный танец горевшего факела…       Значит, ей рассказали. О моих «злодеяниях», конечно же, не обходя подробности. Но тошно было не от моих «грехов», а от того, что Амелия поверила в эту наглую ложь.       — Будет проще, если ты помолчишь, — вымолвила она, когда я набирал в лёгкие воздух, чтобы продолжить беседу.       — Проще кому?       — Мне, — девушка наконец подняла взгляд; боль, отразившаяся на её лице, казалось, передалась и мне.       Я не хотел, чтобы всё закончилось именно так. Не хотел, чтобы она считала меня последним на свете мерзавцем, но и опровергнуть эту информацию я не мог. Объяснения затянулись бы на вечность, а оставшийся драгоценный запас времени утекал с каждой проведённой с ней минутой в никуда.       — Я не понимаю одного, — после затянувшегося молчания начала Амелия возмущённо, — ты ведь всегда им восхищался. Говорил, что он — величайший волшебник в мире. Так почему, Сев?! Почему?!       Амелия остановилась. Отдышалась. Я молчал. Мне казалось, что любые слова, которые я не подберу, будут излишними.       — Скоро будет суд, — сказала она, поднимаясь с кресла и возвращая его в исходный облик животного, которое теперь успело смыться, — на сей раз Дамблдор не появится и не сможет оправдать тебя.       Девушка отвернулась, махнув роскошной рыжей гривой, и зашагала к двери.       — Амелия, — собрав последние силы, я поднялся с пола, цепляясь руками за стены как за опору, — если это моя последняя ночь, могу я попросить тебя об одолжении?       Она помялась, неуверенно трогая пальцами ручку двери.       — О последнем желании тебе лучше просить не меня, — ответила она не поворачиваясь.       — Да, я бы так и сделал, если бы моя просьба не была связана напрямую с тобой.       Амелия отпрянула, будто обожглась об ручку, которую только что терроризировала. Затем она облокотилась о стену и стала пристально всматриваться мне в глаза. Очевидно, что-то удумав, она направила волшебную палочку на дверь и запульнула в неё заклинание.       Моё заклинание. Которое придумал я. Которое никто не мог знать, кроме меня. Но она почему-то знала. Оно называлось «Оглохни». Но говорить, что нужно было изначально им воспользоваться, раз уж она всё-таки его знала, я не стал.       — Помоги мне, — прошептала она, словно сомневалась в правильном действии моего заклинания, — помоги мне, если в тебе хоть что-то осталось от того Северуса Снейпа, которого я знала.       Был бы на моем месте любой другой Пожиратель — рассмеялся бы в лицо. Или диалог вовсе бы не состоялся. Но на этом месте был я. И я чувствовал на себе ответственность за эту девушку. Даже по прошествии стольких лет.       — Услуга за услугу? — я нахмурился и развёл руками. — Что я могу сделать отсюда?       — Маховик… Мне нужен маховик.       — Твои друзья не похвастались тебе, как разгромили весь Отдел Тайн и кто этот погром возглавлял? — скрипя зубами, вспомнил я.       — Куда вы девали те оставшиеся маховики, которые изымали? — спросила она, проигнорировав мою колкость, а я удивился её осведомленности.       — Уничтожали, — я снова пожал плечами; слабость во всем теле давала о себе знать, но я и не думал даже возвращаться в исходное сидячее положение.       — Но были те, которые вы не нашли?       Я ещё раз всмотрелся в её изумрудные глаза, там тлел последний огонёк надежды. Тот крохотный уголёк, который остаётся в самом низу, под пеплом догорающего камина.       — Тебе нужно перестать быть такой… Отвратительно легкомысленной.       — Чего?!       — Тебе нужно перестать…       — Я поняла с первого раза, Северус, — перебила Амелия, — какого Мерлина?!       — Твои розовые мечты не осуществимы, — воспылал негодованием я. — Даже если ты найдёшь маховик времени, ты не сможешь внести в историю существенные поправки.       — И что ты предлагаешь?! — размеренные тоны беседы медленно, но верно перетекали на повышенные. — Сидеть сложа руки?! Ждать, пока Волан-де-Морт доберётся и до меня?! Это не моя война! Я не смогу вести за собой революцию, как от меня ожидают! Имя моего брата знали во всём мире, на него надеялись, верили и молились! А что могу я? Навести придуманную в детстве порчу и дом протереть от пыли.       Амелия плавно спустилась по стенке на пол и обхватила колени руками. Собрала себя в несносный комок. Опять слёзы. Опять истерика.       — Меня с детства учили не сдаваться, — продолжила она, переговариваясь похоже с коленями, а не со мной. — И если я сдамся сейчас, даже не попытавшись ничего изменить… Я не прощу этого, прежде всего, себе.       — Зачем тебе сдалось это прошлое? Пытайся здесь.       — Ты ведь знаешь, Северус, — не поднимая головы, утвердила она; я подошёл вплотную и вперился взглядом в медную макушку, — эта война уже заведомо проиграна. Все эти люди… Они не живут, они доживают. И то, что их пока не нашёл Волан-де-Морт, дело времени. Если ему вообще будет до них дело.       Амелия умолкла, мысленный поток её великих дум остановился. Надо же, она догадалась обо всём раньше, чем я мог представить.       — Я тебя не осуждаю, это за меня прекрасно сделают, — голос её почти слился с тишиной, — но ты знал. Знал, что так будет. Поэтому ты перешёл на «ту» сторону.       Я насупился: вряд ли моё юношеское отчаяние можно было назвать заранее продуманным ходом. Это я только сейчас понял, что принял «ту» сторону, чтобы позлить её. А тогда глаза застилали совершенно другие, «высокие», цели и возможности.       — Я скажу им, что не получилось тебя разговорить, — Амелия поднялась на ноги и с решительной грустью осмелилась посмотреть мне в глаза. Что-то там, в глубине зелёной тайги, шевелилось. Я почти увидел это нечто, но она… Она отвела взгляд. — Думаю, они не удивятся.       — Я любил тебя, Амелия Поттер, — сказал я. Сказал? Вслух? Или как всегда в мыслях?       — Я знаю, Северус Снейп, — бросила она через спину и отворила дверь. — Я знаю.       Хлопнула дверь. Сквозняк, набрав побольше воздуха в лёгкие, задул оставленный на стене факел. Темнота снова затуманила взор. Огонь потух, как и я сам.