На китовых костях

Когда Месяц Сетей подошел к концу, - а это произошло слишком скоро, чтобы Даниэль смог заметить, как время утекло сквозь пальцы, судорожно теперь сжимающие перьевую ручку, - город погрузился в воодушевленное волнение. Это не было заметно настолько, чтобы, выглядывая из окна, можно было увидеть развешивающих цветные флажки женщин или напевающих «The Coup» моряков, но юноша чувствовал чужое предвкушение своими костями. Они… Ныли. Скоро появились и флажки, и пение, и недоумение усилилось. Город расцветал в самую неподходящую пору, на стыке Сетей и Дождя, когда первые порывы по-настоящему холодного ветра, пришедшие с севера, по ночам приносили с собой мелкие дождевые капли, что с утра оказывались нанизаны прозрачными бусами на веточки вербы; из-за суматохи Даниэль вновь чувствовал себя вырванным из реального мира. Он не выходил на улицу и проводил свои дни в четырех стенах, превратившись в добровольного узника своей небольшой комнаты. Его ладонь зажила, свежая рана уступила место еле заметному рубцу, розовому, нежному, на ощупь – бархатистому. Даниэль приобщался к радостям познания мира с точки зрения обывателя, и делал это с заметными удовольствием и прилежностью. Он мог часами напролет читать по слогам, переписывать строчки из сборника стихов, чтобы потом приносить свои корявые записи на пробу Корво, который проверял их на читаемость. Мужчина постепенно приучил мальчика не стесняться ошибок и принимать их с гордо поднятой головой. Он уже воспитал одного ребенка и ко второму, который все-таки не мог считать себя ребенком, он относился со снисхождением и настоящим отцовским терпением. Теперь же Корво был занят подготовкой к чему-то, что было неподвластно Даниэлю, и юношу это… Ранило. Совсем чуть-чуть. Он привык полагаться во всем, что касалось жизни Дануолла за пределами башни, на служанок, которые метались из одной комнаты в другую и иногда заглядывали к нему. Святые женщины. Они успевали хлопотать на кухне, вымывать комнаты до последней пылинки, выбираться на главную площадь за продуктами, табаком и газетами, и, помимо того, тратить драгоценное время на добродушную болтовню. Они были счастливы жить и приносить пользу. Те из них, что были весьма образованы для служанок, считали Даниэля отчасти юродивым, но милым пареньком, поэтому никогда не обсуждали вслух его странности. Те, что не отличались сообразительностью, но все-таки были добры, разносили слухи и дух праздника, и, пусть они совершенно не умели держать язык за зубами и нередко говорили то, что смущало или расстраивало Даниэля, в охапке бесполезной болтовни всегда можно было найти пару-тройку важных слов. Так вышло и теперь. Вместе с бесстыдными комментариями о том, как красив и по-детски невинен был их «юный господин» (Даниэль был готов отдать многое, чтобы его никогда так больше не называли) и о том, сколько денег было потрачено на отлов бездомных волкодавов, выброшенных Аббатством на улицу, они упомянули предстоящий праздник, и многое расставили на места. - И все-таки, - осторожно поинтересовался мальчишка, вмешавшись в диалог, его ушам не предназначавшийся, - Что охватило город? Две дамы всплеснули руками, а третья, мудро покивав головой, шикнула на подруг и пробормотала сквозь зубы: «Ему позволено не знать ничего, кроме своего имени». - Месяц Дождя приближается, - терпеливо ответила она в спокойном тоне, - А вместе с ним и день рождения вашей дорогой сестры. - О… - Даниэль смутился, - Теперь я вижу… Это многое объясняло. Если бы он мог признаться себе, он бы испытал облегчение, ведь теперь ему было абсолютно не за что корить Корво, который был занят приготовлениями ко дню рождения родной дочери и не мог уделять ему достаточно времени по объективным причинам. Однако он не мог принять то, что, однажды будучи божеством, теперь превратился в ребенка, ревностно оберегающего человека, который был ему дорог во многих смыслах. Он пытался посчитать, сколько же лет должно было исполниться Эмили, но числа выскальзывали из головы, как маленькие пронырливые рыбешки. Его это обижало. Обескураживало. Но он не отчаивался. Сжав зубы, он продолжал читать, записывать, формировать свои мысли на бумаге, пачкать пальцы чернилами и изматывать себя перед сном, чтобы уставшая голова не находила силы на повторение старых и создание новых кошмаров. Его восхищал дар писателя, ведь то, что выходило у него, было далеко от литературы: в его сознании роилось бесконечное множество толковых мыслей, но ни изложить их достойно, ни высказать никому, чтобы кто-то мог записать, Даниэль не мог. Поэтому он лишь скребся в закрытую дверь, за которой, как ему казалось, творилось таинство создания прекрасного существа – истории. Однажды Корво зашел к нему сам. Он редко теперь это делал, ведь мальчишка перестал будить его по ночам и не привлекал внимание, держался поодаль, стараясь не нарушить покой лорда-защитника, которому всегда было чем заняться. Это было утро, не слишком раннее, чтобы Даниэль чувствовал неприятную сонливость. - Ты занят? – Корво осторожно взглянул через плечо юноши на то, что тот старательно выводил в своей записной книге. - Нисколько. - отрицательно покачал он головой и радушно представил старому другу возможность вчитаться в обрывки фраз, которые он записывал, потому что они показались ему достаточно интересными, чтобы когда-нибудь их использовать, - Я как раз собирался прерваться и дать руке отдохнуть. Если бы он мог уделять себе чуть больше внимания, он бы заметил и раньше, как подрагивают от непривычной нагрузки кончики пальцев и набухают, как почки по весне, твердые мозоли. Теперь же он стыдливо прикрывал правую ладонь левой, словно смущаясь рабочих «повреждений». - Я пришел поинтересоваться, не хочешь ли ты выбраться из башни и провести немного времени снаружи. - Корво присел на край стола, чтобы собеседник мог видеть его лицо, не оборачиваясь. - Зачем? Корво удивленно вскинул брови. - Тебе следует чаще бывать на улице. Ты целыми днями сидишь взаперти. Мне казалось, что ты изъявишь желание пройтись, когда освоишься в башне, но, видимо, теперь ты немного опасаешься инициировать активность. – мужчина понимающе кивнул и слабо улыбнулся, - Поэтому я и предлагаю прогуляться вместе. Даниэль молча перебирал пальцами бумагу. Он не мог ответить на предложение ни согласием, ни отказом. Он боялся выходить даже из своей комнаты, но еще больше он боялся оскорбить Корво пренебрежением к его заботе. Отказать ему значило выразить свое недоверие. Но Даниэль доверял ему. Возможно, только ему. - Послушай. – Корво тяжело вздохнул и, спустившись со стола, зачем-то зашел за спину мальчишки, - Я, конечно, не понимаю, как может чувствовать себя бог, ставший человеком. Но мне хорошо знакомо чувство пустоты, которое испытывает тот несчастный, кто вынужден смотреть на руины, в которые обратилось все, на чем когда-то строилось его существование. Я проходил через это. Я знаю, насколько страшно смотреть вперед, в свое будущее, и не видеть ровным счетом ничего. - Я видел будущее, Корво. – Даниэль неуютно поежился и, оттолкнув книгу, бессильно опустил руки на свои колени, - На моих глазах вершились судьбы поколений, тех, что теперь уже давно обращены в пепел и тех, что еще не успели зародиться. Я видел и то, что ожидает тебя. – здесь он запнулся, - Но теперь я ни в чем не могу быть уверен. Каждый новый шаг я воспринимаю как шаг в пропасть, потому что в этом теле, в этом мире, в этой жизни у меня больше не осталось ориентиров. - Сделай глаза своим ориентиром, а его, - Корво завел руку и вжал горячую ладонь в грудную клетку Даниэля так крепко, будто пытался нащупать его сердце через кости, - своим компасом. Ни один смертный не может знать, что ожидает его. Мы прибегаем к магии, к прогнозам, мы систематизируем жизнь, чтобы она не сошла с рельсов, чтобы текла в нужном русле, не зная разветвлений, но вот что я понял за свои пятьдесят четыре года: наши планы на жизнь – ничто в сравнении с планами жизни на нас. Даже если я очень захочу, мне осталось не так уж много, чтобы защищать тебя от судьбы, которую ты не сможешь обхитрить. - Не говори так. Корво посмеялся, коротко и безрадостно, оторвал ладонь от груди мальчишки, положил обе пятерни на его плечи и чутко ощупал выступающие кости пальцами. - Время само все расставит по своим местам. Оно определит, сколько еще мне осталось служить императрице. И оно же – сделает из тебя человека, которым будет незазорно гордиться и здесь, среди смертных, и в Бездне. Корво случайно коснулся подушечкой большого пальца открытой шеи, и Даниэль инстинктивно подался прочь от руки, испытав от мимолетного прикосновения то ли странное смущение, то ли боль, которая до сих пор мелькала на границе между физической и моральной. Он не мог позволить прикасаться к своей шее, потому что его мучил страх, но рука человека, которому он доверял многим больше, чем воспоминаниям тысячелетней давности, ласково требовала бездумно и доверчиво льнуть к ней; выбирая между безграничным доверием и верностью своим мучительным опасениям, мальчик не знал, что делать, поэтому предпочел трусость несдержанности. Корво убрал руку. - Дело твое. – его тон вновь стал официально-холодным, каким он изредка (в те времена, когда не держал язык за зубами и не пытал поданных напряженным молчанием) награждал за старания людей, которые были многим младше и ниже его. – Я ни за что не заставлю тебя переступать через свои предрассудки. Я не имею над тобой власти. В мире много людей. Однажды и в твоей жизни появится тот, ради кого ты добровольно покинешь свою комнату. Горько было то, что власть над Даниэлем он имел, но ни Корво, ни сам Даниэль, этой темы касаться не хотели. Она была слишком скользкой, чтобы обсуждать ее настолько открыто, не прибегая к метафорам и сравнениям. Она была… Слишком своеобразной, чтобы вообще обсуждать ее вслух. - Дай мне десять минут на то, чтобы я привел себя в порядок. – понуро опустив голову, ответил мальчишка. Корво кивнул, потрепал жесткие смоляные волосы и вышел из комнаты. «Ничего, - поспешил утешить себя Даниэль, - я хотя бы не останусь один». Стоило только выйти за пределы башни, как холодный ветер безжалостно отвесил пощечину. Даниэль не был тепличным цветком, с ним дружбу водил мертвецкий холод Бездны и ему не было нужды заново привыкать к пронизывающим насквозь порывам, да и тот ветер, что гулял по узким улочкам Дануолла, гораздо больше нравился ему, ведь он был живым: переносил запахи, срывал с кирпичных стен объявления и розыскные плакаты, вплетал в одну тугую косу сухие листья и шелковые ленты, некогда покоящиеся в чьих-то длинных волосах. Его душе было тепло и уютно ощущать себя в обитаемом мире, где не было эха, где светило солнце, где люди выражали эмоции, где все, что попадало в поле зрения, было осязаемо и реально; хрупкое тело, тем не менее, мерзло и студилось на улице, как бы усердно он не кутался в пальто, пошитое специально для него. Оно ни разу не надевалось, от него пахло чистотой, оно было теплым, мягким, но почему-то совсем не грело. - Хочешь сходить куда-нибудь? – спросил Корво. - На пристань. – не мудрствуя лукаво, ответил юноша. Его тянуло к морю. Даниэль помнил, как тысячи лет назад он, не умея ни плавать, ни держаться на воде без помощи бездомных разбойников, которые, кажется, умели вообще все, рвался к кромке воды, опускал в нее, черную, как шелковые полы дорогого бального платья самой госпожи Ночи, грязные ноги по щиколотку, и сидел, обняв колени, внимательно всматриваясь в отражение звезд на безупречной водной глади. Хищные рыбы не подплывали так близко к берегу и не кусали за пятки, иногда к маленькому человеку приходили бродячие псы, иногда – трясогузки, ковыляя на коротеньких лапках, зачерпывая длинными хвостами сырой песок, семенили подле обтянутых рваной дерюгой бедер, и мальчик чувствовал себя самым счастливым и вовсе не обездоленным: всех лишений стоило чувство свободы. Он мечтал о подобном чувстве и теперь, когда в нем от мальчишки остался лишь возраст сосуда из плоти, костей и крови, в котором была заперта душа то ли старика, то ли существа, вовсе не похожего на дитя человеческое. Путь был неблизким, но Корво перечить не стал. Видя, как ежится и морщится, плотно сжимая зубы, несчастный ребенок, он со вздохом утомленного сторожевого пса, на которого оставили неразумного младенца, снял с себя стеганый бушлат и набросил на Даниэля. - Я тоже долго привыкал, когда покинул Карнаку. – оправдал он свою заботу. – С Тивией наши ветра не сравнятся, конечно, но первое время кости млеть от холода будут. Мне вовсе не нужно, чтобы ты простудился. - А ты сам? – Даниэль скрестил руки и, вцепившись в лацканы, натянул на грудь бушлат. - А мои кости млеют уже в силу возраста. Скоро под ногами начал хрустеть вымерзший в мелкую ледяную крошку песок. Корво шагал широко и уверенно, Даниэль – отчаянно пытался поспеть, но усталые стопы сводило мелкими судорогами: столько лет без зазрения совести пользуясь даром левитации, он никак не мог заново научиться ходить. - Не самое удачное время года, чтобы насладиться красотой морских просторов, - резюмировал Корво, остановившись на сыром деревянном причале у кромки волнующейся воды, - но пучина манит всегда, независимо от того, насколько она красива, не правда ли? - Правда. – согласился мальчишка. – В ней гораздо больше мистической красоты, когда она угрюма и неприветлива. Тревожный рассудок ласково шепнул: «совсем как в тебе, Корво Аттано». Мутные воды гладкими волнами бились о сваи бревенчатого моста. Небо, безрадостное, исключительно белое, словно заполоненное одним огромным облаком, отражалось в воде и сверкало вкраплениями на черном покрове. Рассекая его острыми плавниками, наперекор течению и волнам, скользили высоко над дном рыбы, сбиваясь в мелкие стаи и устремляясь куда-то вдаль, где пылал, прикрытый белоснежной заслонкой, огненный шар блеклого солнца. Водоросли и кувшинки кочевали от берега к берегу, рисуя своими длинными зелеными хвостами, что, переплетаясь между собой, образовывали жгуты и канаты, причудливые узоры. Вода пульсировала и дрожала, как живая, и Даниэля влекло вперед непреодолимое желание опуститься на колени и погрузить руку в толщу, чтобы холодные, соленые языки нежно вылизали розовую линию свежего шрама. У линии горизонта медленно двигалось вперед громоздкое судно, везущее зафиксированную множеством крюков и перетяжек тушу левиафана. В воздухе витал вязкий, горький запах крови могучего морского царя – его мальчик мог отличить от любого другого. Он с молчаливым трауром во взгляде проводил павшего зверя и отвернулся, не желая добавлять веса грузу на сердце. Он зябко укутался в просоленный бушлат, ткнулся кончиком замерзшего носа в высокий, грубый воротник, и глубоко вдохнул, чтобы сменить горечь крови на терпкий аромат мужского парфюма и податливой живой кожи – так остро и ярко, вне всякого сомнения, пахла шея самого лорда-защитника; стало многим теплее, когда Даниэль напомнил себе, кому принадлежит одежда, так любезно ему предоставленная. - С гибелью последнего левиафана мир погрузится во тьму. – выпалил он, прикрыв глаза, иссушенные сухим соленым ветром. - Я знаю. – Корво задумчиво потер большим пальцем подбородок и нахмурился, глядя на едва различимые алые полосы, тянущиеся за движущемся судном. – Ее сердце сказало мне это однажды. Я мог бы ответить, что мне жаль этих несчастных глубоководных чудищ, и мне действительно было их жаль, но за долгие годы сожалений моя душа обратилась в камень. Я теперь ничего не чувствую. - Ни тоски, ни одиночества, ни любви? Корво покачал головой. - Лишь привязанность к своему ребенку, к единственному существу, за которое я держусь, чтобы не пойти ко дну. Я многое отдал, чтобы ее вернуть. Я многое принес в жертву, чтобы она узнала, что есть семейные узы. - Ты даже опорочил душу моей меткой, верно? – Даниэль растянул свои губы в улыбке, не испытывая ни радости, ни облегчения, а только тяжесть и досаду. - Это был меньший из моих грехов. – Корво ловко схватился обмерзшими пальцами за кожаную ленту и дернул ее прочь, оголив давно забывшую солнечный свет кожу с выжженным на ней именем. – Признаться честно, сейчас я вовсе об этом не жалею. Будь во мне чуть больше благодарности, я распустил бы Аббатство, ведь теперь им некого проклинать за свои ошибки, но я никогда не принадлежал ни тем, кто прославляет магию, ни тем, кто отрицает ее. Даже нося на своем теле твое имя, я не чувствовал, что принадлежу Бездне, или тебе, или одному из ведьмовских шабашей. Я всю жизнь принадлежал только себе и своим принципам. Но не будь у меня жажды бороться, не было бы и твоего «подарка», ведь ты – не тот, кому свойственно бросать кости сытым собакам, верно? Даниэль кивнул и поднял голову, чтобы взглянуть в лицо старого друга. - Так странно теперь быть не тем, кто говорит, но тем, кто слушает. – честно признался он. – Я мог поведать тебе обо всем, что знал, дать любую подсказку, раскрыть любую тайну. Теперь же я молча ожидаю того, что все тайны раскроешь мне ты. - Тайны жизни отличаются от тайн загробного мира. Ты все еще мудр, я никогда не посмею это отрицать, но так распорядился случай, что ты – тот, кто может познакомить меня со смертью, а я – тот, кто может научить тебя жить. Пока у меня есть желание говорить, слушай. Возможно, я не всегда буду таким красноречивым. Подожди лет с двадцать, и все, что я буду делать, - ворчать на тебя, свою дочь и человека, которого изберет ее сердце как нового защитника короны. - Планируешь терпеть меня еще двадцать лет, лорд-защитник? - Планирую терпеть тебя всю свою жизнь, если это будет необходимо. Они еще долго молча стояли на пристани, наблюдая за тем, как голодные чайки бросаются в воду в поисках легкой добычи, как буйки загораются алыми огнями, как порывистый ветер гонит в сторону горизонта сизую морскую пену и как разбиваются на тысячи брызг темные волны о толстые сваи. Даниэль думал о том, что где-то за сотни миль бороздит такие же бескрайние черные воды «Падший Дом», ведомый уверенной рукой одной сильной женщины, благодаря которой тот, кто раньше был Чужим, облизывал губы в соленых каплях и глубоких трещинах, и льнул своим плечом - к плечу Корво Аттано. На замшелом дне спали черепа самонадеянных моряков, охотников за сокровищами и китов, что нашли на мель, запутались усами в забытых рыболовных сетях, которых, насколько мог помнить юноша из своей прошлой жизни, было забыто ближе к берегу несусветное множество, и погибли от голода. Море успокаивало своим мраком, романтичным и возвышенным; оно было похоже на Бездну, но не зловонное дыхание монстра, пережевывающего хребты тел и стержни душ, извергала пучина, а легкое дуновение ветра, переполненного ароматом крови, металла, мела (если у мела был запах), и прикосновения прохлады. Прохлады, что не была подобна ни бесконечному холоду потустороннего, ни ознобу, который с собой приносил осенний ветер, ни стуже, которая врывалась в окно по утрам и била по лицу; она была глубокой, густой, тягучей, тяжелой и обволакивающей, укрывающей, защищающей, как этот старый бушлат, как эти грубые руки, как кокон человеческого тела. Чужой был счастлив, клокоча троящимся голосом в глотке. Даниэль восторгался с ним в унисон, расплываясь в отрешенной улыбке, лишенной всяких эмоций и мыслей. - Ты не хотел бы составить нам компанию на празднестве в честь дня рождения Эмили? – внезапно спросил Корво. Уют, окруживший их, не был достаточно хрупок для того, чтобы его можно было разрушить одним голосом. Благодаря уединению, изоляции от шумного города и близкому контакту, предложение прозвучало лично и чувственно, поэтому Даниэль глубоко вдохнул через рот и ответил, не ведая, что творится с его голосом, который из скрипучего детского лепета вновь превратился в бархатистый, мягко плещущийся тенор: - Я был бы польщен, но только в том случае, если меня будут рады видеть и гости, и виновница торжества. - Она будет. – уверенно ответил мужчина. – Как бы сильно она не корила тебя за испорченные детские сны, она хочет видеть в тебе родственную душу и друга, которого у нее никогда не было. К ней никогда не тянулись люди, как и к тебе, как и ко мне, и уж тем более в ее судьбе никогда не было того, кто был бы хорошо знаком с ее тревогами и желаниями. Моему счастью не будет предела, если вы поладите, как могли бы поладить брат и сестра. - Тем не менее, мы – не брат и сестра. – устало выдохнул Даниэль. – Нас ничего не может породнить, и просто за то, что я потешу толпу своим присутствием, она меня принять не сможет. - Ей, как и всякой женщине, не нужно много. Подари ей цветы и один танец, и, быть может, она перестанет припоминать тебе мгновения, в которые она, будучи десятилетней девочкой, прятала лицо в свои ладони, когда ты – тянул к ним свои. Мальчишка смутился. Он никогда не желал причинить вред императрице, - ни Эмили, ни ее матери. Он чувствовал себя чудовищем, которое глубоко в душе хранило любовь к человеческим существам и мечтало приласкать их своей когтистой лапой, но было слишком уродливо, чтобы подпустить к себе хотя бы одного человека. Однако всегда был герой, не страшащийся чудища, и всегда была леди, которая была готова рассмотреть что-то под грудой жесткой шерсти, клыков и когтей, и этому Даниэль был несказанно рад. - Я не могу знать, какие цветы ей нравятся, и на ногах едва держусь. - Я подскажу, из чего собрать корзину, и научу тебя танцевать. Глаза юноши округлились в удивлении. - Ты шутишь? Корво расхохотался. - С чего бы мне? – с его лица не сошла добрая улыбка. – Меня ожидает та же участь, так что будет лучше, если я разомну свои кости перед торжеством. Мне нисколько не сложно преподать тебе пару-другую уроков, лишь бы ты сам не считал это предосудительным. Нет, он вовсе не считал таковым его предложение, но неловкость поглощала его с головой. - Танец – всего лишь череда ритмичных движений. – ответил он, проглотив ком из непонимания и смущения. – В нем не может быть ничего предосудительного, если не вмешивается пошлость. - Она не вмешается, можешь быть в этом уверен. - Значит, так тому и быть. – Даниэль развернулся на каблуках. – Но будь готов к тому, что я оттопчу тебе ноги. - Думаю, мои ноги это переживут. Море бушевало за их спинами. Перевозящее левиафана судно гудело, моряки били в колокол, предвещая скорое прибытие в порт. Мокрая древесина скрипела под ногами, вымерзший песок хрустел, и целый мир, оглушительно рокочущий впереди, уже не казался таким враждебным и грубым по отношению к мальчику, - мальчик со временем начинал понимать, что целому миру, по большему счету, не было до него дела.

***

На шее продавщицы, смуглой и сухенькой девчушки лет пятнадцати, с длинными ресницами, на которых дрожали звездами золотистые крупицы цветочной пыльцы, болтался плохо скрытый алым нашейным платком, расшитым дешевой золотой нитью, костяной амулет. Даниэль долго смотрел на него, читал надписи, пробуренные в кости гвоздем или чем-то подобным, и залитые чернилами каракатицы, и что-то ныло у него в груди. Девушка радостно, со знанием дела рассказывала о цветах, которыми изобиловала ее маленькая лавочка, и была столь увлечена, что не замечала пристального взгляда пары зеленых глаз. Корво не был заинтересован в дотошном изучении внешности очередного человека, которого он видел, возможно, первый и последний раз, но Даниэлю в новинку был этот юношеский азарт. Он смотрел в ее глаза, черные, как Бездна, и чувствовал, что никогда не сможет так же искренне радоваться чему-то простому, и уж тем более – демонстрировать эту радость первому встречному. Корво отвернулся, когда его окликнул какой-то знакомец из городской стражи, и юноша, заметив краем глаза проходящих мимо смотрителей, не смог остановить порыв: он шагнул вглубь разноцветного шатра, протянул руку и спрятал амулет под платок. Девушка удивленно раскрыла глаза и закусила нижнюю губу, а затем, словно узнав в лице, которого она не могла видеть ранее, знакомые черты, прошептала слова благодарности. Он пособничал ведьмам, колдунам, суеверным, он пособничал Корво, Эмили, случайным людям, которые почитали его магию, он пособничал этой прелестной девочке, пособничал еретикам и сам был еретиком, но ничуть не чувствовал себя виноватым. Он ненавидел Аббатство, ненавидел смотрителей, их сладкие речи, их лживую строгость, их извращенность, их грязные шепотки у затылка живых девушек и липкие прикосновения к телам мертвых, их мерзкие, похотливые взгляды, которыми они следили за тем, как пытают иного мальчишку, зарабатывающего на продаже китовых костей, их пошлые фантазии, которые роились в гниющих умах, как черви, и их жалкие попытки вымолить прощение, часами разговаривая с самими собой, приклонив колени перед скрижалями с семью запретами. - Ты выбрал цветы? Даниэль повернулся. Группа смотрителей прошла стороной, и Корво теперь обращался к нему, очевидно, закончив диалог со своим приятелем. - Как насчет гортензии? – девушка опередила юношу. – Она и пышна, и скромна при этом. Невинность и красота. У меня осталось несколько отборных букетов, их чарующий цвет напоминает о магии и вторит любым женским капризам. Ее Высочество Эмили Колдуинн любит сиреневый? Корво замялся. Даниэль коротко усмехнулся в кулак и промурлыкал: - Врать не буду: мы оба понятия не имеем, какой цвет ей нравится больше прочих, однако сиреневые гортензии будут выгодно смотреться среди тьмы алых роз. Не так ли, лорд-защитник? - Мы можем добавить и розы! – радостно заявила продавщица. – Не те вычурно-красные, которые так любят дарить дамам, чтобы скрыть свое неутешительное финансовое положение за фальшивым лоском, а… Винного цвета, предположим. Они удивительно хорошо сочетаются с гортензиями. Кровь и магия, восхитительно! - Да. – тихо произнес Даниэль. – Восхитительно. Корво молча, со странной улыбкой, но поодаль, не желая вмешиваться, наблюдал за тем, как мальчик командует, каких еще цветов, по одному-двум стеблям, положить в опрятную плетеную корзинку, чтобы картина была идеальна. Вскоре получившиеся букеты, оттеняющие друг друга, но придерживающиеся двух цветов, сиреневого и винного, ловкие женские пальчики перевязали несколькими лентами, и цветы для императрицы были готовы. - Им жить всего пару дней. – сказала она. – Хорошо, что торжество уже завтра, иначе они завянут и не успеют порадовать Ее Величество своей красотой. Она всучила корзину Даниэлю, а Корво отдал ей мешочек с монетами. Уходя, юноша обернулся через плечо, чтобы посмотреть на нее еще раз. Она внимательно смотрела вслед уходящим, нежно оглаживая пальцами крепкую китовую кость. Корзина, как и все прочие цветы, доставленные в башню, была спрятана в тайной комнате, и Корво сказал, что уже позаботился о том, чтобы кольцо, принадлежащее Эмили, оказалось «утеряно» незадолго до этого. Служанки подтвердили его догадки о том, что императрицы в башне нет, и пусть то, что она ни слова не сказала, прежде чем исчезнуть, задевало Корво как отца и как лорда-защитника, как опытный конспиратор он был счастлив: для того, чтобы обучить мальчика азам вальса, ему был предоставлен целый зал. - Я не смогу научиться ничему толковому за один день. – пожаловался Даниэль, когда Корво, распахнув двери, впустил его в большое помещение, в котором по своему обыкновению за ежедневными россказнями сплетен собрались бездельничающие служанки. - Я не собираюсь учить тебя тому, чего не знаю сам, а знаю я, признаться честно, очень мало. – раздраженно сощурившись, он махнул рукой на девушек, и они спешно удалились из комнаты, явно не желая проверять на прочность нервы Корво Аттано. – Никто не будет оценивать твое танцевальное мастерство, вальс существует только для того, чтобы показать толпе богатство костюма с разных углов. - Тогда зачем мне танцевать?.. – не теряя надежды, спросил мальчик. Вопрос был риторическим. Вместо ответа Корво протянул руку. - Будешь вести. - Не буду. – ответил Даниэль уже более уверенно. – Я знаю, что завтра придется, но я настолько ничтожен во всем, что касается отношений с передвижением на ногах по полу, что я бы не советовал на меня полагаться. Корво мученически закатил глаза и разочарованно покачал головой. - Если ты не научишься вести сейчас, тебе будет вдвое сложнее завтра. - Пусть так, зато я хотя бы смогу понять, каково будет несчастной Эмили. Для Даниэля, по большему счету, не существовало большой разницы между тем, чтобы быть ведущим или ведомым, но какая-то часть его вкуса, видимо, отвечающая за восприятие эстетичного, не позволяла ему представить себя в роли того, кто может главенствовать в парном танце, если танцевать ему предстояло с Корво. Не важно, был он человеком или богом, был он Даниэлем или Чужим, был он шестнадцатилетним мальчиком или существом, чей возраст миновал черту в четыре тысячи лет, - ему куда больше нравилось быть зрителем, чем деятелем, и такое отношение ко всему происходящему постепенно переросло в пагубную привычку. Он доверял Корво, поэтому и был уверен, что вверить себя его рукам особого труда не представит. Он доверял Корво, поэтому… - Будь так добр, дай мне руки. Покорно кивнув, Даниэль протянул обе руки. Взяв их в свои, Корво сделал небольшой шаг навстречу. - Когда Джессамина учила меня танцевать, ей тоже пришлось вести какое-то время, чтобы я начал чувствовать свое тело. – признался Корво. – В моей жизни не было большего позора, чем те моменты, когда я наступал ей на ногу. Она была еще ребенком, ей было не больше четырнадцати, и танец воспринимался занятной игрой. Представь себе картину: маленькая девочка кружится в вальсе с оборванцем, который разве что вдвое не выше и при этом совсем не умеет держаться на ногах. Она начала с того, что поклялась, что прикажет меня казнить, если я не буду держать спину ровно. Так вот, - он, лукаво ухмыльнувшись, прогнул Даниэля в спине, и тот почувствовал, как позвоночник, натянутый, как струна, тянет назад лопатки, - Если ты начнешь горбиться, я отправлю тебя прямиком в Бездну, к твоему старому приятелю Дауду. - Я понял. – слабо выдохнул мальчишка. Корво вынес в сторону правую руку и завел левую за спину мальчика, примостив ее чуть ниже выступающей лопатки Даниэля. Тот, положившись на интуицию и зрительную память, которая подсказала ему, что чужими глазами он уже когда-то смотрел на события бала, опустил освободившуюся ладонь на плечо Корво. Они стояли довольно далеко друг от друга, но юноша был готов поклясться, что кожей чувствует чужое тепло. Ему казалось, что его верхние ребра, на которых покоилась теплая ладонь, вибрируют и зудят, - он чувствовал жар метки и вторящее ему давление пальцев. - Сейчас – смотри на наши ноги. – Даниэль опустил взгляд. – Когда я иду на тебя – ты идешь назад. Когда я иду назад – ты идешь на меня. Моя правая нога движется с твоей левой и наоборот. Когда я делаю шаг на месте, ты остаешься на месте со мной. Сложно ли это? - Нет. – процедил Даниэль сквозь зубы и неуверенно добавил, - Наверное. - Я буду считать, чтобы ты понимал, когда нужно делать шаг. Счет – шаг. Корво скомандовал «раз» и шагнул назад – Даниэль последовал его примеру и пошел за ним, внимательно наблюдая за тем, чтобы их ноги двигались в унисон. Корво скомандовал «два» и шагнул на месте – Даниэль повторил, изо всех сил стараясь игнорировать жар, распространяющийся по телу от уверенного, невольно влекущего к себе прикосновения широкой мужской ладони к выгнутой спине. Корво скомандовал «три» и остановился – Даниэль остановился перед ним, не понимая, почему ему совсем не хотелось поднимать голову, чтобы посмотреть на Аттано, чье лицо, лицо старого друга, ему всегда было приятно и радостно видеть. Они повторили ту же очередность ритмичных шагов в другую сторону, затем – еще раз, и еще раз, и еще раз, и единожды Даниэль даже позволил себе прикрыть глаза, чтобы ориентироваться уже не на ноги, а на голос. Вышло не сразу, он оступился, но скоро поправился, и несколько минут подряд они ходили, не смея прильнуть друг к другу, вперед и назад. - Теперь, - Корво подался чуть ближе, почти незаметно, но Даниэль почувствовал, что расстояние сократилось, - когда я шагну в следующий раз, я постараюсь повернуться, и все, что нужно тебе, - позволить мне повернуть и тебя. Продолжай следить за тем, как идут мои ноги, и просто повторяй за мной, хорошо? Мальчишка кивнул. Ему все еще было немного тревожно поднимать голову и смотреть на Корво, поэтому он был счастлив возможности провести еще с десяток минут, разглядывая его высокие ботинки. Стало заметно сложнее. От того, что голова была опущена во время вращения тела, вскоре она закружилась, и несколько раз подряд пришлось останавливаться, чтобы перевести дух. Корво терпел. Не наседал. Он понимал, что каждый неловкий шаг под корпус, каждая попытка повернуться одновременно с ним, каждое плавное, вымеренное движение, которое не было свойственно подросткам как таковым, а уж тем более – тем, кто не так давно не нуждался в движении по земле, дается Даниэлю тяжело. Он был заботливым и понимающим человеком, и юноша это чувствовал. И дорого ценил. Но труды его не были напрасны. Спустя примерно час нелепых попыток, он уже мог позволить себе теснее прижаться к Корво и, полагаясь только на него и свои ноги, двигаться мягче, быстрее, активнее, возможно, даже привлекательнее со стороны. Он чувствовал себя… Необычно. Странным казалось ему чувство, словно его тело – продолжение чьего-то еще, пугающим – скрип, рожденный трением ткани о ткань и обуви – о гладкий пол, волнительным – доверие, которое вообще могло образоваться между двумя людьми лишь благодаря танцу. Он не мог до конца разобраться, приятно ли было плавиться в чужих руках, потому что не сумел расслабиться, не сумел позволить себе ощутить желаемый покой. Что-то нашептывало: «Не стоит искать в этих руках ласку, не стоит искать в этом человеке того, кто сможет ответить на нежность, не стоит надеяться, что он еще раз позволит себе и тебе эту человеческую слабость, и уж тем более – не стоит думать, что ты что-то чувствуешь.». Так, с полуприкрытыми веками, с закусанными губами, все еще солеными и сухими, с тревожными мыслями и приятной ломотой в мышцах, он плыл по залу, направляемый ударами каблуков и дыханием, касающимся уха и шепчущим «раз, два, три». Они остановились резко, по инициативе Корво, и в воцарившейся тишине Даниэль отчетливо услышал скрип дверных петель и восторженный шепот. Корво, отстранившись, широким шагом преодолел расстояние между ним и дверьми, и, распахнув их настежь, вспугнул гурьбу любопытных служанок, которые бросились врассыпную, едва лорд-защитник их рассекретил. - Глупые. – недовольно проворчал он. – Комнаты в пыли, обед не готов, а им бы только подглядывать. Даниэль ничего не добавил. Ему было стыдно. Вернувшись к нему, Корво поправил его воротник (почему-то ему доставляло большое удовольствие такое пристальное внимание к этому элементу одежды или даже к шее названного сына), потер его плечо и перевязал свою ладонь. - Большего она не потребует, не в ее это характере. – брови его вновь хмуро опустились к переносице, а губы поджались, - так выглядело истинное лицо защитника короны. – Если вечером зал будет свободен, мы попробуем снова, но в этот раз, хочешь ты того или нет, тебе придется вести. - Спасибо. – тихо выпалил Даниэль. Корво долго смотрел на него с холодным, отрешенным выражением лица, а затем внезапно сказал: - Когда твои глаза были черны, я ни за что не мог догадаться, что ты чувствуешь и о чем думаешь. Ты был для меня книгой, которую никому не было суждено открыть, которую и я открыть ни за что бы не смог. Сейчас… - он отвел взгляд и его лица коснулась уже знакомая горькая усмешка, - Все иначе. Я в кои-то веки вижу тебя насквозь. - И что ты видишь?.. Голос дрогнул. Корво покачал головой, отказываясь отвечать на вопрос. - Возможно, свое очередное заблуждение.