Восьмую ночь он коротал в компании мягкой перины и белоснежного одеяла, пропахшего лавандовым мылом, но с каждым заходом солнца тьма, сгущающаяся вокруг, тревожила его все больше. То, что не так давно было привычной частью его существования, теперь представало перед Даниэлем совсем иным: гнетущим, опасным, способным вывернуть наизнанку тело и опустошить его, вытянув из слабеющей плоти душу, если она у него все-таки была. Его глаза болезненно ранило солнце, он не успел понять свое отношение к электрическому свету, но темнота была хуже всего — она задевала чувство страха. Дикое чувство. Первобытное чувство.
Дрянные сны. Они вились, как густой черный дым, вокруг головы, покрывали ее венцом то ли из роз, то ли из терна, - причиняли боль. Бессознательно сминая в пальцах, удивительно ломких и слабых теперь, липкую от впитавшегося пота простынь, он видел себя и жертвой, и обидчиком, и человеком, и богом, но прежде всего он видел себя мертвецом, которого Бездна выплюнула, отвергнув надежды еретиков и его, принесенного в жертву, - вместе с ними. Он чувствовал, как тело слабеет, вспоминал тот ужас, который испытал, когда его рассудка коснулось морозное дыхание близкой смерти. Он много раз за ночь просыпался и беззвучно высматривал на потолке звезды, которых ему не хватало. Иногда Даниэль позволял себе открыть окно и осторожно, чтобы никто его не увидел, садился на подоконник, с головой и ногами наружу, чтобы свежий воздух привел его в чувство. Тугой горький ком кочевал из желудка в горло и обратно; видимо, это была тошнота.
Ему было стыдно заикаться о том, что, быть может, его сновидения стали бы лучше, будь в его комнате небольшой светильник, который можно было бы оставлять включенным на всю ночь, но однажды за ужином он все-таки сделал это, и в ту же ночь Корво отдал ему свой, ни слова не сказав. Даниэль не знал, как ему следует выразить свою благодарность. Казалось бы, такая мелочь, а место в его сердце она заняла порядочное: наряду с чувством, которое он испытывал к Билли и с тем, что он испытал, когда Дауд произнес его имя.
Дауд...
Он был частым гостем его кошмаров, но никогда не выступал их инициатором. Он стоял поодаль, наблюдая, как оккультисты склоняются над связанным мальчиком, с кривой ухмылкой, перекосившей некогда выразительное лицо. Он иногда шевелил обескровленными губами, словно что-то хотел сказать, но клокочущее дыхание Бездны поглощало все звуки, кроме воплей пожранных ею душ. Вопли сводили с ума. Голос Дауда, возможно, тоже был ключом к безумству. Даниэль, просыпаясь по утрам после сотен неудачных попыток избавить себя от мучительных образов, обнаруживал, что пытался закрыть ладонями уши.
Внутри было тяжело и болезненно, словно вставили в грудь стальную распорку и заставили глубоко вдохнуть. Если с тошнотой все было ясно, то это чувство по описанию напоминало то ли обиду, то ли вину, то ли тупую сердечную боль, вызванную плохим кровообращением и усталостью. Не зная, с чем его сравнить и у кого спросить совета, Даниэль судить не брался. Лишь терпел, ожидая, что его собственный разум перестанет пытать его за грехи, которых он, вероятно, даже не совершал.
Но и на восьмую ночь он не перестал. Обездвиженный путами и собственным ужасом, юноша, смирившись с судьбой, которую переживал далеко не в первый раз, возлежал на алтаре под эгидой молчаливых безумцев, завороженно им любующихся. Они пришли в этот мир с целью сотворить не бога, а чудище, и чудище было готово принять свою участь, но помнило боль и помнило, что снова проснется, чтобы испытать ее в следующий раз. Как только острие гладко, мягко скользнуло по натянутой коже и рот заполнился кровью, как только она, вязкая, густая, темная, хлынула на чистые одежды и обагрила их, как только боль пронзила все тело, объятое пламенем, большие руки, длинные пальцы, широкие ладони накрыли открытую рану и приняли на себя часть жидкого багрянца. Уже не Даниэль, но еще не Чужой, просто мальчик, умирающий от кровопотери, застывший в ожидании загробной жизни, широко открыл глаза и увидел мужчину, тепло ему улыбающегося. Волей ветра капюшон сполз на плечи, открыв расфокусированному взору седые виски и грубую щетину, возрастные морщины, закравшиеся между густых бровей и лучинами нисходящие к губам от носа, глаза, карие, как падевый мед.
Корво Аттано, в его кошмарном сне зажимающий раскрытую лезвием кинжала кровоточащую плоть. Разделяющий с ним последний глоток воздуха перед падением в безграничную тьму. Будь это видение правдой, мальчик встретил бы свою смерть с улыбкой на губах.
- Даниэль, - позвал он, и его голос, в отличие от всех других голосов, не смогли заглушить ни Бездна, ни гул крови в ушах, - просыпайся.
Глубоко вдохнув, Даниэль широко раскрыл глаза и сел на кровати, схватившись за горло. Корво действительно был рядом, и выглядел он крайне обеспокоенным.
- Ты кричал во сне, - он тяжело вздохнул и свел брови к переносице, - снова. Я не поинтересовался этим в первые пару раз, но теперь, когда подобное стало систематическим, мне становится все более тревожно.
Сконфузившись, юноша отвел взгляд. Конечно, Корво слышал все его болезненные стоны в те моменты, когда мгла не хотела отпускать, ведь его покои находились совсем близко. Так близко, что иногда Даниэлю приходилось бичевать себя за желание зайти в его комнату, уютную и обжитую, посреди глубокой ночи, чтобы избавиться от страха темноты и своих сновидений.
- Извини, если я доставляю тебе неудобства, - тихо ответил он, - Меньше всего я хотел, чтобы ты беспокоился обо мне, как о ребенке.
- Ты — ребенок, - Корво усмехнулся своим словам, - Хочешь ты того или нет. Возможно, это звучит позорно для того, кто вершил судьбы целых поколений, но, увы, теперь от тебя зависит только твоя собственная судьба.
Как бы не было прискорбно признавать это, но Корво был прав. Все действительно изменилось. Гордость никогда не покидала сердце Даниэля, даже сейчас, когда весь он был погружен в странную смуту, но ей предстояло преобразоваться из самолюбия бога в простую житейскую мудрость, которой так не хватало ему, которой, возможно, все еще не хватало Эмили и которой был щедро одарен Корво.
- Не чувствуешь ли ты себя чужим?
Как иронично.
- Буду откровенен: чувствую, и частенько. Однако не столько здесь, в башне, сколько в собственном теле, - он, сжав кулаки, с тоской взглянул на свои руки, - Я о многом забыл и слишком мало вспомнил. С чем бы я ни столкнулся, все словно настроено против меня.
- Что же, например? - Корво заинтересованно дернул бровями.
Даниэль поджал губы в странной лягушачьей улыбке.
- Гравитация.
Низкий, раскатистый смех был лучшей наградой за шутку, которая, в общем-то, даже смешной не была. Она не была шуткой.
Корво выглядел в разы моложе, когда смеялся. Чудная улыбка, поспешно скрытая заслонкой массивной пятерни, и сверкающие глаза с лукавым прищуром шли ему не меньше, чем сурово сведенные брови и властный взгляд исподлобья. Даниэлю приятно было наблюдать за тем, как человек, ранее встречавшийся ему лишь в часы лишений, когда целый мир направлял свои жала и пики супротив него, преображался, стоило только жизни найти новое течение, новую тропу, обрамленную разноцветными цветочными макушками. И угрюмость была в какой-то мере прекрасна, но иначе: ею хотелось любоваться издалека, сквозь брешь на границе между миром живых и миром мертвых, а к лучистости, яркой и искренней, хотелось прикоснуться.
Жизнь поменялась, мыслей стало лишь больше. Теперь юноша думал о том, что все-таки испытывал счастье в компании старого друга, который не прогонял его прочь и пособничал детской глупости, оправдывая ее. Но он все еще был чужаком. Хотел он того или нет. И понимание этого сильно омрачало все то хорошее, что было связано с новой жизнью.
- Конечно, гравитация вне моей власти, - Корво развел руками, - как и твое тело, - это прозвучало
странно и неожиданно, - но позаботиться о том, чтобы ты стал частью семьи, я могу. И я собираюсь заняться этим в ближайшее время, чтобы не оставлять бумажную волокиту на потом.
- Что ты собираешься сделать? - поймав себя на мысли, что зрительный контакт перерос в нечто неприличное (хоть это было и не так), Даниэль снова перевел взгляд на руки, на этот раз — на руки Корво. Левая все еще была обтянута длинной кожаной полосой, под которой были едва различимы тонкие черные линии отсеченного имени. Он носил на себе клеймо, как волкодав, прирученный грубой рукой аббата — юноша чувствовал за это свою вину. В мире, что долгие годы слыл колыбелью атеизма и отрицания вперемешку с бездумным святотатством, Корво не имел права гордиться именем бога, начерченным на его длани.
Навряд ли у него вообще был повод гордиться подтверждением своей человеческой слабости, завернутым в сверкающую серыми вкраплениями обертку иллюзии того, что Бездна распростерла объятия и позволила прильнуть к ее холодной каменной груди. Ее силу нельзя было приручить, и, попрощавшись с сущностью бога, Даниэль хорошо это понял.
Бездна питала силами, но ни один из подарков, которые Даниэль выточил из ее энергии, не был создан ею. Его руки придали форму холодному, истекающему черной кровью сердцу, заставив биться его, когда ток и пульсация живой души внутри вспыхнули пламенем. Его руки подчинили себе время и заперли его в маленьком компасе, и тот оставил на себе тонкие борозды от его ногтей — их никто не видел, но они на нем были. Его руки, его холодные руки касались висков мученически поднимающего к небу глаза Пьеро, когда тот по чужой идее, руководствуясь мыслью, пришедшей к нему извне, конструировал маску, впоследствии заменившую лицо лорду-защитнику.
Все, что было принесено Корво из Бездны — не просто ее дары, не просто магические артефакты и не просто материя, ожившая в горячих руках под воздействием жажды мести и пристального взгляда черных глаз. Не Бездна, но Чужой бросал это к его ногам и бросил бы вновь, если бы остался Чужим.
Теперь он мог броситься
сам, но сама эта мысль была безумна.
Бросать следовало что-то ценное.
- Ты еще слишком юн, чтобы для существования тебе не требовалась опора, - вовремя прервал разбушевавшиеся мысли Корво, - и поэтому должен быть тот, кто усыновит тебя.
Даниэль почувствовал напряжение.
- Ты... Хочешь взять на себя эту ответственность?
- Я взял на себя эту ответственность, когда пустил на порог Билли Лерк, - усмехнулся мужчина, но уже без тени искренней радости, лишь с горьким притворством, - и теперь я хочу сделать то, что за закрытыми дверьми пообещал ей обязательно сделать. Принять тебя, как члена своей семьи.
«Член семьи», - произнес про себя Даниэль. Звучало... Неправильно. Не так, как должно было звучать. Безлико. Бесформенно. Но разве была у него другая участь? Эмили была дочерью. Джессамина, пока Бездна не забрала ее, была женой. Кем будет он?
Членом семьи.
Сухо, со скрежетом. Как ржавым кинжалом по голым, не обтянутым кожей ребрам.
- Понимаешь ли ты, что отец настоящей правительницы Островной империи собирается усыновить уличного оборванца, у которого на роду написаны только чума и проказа? - спросил он, ничего не надеясь услышать в ответ.
- Я понимаю, кого собираюсь усыновить, и этот человек — не просто «уличный оборванец». Другие увидят не это, если тебя волнует то, что они могут подумать обо мне.
- Что же увидят «другие»?
Корво тяжело вздохнул и покачал головой.
- Сына моей пропавшей без вести сестры.
Его сестра. Верно. Кажется, ее звали Беатриче. Однажды она позволила Даниэлю прикоснуться к своему лбу и устало прикрыла глаза, когда взмокшего чела коснулись холодные пальцы.
Бездна не дала ее душе обрести покой, ведь она так и не нашла то, что искала. Так и не убедилась в том, что ее маленький брат обрел свое счастье. Ведь то, что он обрел, было слишком от счастья далеко.
Даниэль не собирался говорить Корво, что «пропавшая без вести» девушка десятый год грезила снами в тени мира мертвых. Некоторые вопросы должны оставаться без ответа, некоторые двери — закрытыми, некоторые мертвецы — живыми. Им была дана вторая жизнь в памяти тех, кто все еще любит их.
- Не вижу толка в том, чтобы обманывать людей зазря, но ты принял решение и ни одна сила не способна тебя от него отвратить, - губы непроизвольно растянулись в улыбке, - Ты упрям, и мне слишком хорошо известна эта черта твоего характера, чтобы вступать в спор. Все, что остается мне теперь, когда каждый твой выбор напрямую влияет на мое существование, — подчиниться. Дурного ты не сделаешь.
- Мое упрямство - не столько порок, сколько средство защиты.
- От меня ли тебе следует защищаться?
Корво не стал отвечать. Действительно, какое бы решение он не принял, он держался его ровно до тех пор, пока сам не менял план действий. Никто не мог на него повлиять. Годы назад, будучи силу имеющим, Даниэль не смог, не мог и теперь, утратив всякую власть.
Но был ли когда-либо Корво в его власти?..
Никогда.
- Думаю, ты понимаешь, что это дело не одного дня, - перевел тему мужчина, поспешив воспользоваться неохотным согласием, - Отчасти потому, что о тебе не известно ничего, кроме имени. Но королевский суд не сможет ответить прямым отказом на просьбу главы Тайной Канцелярии, какой бы она не была.
- Злоупотребляя своими полномочиями, правитель ведет страну к разрухе.
Корво тяжело вздохнул и покачал головой. Даниэль, возможно, не был прав в своих суждениях, но считал, что достаточно знает для того, чтобы упрекать в чем-то простого человека. Корво, на удивление, был не столько зол, сколько ленив для того, чтобы вступать в полемику с бывшим богом. Возраст брал то, что ему предназначалось, с эгоизмом и ревностью.
- У нашего противостояния будет трагичный финал, если один не уступит другому, а тобой же было решено, что бесполезно идти против моего «упрямства». Все-таки хочешь попробовать?
Даниэль развел руками.
- Мне самому не дано знать, чего я хочу, лорд-защитник. Поэтому поступай так, как считаешь нужным.
В ответ на это Корво довольно кивнул.
- Значит, собирайся и готовься к тому, что этот день будет долгим.
На прощание хлопнув юношу по плечу, он покинул комнату, заставив Даниэля в очередной раз поразиться тому, как легко и непринужденно людям давались прикосновения. Сам он плохо определял границы чужого личного пространства, мог слишком долго задерживать взгляд, находиться в неприятной близости с тем, кто не приходился ему ни другом, ни даже знакомым, но прикасаться сам не решался — не знал, что отличает дружелюбие от наглости, боялся быть неправильно понятым. Ему всегда хотелось почувствовать под ладонью чью-то горячую кожу и суматошный пульс, и, когда выдавался подходящий момент, он с жадностью, свойственной тому, кто, выскочив из горящего дома, набирает полную грудь свежего воздуха, но осторожно, чтобы не воззвать к раздражению, льнул к беспорядочным прикосновениям Дауда, - теперь он об этом жалел. Корво не был тем человеком, которого можно было без зазрения совести просить о подобном.
Даниэль считал его другом, но этого было недостаточно. Дружбы никогда не было достаточно.
Он неосознанно поднял руку к своей шее и провел пальцами вдоль предполагаемого шрама, который так и не был подарен ему, даже после того, как он вновь стал человеком. Несмотря на то, что кожа была ровной и гладкой, чувствительные подушечки пальцев нащупали фантомный рубец, воссоздали чувство боли, и мурашки беспорядочной россыпью мелких острых камешков затанцевали на плечах и ключицах. Его тело, с которого вечность попыталась стереть следы преступления против невинности, помнило таинство и не хотело забывать, а он забыть пытался, но не мог, отданный на растерзание подсознанию, которое не испытывало жалости и не знало пощады.
Ему нужно было отпустить прошлое, но он не знал, как. Навряд ли он смог бы сделать это, взяв фамилию Корво, притворившись, что в кровной связи между ними не была замешана темная магия, но, как бы против он не был, Даниэль понимал: так будет лучше. Бездна научила его тому, что все изменения происходят к худшему. Пришла пора воспитывать себя заново.
***
- Юноша поставит свою подпись?
Кажется, он в третий раз за последние полтора часа (Корво шепнул, что прошло полтора часа, - время теперь исчислялось странным образом и Даниэль не мог понять, много это или мало) почувствовал себя крайним образом неуютно и даже глупо. За неделю Эмили ни за что не смогла бы научить его писать, и она не смогла. Отчасти потому, что была плохим учителем. Отчасти – потому, что не могла принять присутствие существа, которое терзало ее кошмарами в далеком детстве. И, наконец, потому, что даже самый способный лектор ничем, кроме скомканной кисеи, сотканной из отголосков мыслительного процесса, не сможет заполнить абсолютно пустую голову. Бросив беглый взгляд на Корво, Даниэль подумал, что, возможно, может поставить вместо подписи свою метку, - ведь она теперь была абсолютно бесполезна, - но даже он понимал, что его плохую шутку никто не поймет. Тяжело вздохнув, он взглянул на терпеливо ожидающего мужичка лет пятидесяти. Тот поправил сползшие на вздернутый кончик носа очки и дернул бровями. Кажется, у него на левом глазу, прямо под зрачком, была небольшая черная родинка. Интересная деталь. Мальчишка отложил ее в один из ящичков своей бездонной, как казалось теперь, памяти.
- Вряд ли я смогу, - наконец, стыдливо признался Даниэль, - Мне не хватит сноровки даже правильно взять ручку.
Краем глаза он продолжал следить за Корво. Реакции не последовало.
- Вы можете поставить крестик, - понимающе отозвался мужичок, - У нас такие прецеденты часто бывают, - он почему-то тоже перевел взгляд на Аттано, который, нахмурившись, внимательно вчитывался в книгу, обнаруженную им на столике и предназначенную именно для того, чтобы развеять скуку ожидания, - Но это, пожалуй, все-таки моя вина. Нужно было догадаться, что осиротевший мальчик требует большего понимания...
Корво поднял на него непонимающий взгляд, Даниэль же быстро схватил суть, ведь человеческий страх был ему знаком куда лучше, чем эмоции более приятные. В представлении большинства лорд-защитник был не столько человеком, сколько часовым механизмом бомбы, способным выдавать эмоции лишь для того, чтобы намекнуть на неправоту собеседника и оповестить о скором взрыве. Если он хмурил брови — он был недоволен тобой и только тобой, а его недовольство всегда было чревато. Все в Дануолле его боялись и уважали, а особенно роптали перед ним люди старой закалки, которые застали годы правления Джессамины Колдуинн и помнили, в какую смуту была погружена империя, когда той не стало. Которые помнили, как невидимая рука, ведомая жаждой мести и справедливости, расправлялась с каждым врагом династии, чудом не прибегая к помощи холодной стали клинка. Помнил и Даниэль, но он так же помнил, как менялся угрюмый лорд-защитник, когда юной Эмили снились кошмары, когда она дарила ему свои рисунки, когда она издала свой первый указ. Помнил он и то, что не имел Корво Аттано склонности к манипуляциям и сумасбродству, поэтому Даниэль знал лучше прочих: его куда больше трогал сюжет книги, которую он читал, чем слова растерянного мужичка, которому не повезло оформлять усыновление бога.
Дабы не усиливать напряжение, Даниэль выполнил то, что от него требовалось — поставил крестик. Всего две ровные линии тяжело ему дались — рука не успела привыкнуть к новым движениям. Этого, к счастью, было достаточно: Корво шумно захлопнул книгу, поднялся, пожал дрожащую ладонь и, взяв Даниэля за плечо, вывел его прочь из помещения.
- Ваша правда, лорд-защитник, - не сдержался от скабрезности Даниэль, - никто и впрямь не может отказать вам, но вряд ли потому, что вы – глава Тайной Канцелярии.
Он бы придержал язык за зубами, если бы мог полагать, что Корво будет на него злиться. Остановившись, он прихватил пальцами высоко поднятый воротник своего названного сына и, поправив его, с лукавой улыбкой заглянул в зеленые глаза.
- Тебе ли это не знать, Даниэль Аттано, - он произнес сочетание этого имени со своей фамилией так, словно они всегда были связаны, - Вряд ли даже бог сможет мне возразить, не так ли?
- Спрашивай это у бога, а не у человека.
Сказав это, он задумался: а есть ли теперь бог?..
***
Бог был. Когда-то. Древний бог. Первый бог. И он звал его, подкидыша, на которого возлагались надежды целой вселенной и который не оправдал ни одну. Бог пел, как поют киты, пронзенные гарпунами, запутавшиеся в сетях, - таков был его голос, глубокий, могучий вой морской толщи, сплетенный из тысячи голосов младших братьев, чья густая кровь, бурая, почти черная, маслянистой пеленой застлала все море от острова до острова. Бог рыдал, и Даниэлю казалось, что к его горлу тоже подступают слезы, о которых он давно забыл, которые давно не касались его лица. Он помнил: они соленые, как морская вода, и горячие, как кровь. Он помнил: они стачивают камни и раздражают раны, в основном душевные. Он помнил: они причиняют боль и приносят облегчение, но ни боли самой, ни облегчения уже не помнил.
Бог был мертв. Бездна была жива. Чужой оставил после себя горстку каменной крошки. Даниэль завороженно слушал биение своего сердца. Все, казалось бы, вернулось к истокам и встало на круги своя, но стальная распорка в груди никуда не делась. Дышать все еще было тяжело.
То, что это был очередной сон, не стало новостью. Даниэль понимал: он вновь возлежит на алтаре, но из его раскрытого горла звезды, обволоченные алой гущей, больше не сыпались. Вокруг никого не было. Ни сектантов, чьих лиц он не помнил и помнить не хотел, ни Корво, что было тревожно и грустно, ведь без друга встречать кошмар никуда не шло, ни Дауда, ни его молчаливой тени. Никого не было. По Бездне гуляли плохо различимый шепот и песни, которые пел мертвый бог, но что было за ними?
Пустота.
Он не был ни связан, ни обездвижен волей сонного паралича. Попытавшись организовать свое тело, тяжелое, словно отлитое из чугуна, он с трудом сел, поджав ноги, на заляпанном кровью алтаре, осмотрел свои пальцы, перстни на которых выглядели уже не привычно, а смешно, всего себя разглядеть попытался, но ничего нового не увидел.
Сердце никуда не спешило. Оно сокращалось нехотя, будто в бреду: раз в минуту, должно быть, а может и в сотню минут. Время текло знакомо неправильно.
Времени не было.
- Мир ведь не всегда был таким.
Голос, такой же знакомый, как неправильное течение времени и серебряная пыль, скрипящая под коленями, заглушил собой китовью песнь и шуршащие, как сухие осенние листья, шепотки умерших. Даниэль обернулся. У изголовья алтаря, на витиеватом каменном дереве, закинув ногу на ногу и перехватив колено сцепленными в замок пальцами, сидел не кто иной, как он сам, разве что глаза вновь поддернула чернота.
«Нет, - мелькнула правильная, но тяжелая мысль, - уже не я».
- Когда-то ни ему, ни им, - Чужой указал рукой на пустоту, и она создала каменные статуи, замершие в мольбе и агонии, - не нужен был бог. Что случилось потом, как ты думаешь?
Юноша поежился, почувствовав пронизывающий холод Бездны, и отвернулся, чтобы рассмотреть изваяния. Все они были грубой работы, но не по камню, а по человеку, и ничего, кроме воплей отчаяния, не выражали. Когда-то они, пылкие, одержимые идеей, тянули длани к божеству, а теперь безмолвно принимали прикосновения божества к своим перекошенным криком лицам.
Но божество погибло. То, что видел Даниэль, не было Чужим, оно было тем существом из кошмаров, что пытали людей, которые мечтали истребить ересь и предать пламени всех сектантов.
- Я не имею ни малейшего понятия, что случилось, - нехотя ответил он своему отражению.
- О, нет, - темный дым, клубясь, воссоздал Чужого прямо перед лицом того, кто был его телом, и тот встал на колени, погрузив их в гущу свернувшейся крови, - ты знаешь. Знаешь гораздо больше, чем может знать человек, и гораздо больше, чем должно знать божество, которое абсолютизирует идеи человеколюбия. Но я расскажу тебе, что случилось, если ты не хочешь говорить сам. Бездна вечна, и, если понадобится, мы будем беседовать долгие годы прежде чем ты все поймешь.
- Нет, мы не будем, - нервно выдохнул сквозь сжатые зубы Даниэль, - Бездна вечна, но скоро на Дануолл опустится первый солнечный луч, и ты, как и все то, что видел я до тебя, сгинет в рассеивающейся тьме.
- Уже сгинул, - с легкой полуулыбкой ответил Чужой.
Затем он стер улыбку с лица и продолжил:
- Мир не претерпел никаких изменений, вопреки домыслам его обитателей. Сами же обитатели, люди, были единственными, кто изменился за эти тысячи лет. Когда-то их было мало, и они ютились, как мыши, по углам. Они ни о чем не мечтали, ведь не видели мира за пределами угла, и не знали, кого следует ненавидеть, а кого – любить. Потом они начали плодиться. Заселили собой планету. Вспыхнули распри, ведь каждый, как оказалось, мог желать чего-то своего. Их существованию не хватало смысла. Не хватает и сейчас, и знаешь ты это не хуже меня, но в те годы смысл никто не искал. Его не было, да, но едва ли кому-то могла прийти в голову безумная идея определить, в чем может заключаться смысл. Когда мысль пришла, пролилась первая кровь. Было совершено первое убийство, вслед за ним – первая кража. Впервые брат шел войной на брата, мужчина брал от женщины то, что было нужно ему, без ее согласия, и ребенок покидал родной дом в поисках новой жизни, в которой будет и смысл, и любовь. И люди возжелали идола. Сперва они нуждались в том, ради кого стоило бы жить. Когда они нашли такового, он стал тем, ради кого начали убивать. Боги – есть средство оправдания глупости, подлости и жестокости смертных.
- Это ли новость? – перебил Даниэль, - Мы были созданы жестокостью.
Внезапно Чужой протянул руку и коснулся лица юноши.
-
Меня породила жестокость, но твоему рождению поспособствовала любовь. Короткая ее вспышка дала искру, и эта искра – ты, я же – то, что возникло из пепла. Я вижу искру и сейчас, - он убрал руку и покачал головой, - но ей не дано создать ничего нового.
- О чем ты говоришь? – спросил юноша, недоуменно сведя брови.
- То, что кажется тебе сейчас лишь мыслью, завтра станет словом, а третьего дня – дилеммой, которую никто, кроме тебя, не сможет решить. Теперь ты – человек, и тоже творишь себе кумира, но кумиру не нужно быть богом, чтобы волновать твое сердце, не правда ли?
Даниэль задумался. Множество странных образов принялись плясать в его голове, микро-сны внутри сна, видения, вспышки пламени, воспоминания, которые принадлежали другим и страхи, которые пытали его, - все смешалось в сверкающую рябь и теперь мелькало, мельтешило в задней части черепа. Странно.
- В тебе от меня осталось совсем немного, но ты никогда не был мной, - Чужой зачерпнул пыль ладонями и развеял по ветру, - Когда мальчик стал богом, бог не рождался, а мальчик – не умирал. Ты всегда был только собой, поэтому единственное место, в котором ты можешь быть
чужим – это Бездна.
Внезапно сизые небеса разверзлись, расколотые пополам черной молнией. Дерево покрылось крупными трещинами и начало рассыпаться, и Даниэль неловко отскочил прочь, завидев летящий на его голову камень. Чужой растворился, словно его и не бывало, и вслед за ним трескались и разлетались на множество острых каменных осколков каменные изваяния. Из разинутых в ужасе ртов, со срубов отколовшихся голов и рук стекала вязкая черная жидкость, испещренная мелкими точками белоснежной крошки звездной пыли. Даниэль соскочил с алтаря, и тот канул в пучину, в бездонную дыру, которая образовалась на стыке двух каменных плит. Плиты разъехались, и пустота поглотила все, что успело попасть в ее голодно раскрытую пасть. Мальчишка шагнул вправо, но камень обрушился под его стопой. Он шагнул обратно, но черная липкая стена выросла перед ним. Он попытался зажмуриться, чтобы проснуться, но ласковый голос, его собственный голос, слившись с голосом мертвого бога, что взвыл громче обычного, приказал открыть глаза и принять свою участь. Едва он выполнил наказ, как земли под его ногами не стало, и он, проглотив панический крик, почувствовал, как от падения сперло дыхание и упало сердце. Он взмахнул рукой, ожидая, что сможет схватиться за край массивного камня, медленно плывущего в самое сердце Бездны вместе с ним.
Ладонь и веки обдало огнем. Испуганно вскрикнув, Даниэль проснулся и, сжавшись на кровати, с опаской посмотрел вправо, на прикроватную тумбочку, но больше не увидел на ней светильника. Тот разбитый лежал на полу, к счастью не перекинувший пламя на кровать, и мальчик, словно не до конца избавившись от пелены сновидения, спустился на пол, чтобы собрать осколки.
Он вскричал вновь, когда острое стекло рассекло тонкую кожу ладони, и, не на шутку удивленный чувством боли, прижал руку к груди. Стало влажно и тепло. Кровь проступила.
- Что случилось? – дверь раскрылась, Корво включил свет и сел на корточки рядом. Даниэль виновато поднял на него взгляд.
- Разбил.
Корво обеспокоенно взглянул на алеющее пятно на рубахе Даниэля, и, взяв того за запястье, отнял руку от груди и осмотрел порез.
- Я скоро вернусь. Не трогай стекло.
Он не стал его трогать. Он слушался безоговорочно, потому что знал, что так ему будет лучше. Молчаливо закусив губу, он смотрел, как в бороздах тонких линий скапливаются излишки сочащейся крови. Капля сползла к запястью и покатилась дальше, к сгибу локтя, оставив после себя ржавый развод. "Больно, - жаловался про себя Даниэль, - очень больно».
Корво вернулся с чистым бинтом, свернутым в аккуратный рулон, и, вновь опустившись рядом со своим приемным сыном, стер краем белой марли сбежавшую каплю. Он бережно, почти ласково обмотал бинт вокруг вспоротой дрожащей ладони, оборвал его и крепко затянул. Даниэль поморщился и шикнул, но ничего не возразил.
Все, что для него делал Корво, он делал во благо. Возможно, какая-то часть его сердца обвиняла Чужого в том, что тот дал силы убийце его жены, возможно, он относился к нему с недоверием за все те тайны, которые он знал, но которые держал в секрете даже когда они могли изменить ход истории, но он относился к Даниэлю так, как никому не было резона относиться. Даже ему самому.
«Но кумир не должен быть богом, чтобы волновать твое сердце, не правда ли?».
