Amadeo Pour Un Italiano

Гулкий ветер ходил по коридору лёгкими волнами. Они стояли там втроём, холл давно опустел, шаги эхом отбивались от стен и потолка. Антонио не мог точно сказать, сколько было времени. Казалось, они торчали в этой клинике с самого утра, но за окнами уже точно стемнело. Операция закончилась буквально десять минут назад. Так сказал врач, решившийся сообщить им результат. Собака была без сознания и её жизнь теперь зависела только от неё самой. Лёгкое было не задето, пулю вынули, каким-то чудом не задев остальные органы. Ветеринар повторил это уже несколько раз, устало потирая переносицу за очками, потому что мальчишка просто отказывался верить ему, пока ему не позволят увидеть собаку. У него были сильно расширены зрачки и он говорил сбившимся, дрожащим голосом, будто бы принял что-то. Антонио готов был поклясться, что за всё время, что они провели в этой адской клинике, Вольфганг ни разу даже не доставал баночку со своими таблетками. Он очень плохо выглядел. Взмокший то-ли от слез, то-ли от пота, с покрасневшими глазами и не характерной дрожью во всем теле, которую даже снаружи было заметно. Антонио видел, что он не в себе, поэтому с опаской придерживал за правый локоть, боясь, что он просто набросится на несчастного врача, не получив разрешения войти в операционную. — Вы не можете не впустить меня, это важно! Я… я обязан увидеть её. Она мой друг, чёрт возьми. Что вы скрываете? Почему так не хотите, чтобы я видел её?! — Вольфганг… — Антонио легонько тронул его за плечо. Мир вспыхнул перед глазами ослепительной вспышкой. Солнечный свет больно резанул по глазам, лезвием разрезав картинку на осколки. Он часто задышал и вскочил на локтях. Комната перед глазами покачнулась и замерла. В ушах всё ещё стоял пронзительный крик; эхо отбивалось от стен. Будто бы он всё ещё находился там, прорывался сквозь назойливые руки; кричал, брыкался. Но всё исчезло. Всего лишь сон. Это был всего лишь сон, скорее даже — воспоминание во сне. Вчерашнее гребаное воспоминание. Этот день теперь никогда не выйдет у него из головы. Кошмар, повторяющийся снова и снова. Солнце пробивалось сквозь роллеты назойливыми лучами. Он поморщился и сел поближе к стене, подтянув ноги к себе. Осмотреться оказалось сложнее, чем он думал. Хотя он ведь дома. Это его собственная крепость. Где ничто и никто его не достанет. Кроме кошмаров, конечно же. Кошмары были всегда при нем. От них некуда было сбежать. Разве что, в реальность, вот только, кто сказал, что здесь лучше? Совсем наоборот. Он встряхнулся и поднялся на ноги, чуть пошатнувшись в сторону. Надо же, он так и уснул вчера на полу, среди разбросанных вещей, которые сам же и расшвырял в порыве злости. Гнев всё ещё ощущался раскаленными иглами в голове, но уже не так сильно — ночной кошмар знатно всё притупил. Точнее не так — воспоминание. Это было воспоминание. Нужно называть вещи своими именами, верно? Как он и ожидал, квартира оказалась полностью пуста. Он не надеялся на то, что Франческо останется после вчерашнего разговора, но всё равно с дрожью проверил все комнаты. Пусто. Хоть он и раньше оставался один, сейчас он знал наверняка — это надолго. Возможно, навсегда. Кто знает. **** На хлюпком обшарпанном дисплее телефона светилось двадцать пять пропущенных вызовов и всего три сообщения. Вольфганг зажмурился и возвел глаза к небу. Телефон тут же пискнул, вызывая новую волну дрожи в пальцах. Сообщение. Ещё одно. Которое гласило всего три слова: «Я иду к тебе». Мальчишка беззвучно усмехнулся, пальцем задевая кнопку выхода. Затем всё же задумался и ответил: «Не нужно, дай мне время. Я хочу побыть один. Позже сам свяжусь с тобой, ладно?» Анри по ту сторону экрана наверное хмыкнул бы, и всё равно всё сделал по своему, пришел бы с двумя пакетами сладостей и напросился на ночь, плевать, что его друг говорил. Он не из тех, кто просто так отступается, кто способен оставить тебя одного со своими проблемами, однако он был понимающим и считался с чужим мнением. По крайней мере, если говорить о Моцарте. Он явно ставил его выше других, если даже и не говорил этого, но это было слишком заметно. Поэтому Вольфганг совсем не удивился, завидев в следующем сообщении всего лишь немногогласное «ок». И вдогонку пришедшее: «будь осторожен». Амадей зажмурился снова, и пальцы у него задрожали, потому что он не мог обещать ему, что будет осторожен. Он не мог обещать этого даже себе. После всего случившегося хотелось только сходить в гипермаркет за красивым ножом и перерезать себе им вены. Но он держался, уверяя себя в том, что ещё не всё потерял, что ещё есть за что держаться, цепляться кончиками пальцев, когда всё твое естество тянет на дно. А держаться, по правде говоря, просто уже не было сил. Но он должен был. Разве может он быть настолько эгоистичным? Он стоял за углом заброшенного киоска на окраине рынка и докуривал последнюю сигарету, оставшуюся в пачке. Она тлела между пальцев, табак сыпался на фаланги, но он не обращал внимания, будто бы и не чувствовал вовсе. Казалось, что он оставил все свои эмоции в той ветеринарной клинике, но может это и к лучшему? Если нет чувств — значит и нет боли от них. Выбросив сигарету на асфальт и затушив её носком кроссовка, он двинулся вперед, обогнув обшарпанный старый киоск. Люди на рынке сплочились в толпу, поэтому Вольфганг презрительно осмотревшись, протиснулся к более свободному участку, и миновав прилавки, оказался у подножья торгового центра. Туда-то ему и нужно было, во всяком случае ещё утром он хотел зайти в одно место, пока его не засыпало градом сообщений от Анри, и мысли окончательно не смешались. **** Динь. Динь. Динь. Телефон завибрировал противным скрежетом, вызвав сначала дрожь в пальцах, а затем и легкий укол страха. Henry: моцарт Henry: будь осторожен пожалуйста Henry: он вышел из дома Вольфганг стиснул зубы до упора, впившись пальцами в дисплей экрана, едва не повредив его. Хотелось царапать себя ногтями, но он держался. Кто бы сомневался, его не оставят сегодня в покое. Даже после того, как он видел смерть лучшего друга своими глазами, после того, как поссорился с Франческо и тот ушел. После того, как он остался со своими демонами один на один. Натянув капюшон на голову, и дернув плечами, он двинулся в сторону дороги, стараясь унять бешеное сердцебиение. Как ни странно, он не боялся. Нет, страха не было, вместо него отчетливо чувствовалось раздражение и гнев. Он просто не хотел ничего. Не хотел разговаривать, не хотел бежать от погони, дерзить или драться с чертовым садистом. Не хотел выслушивать слова сожаления, упреков, угроз, чего бы там не хотел от него этот мерзкий ублюдок. То, что Антонио будет преследовать его, было лишь вопросом времени. Мальчишка привык к тому, что от этого никак не сбежать. Нельзя просто заставить этого ублюдка отвалить, как бы он ни хотел. Ни после того, как Саманта едва не разорвала его на части, ни после того, как мальчишка порезал его канцелярским ножом. Его не отпугнуло даже то, что Вольфганг едва не пристрелил его. Два раза. Он не мог повлиять на чертову ситуацию, чего бы он ни сделал… всё оказывалось просто бесполезным. Впрочем, кое-что сделать, он наверное всё ещё мог. Вывернув с рыночной дороги, он выискал безлюдный переулок и тут же юркнул туда. Городская суета осталась позади, хоть это и была всего лишь видимость. Стоит завернуть за угол, как ты окажешься в добротном потоке людей. Вольфганг выдохнул, скинул рюкзак с плеч и прислонился к стене. Ему нужна была хоть минута спокойствия наедине с собой, но он прекрасно знал, что пришел сюда не за этим. Он присел на корточки и вынул из рюкзака маленький пульт, отдаленно напоминающий мобильный телефон. Это был пульт управления GPS на ошейнике у Антонио. Вольфганг практически никогда им не пользовался, но иногда эта вещь его просто спасала. Потому что, он мог в любой момент узнать местоположение этого ублюдка, и свалить в случае, если за ним опять образовалась слежка. Сейчас огонек на карте мигал в двух кварталах от места, где затаился мальчишка. Хм, слишком быстро. — Черт, да как же ты… — он прорычал себе под нос, тряхнув пластиковую коробочку, решив, что это просто какой-то сбой в системе. Но нет, всё оставалось прежним, вот только теперь огонек начал передвигаться. Чудно. **** — Нет, отвали от меня! — он грубо оттолкнул чужие руки от себя. — Я имею право знать, что с ней! Пожалуйста… пожалуйста, позвольте мне увидеть её. Я прошу, я сделаю всё, что угодно, только позвольте мне посмотреть на неё. Она мой единственный друг, я должен знать, что она в порядке. Его голос переливался от ярости и угрозы до отчаяния и мольбы. Он всё ещё крупно всхлипывал между словами, просто не в силах остановить истерику. Казалось, что если он не сможет увидеть Саманту, то просто умрёт. — Герр Моцарт, я понимаю ваше волнение, но в операционную никому нельзя, я сожалею. Даже если вы дождётесь, пока собаку переведут в стационар, будет слишком поздно, и сегодня в любом случае вы не сможете навестить её. Она слишком изнеможена и требует отдыха. Любое неверное действие может плохо сказаться на её состоянии. Мы ведь хотим, чтобы она поправилась, верно? Видно было, что мужчина пытался говорить, как можно спокойнее, но мальчишку было этим не пронять. Он только чаще дышал и сильнее всхлипывал. — Но я только посмотрю на неё. Что может произойти? Пожалуйста, мне нужно увидеть её. Если она умрёт ночью, я так и не застану её живой, как вы не понимаете! Это моя собака! Пропустите меня! Он рвался вперёд, как безумный, отталкивая назойливые руки Антонио, которые не давали пройти. Он беспомощно хватался пальцами за халат врача, заглядывал в глаза и всё умолял, просил, выпрашивал— Писк шин и звук приглушенного мотора, доносившиеся с улицы, встряхнули его не хуже холодного душа. Он уставился расфокусированным зрением в дисплей пульта GPS, который всё ещё держал в руках и часто заморгал. Что за?.. Улица была прежней. Точнее, тихий, пустой переулок, в котором он сидел. Поблизости никого не было, гул человеческих голосов отдаленно доносился сюда, вместе с шумом колес с дороги. Вольфганг был абсолютно сбит с толку. Ему уже снился сегодня этот сон… воспоминание. Снилось это воспоминание. Но ведь тогда он спал, а сейчас абсолютно точно нет. Может, он потерял сознание? Или то и другое. Может, он отключился, пока наблюдал за движущейся точкой на экране GPS. Вчера ему здорово досталось, неудивительно, что организм просто вырубился от пережитого стресса. Потерев уставшие глаза сжатыми кулаками, он снова глянул на экран, теперь уже более осознанно и здраво. Осознание ударило его болезненным хлыстом прямо в голову. Огонек беспрерывно мигал рядом с местом его нахождения. Мигал и медленно приближался. Вольфганг вскочил на ноги, сердце неожиданно быстро забилось, пропустив один удар или два. Со стороны оживленной улицы раздались шаги, медленные неторопливые. Мальчишка сжал зубы, бросив пульт обратно в рюкзак, и прижался к стене. Черт, почему так быстро? У него что, гребаный телепорт? Прошло ведь от силы… минут десять, как ему написал Анри. Или больше? Сколько вообще он был в отключке, черт возьми? Это была дурацкая, абсолютно бессмысленная идея остаться здесь. Нужно было сразу бежать, сваливать отсюда, как только он получил сообщение. Если бы только не эти… сны? Воспоминания? Или что это вообще было? Человек вышагнул из-за угла, и лицо его тут же залило тенью. Переулок был длинным, но совершенно пустым, узким и очень темным, без единого проблеска солнечного луча. Мальчишка при желании, может быть и остался бы незамеченным. Может быть. Если бы это была, к примеру ночь. Пусть это и тенистая часть улицы, разглядеть высокого парнишку, прижавшегося к стене, не составило бы огромного труда. Вольфганг шелохнулся со своего места, как ожившая тень. На секунду глаза пересеклись с янтарными зрачками, которые в тени показались черными. Что-то неприветливо блеснуло в руках и тут же скрылось. По ощущениям это было мгновение. Моцарт, не медля бросился на своего врага, и не давая опомниться тут же навалился всем телом, припечатав того к стене. Лезвие ножа оказалось под горлом, обдав шею холодом. По телу прошлось стадо непрошенных мурашек. — Дернешься — я глотку тебе перережу. — Эй-эй, спокойно, парень, спокойно, — Антонио выставил обе руки вперед. Миролюбиво, неспешно, будто бы его совсем не волновало лезвия ножа, приставленного к глотке. — Я тебя не трону. Я здесь не за тем, чтобы ссориться. Он был слишком спокойным. Уравновешенным, податливым, с потухшими глазами будто бы уже сдался. Совершенная противоположность горящим глазам Вольфганга, который едва не рычал, прижимая нож к его горлу. — Тогда зачем ты здесь? — почти прошипел парнишка, сузив и без того злые глаза. — Ты следил за мной. Наверняка, протащился от самого дома. Думаешь, я буду после этого с тобой разговаривать? — Я просто хотел убедиться, что с тобой всё в порядке, — прохрипев, сказал Антонио, пытаясь уйти от лезвия, которое давило на артерии. — Я это уже слышал, — сказал мальчишка, провернув ножом прямо у шеи. Теперь лезвие упиралось Антонио прямиком под кадык. — Придумай что-нибудь новое. — Амадей, убери нож, — осторожно попросил Сальери, заранее зная, что злить этого парня не стоило. Не тогда, когда у него в руках холодное оружие, упирающееся прямиком тебе в глотку. — Где ты вообще достал его? Молчание. Внимательный, пытливый взгляд в ответ. Он будто бы размышлял над тем стоит ли отвечать. Одна секунда, две, три. Не стоит. — Я думал… — говорить было трудно, нож будто бы пережал все артерии, перекрывая доступ к воздуху. — Я думал, мы вроде как начали ладить с прошлого раза. — Ладить? — усмешка на кончиках губ. Антонио понимает, что дело идет не совсем в верном русле, потому что пальцы Вольфганга сильнее сжимаются на рукоятке. Он ведет лезвием вверх, задевает кадык, царапает острием шею и останавливается под подбородком, сильно впиваясь в кожу. Ножом заставляет задрать Антонио голову выше, сильно нажимая на лезвие, и долго, пытливо смотрит ему в глаза. — Подумай ещё хорошенько ладим ли мы. Хрясь. Хорошо заточенное лезвие соскальзывает выше. Разрезает кожу от шеи до подбородка, ослепляя резкой вспышкой боли. Антонио не успевает даже вскрикнуть или отодвинуться, всё происходит слишком быстро. Чёрт… как же больно. Этот мальчишка явно знал, куда бить. У него сбивается дыхание и он сглатывает, чувствуя, как вязкая жидкость стекает по подбородку. Вольфганг ухмыляется, поворачивая оружие боком и вытирает о его шею кровь с лезвия. Его глаза рубиново-красные, с безумными искрами, грозящиеся убить, если ты хотя бы в чём-то ослушаешься. Антонио сжимает зубы, пытаясь никак не выказать того, насколько ему больно. Хочет повернуть голову в сторону, но не может оторвать взгляда от его ярких рубиновых глаз. Кулаки непроизвольно сжимаются. Ему хочется оттолкнуть его и выбить из руки нож; заломить руки за спину, толкнуть коленом на землю, наслаждаясь его беспомощностью. А затем поднять нож с земли и очень долго выводить ему кровавые узоры на груди, погружая лезвие всё глубже и глубже в незащищенную плоть. Чтобы этот мальчишка больше никогда не перегибал палку с ним. Но всё, что ему остается, это только грезить о мести и стоять смирно под стенкой в глухом переулке, потому что в горло упирается чертов нож. — Мы ни черта не ладим с тобой, — прорычал Моцарт, довольно резко приблизившись к чужому лицу. Антонио едва не выдохнул ему в губы, но вовремя себя отдернул. От его близости начинала кружиться голова. — И если ты думаешь, что мы с тобой стали гребанными приятелями, только потому что ты видел меня в слезах, всего сломленного от потери близкого друга, то ты невероятно туп. Мальчишка приблизился ещё ближе, согнул руку в локте, прижав лезвие ближе к горлу. Антонио непроизвольно отвернулся от него, сумев совладать с собой. — Я тебя ненавижу. Ненавижу, слышишь?! — Ладно, ладно, — выдохнул Сальери, практически не глядя на него. — Хорошо. Теперь уберешь его? Он с сомнением кивнул на нож, но мальчишка только оскалился. Антонио поднял руки в примирительном жесте. Спокойно, размеренно, чтобы не провоцировать. — И что ты сделаешь? Убьешь меня? — Нет, — Вольфганг даже улыбнулся уголками губ, задел ножом красивый ошейник, заметив, как при этом у Антонио покрылась кожа мурашками. — Проучу, чтобы ты больше не смел лезть в мои дела. Эти слова вызвали в теле такую сладость, что Антонио захотелось застонать. Он знать не хотел, что это значит, потому что догадывался, чем всё это закончится. Он слишком хорошо знал Вольфганга. Знал, что тот грезил истязать его так же, как однажды истязал его Антонио. Припомнить ему все пытки, все игры, все его издевки. Унизить до такой степени, чтобы он даже не думал больше соваться к нему. Лезвие, щекоча прошлось по тонкой коже, оттягивая ошейник, от чего стало безумно хорошо. Он примружился против своей воли, едва сдержавшись, чтобы не прикрыть глаза. — Я скажу только один раз, — начал мальчишка стальным холодящим тоном, — перестань ходить за мной, иначе- Антонио не мог ему этого позволить. Резко согнув ногу в колене, он отбросил его от себя, вместив в удар всю силу, которой обладал. Мальчишка хоть и был обученным после «черного нуля», с отличной реакцией, но на такой выпад отреагировать не успел. Наверное, потому что в принципе не ожидал, что Антонио осмелится ударить его, пока к его горлу было приставлено оружие. Зря, как он понял теперь. Он упал на бок, — благо удачно, ничего не вывернув и не сломав. Нож тернул Сальери по горлу, но не оставил существенных повреждений, напоследок выпав из мальчишеской руки. Металлический звон впился в уши. Моцарт часто задышал, и резко забегал глазами в поисках своего оружия, но схватиться за него не успел. Антонио накрыл его ступней, мигом перечеркнув все его планы. — Ублюдок! — зарычал Амадей, со сбившимся дыханием поднявшись на ноги. Волосы неряшливыми кудрями спадали ему на глаза, делая его вид и без того озлобленным и безумным. — Я тебя прикончу! Он дышал тяжко, прерывисто втягивая воздух через ноздри. Глаза его были налиты кровью, а кулаки сжимались с огромной силой. Он хотел врезать Антонио, чтобы заставить его сдвинуться с места, но тот и сам не заставил себя долго ждать, грозной тучей надвигаясь навстречу. Мальчишка рыкнул ещё раз для убедительности, весь страх испарился, вытесненный волной гнева. Ему хотелось разорвать своего врага на куски, ему хотелось впиться зубами в глотку и почувствовать горечь на языке. Хотелось… **** — Пусти меня, блять, ублюдок сраный! Убери руки! Саманта лежала неподвижной сломанной игрушкой на операционном столе. Вокруг было тихо, как в морге, вокруг всё было пропитано запахом крови. Шерсть так и осталась пестреть красным. Грудь между лапами выбрита, прежняя дыра зашита нитками. Крупные швы впиваются в кожу. В правой лапе торчит катетер. И глаза. Широко раскрытые глаза, смотрящие перед собой. Радужки блестели, переливаясь светом, как при жизни. Вольфганг никогда не сможет выбросить из головы эти глаза. Такие глаза бывали только у покойников. Широко смотрящие, но направленные в никуда. Уже ничего не видящие перед собой. — Она не встает! Почему она не встает?! Он рвался к ней, прорывался сквозь назойливые руки, тряся Саманту, как совсем неживую. Пустые бездонные глаза буравили его взглядом, пока он дергал её за белоснежную лапу, пытаясь разбудить. Антонио держал его, всеми силами намереваясь увести из операционной, но ему было не совладать с подобной силой. Мальчишка чувствовал огромные приливы адреналина, из-за чего казался сильнее. Он бил его локтями и, что силы трепыхался, вцепившись в собаку мертвой хваткой. Он не уйдет. Ни за что не уйдет отсюда. Он не может оставить её одну. Они не посмеют его забрать. — Саманта! — отчаянный крик, осевший в каждом уголочке операционной, который отбивался от стен рокотом. — Вставай, вставай! Ты слышишь, я знаю! Почему ты не дышишь?! — Амадей, успокойся! — чужие руки схватили его за плечи, прижали к себе, мешая вырываться, и потянули к выходу. — Она спит, она просто спит. Посмотри, её грудь вздымается от дыхания. Мальчишка не видел дыхания. Всё, что он видел перед собой, это мертвую собаку с пустыми хрустальными глазами, лежащую на чертовом операционном столе! — Отпусти! Пусти меня, твою мать! — слезы не дают ему смотреть, и вскоре операционная перед глазами становится мутной неразборчивой картинкой. Круги ходят непонятными пятнами, тяжелые руки не отпускают. И он сдается; трет руками глаза, позволяет прижать себя ближе, и всхлипывает, шмыгая носом. Оставляет размытую картинку позади, оставляет мертвую Саманту на операционном столе, и отворачивается, наконец переставая сопротивляться. Антонио прижимает его к себе, так крепко, что дыхание на мгновение сбивается, но становится так хорошо. Так тепло, так уютно, будто бы всё произошедшее просто сон. Глупая ненастоящая реальность, которая привиделась в бреду… — Амадей! Эй, ты в порядке? Давай, я помогу тебе. Первое, что он чувствует — прикосновения рук, которые помогают ему подняться, подхватывая за плечи. Он хватается за рядом стоящую стену и пытается отдышаться, всё ещё не до конца соображая, что сейчас произошло. Опять. Опять этот странный сон. Почему это происходит с ним? Он более трезво осматривает мир вокруг себя, и отмечает, что ничего существенно не изменилось, разве что Антонио теперь стоял намного ближе, и без ножа под горлом, что расстраивало. — Я в порядке, — сухо ответил он, передернув плечами. Он встряхнулся, оттолкнул чужие руки от себя, и пошарил глазами по улице, пытаясь найти свой нож… Конечно, вероятно его забрал ублюдок, пока он был в отключке, но надежда всё же была… ага, вот он! Он бросается к нему, как к спасительной ниточке, хватает, трогает лезвие, проводит пальцами по рукоятке, чувствуя себя в безопасности. Антонио не подходит к нему, и мальчишка прячет нож под ветровку, надеясь, что ему больше не понадобится отпугивать этого ублюдка. Он однако не отстает, смотрит своими обеспокоенными карими глазами, как будто он переживает, как будто ему не насрать, как и всем в этом мире, как же! Как Франческо, как и его отцу, как и психотерапевту, который только выписывает новую порцию таблеток каждый раз. Все лживые, притворные крысы, и ему стоит перестать видеть в них что-то хорошее. Особенно в Антонио. Этот ублюдок только делает вид, чтобы заполучить его доверие, конечно. Спас собаку, сидел с ним весь день в клинике, потом ещё до дома довез, и служил верной поддержкой, пока его разрывало от боли. Это просто не могло быть правдой. Амадей-то знал, что он притворяется. Притворяется, как и все они. Всем что-то нужно от тебя. — Амадей, — опять этот голос, нотки тревоги, или… отчаяния? Вольфганг взрыкивает, сжимая зубы от раздражения. Почему бы ему просто не отвалить?! — Я же сказал, что я в порядке! Отвали от меня. Мне не нужна твоя сраная помощь. Мне ни черта от тебя не нужно. Я тебя, блять, не просил бросаться на задний двор и везти мою собаку в клинику. Я не просил тебя сидеть со мной ебаные шесть часов в приемной, я не просил тебя отвозить меня, блять, домой после! Отъебись! Ты мне не нужен! Не сейчас! Ты нужен был мне, когда я сидел ТАМ с разодранными коленками и стертыми костяшками пальцев в кровь. Когда я надеялся всем своим естеством, что ты приедешь, разобьешь Курту ебало и заберешь меня оттуда. Я надеялся каждую ночь, когда он избивал меня, резал и трахал. Я надеялся, что ты придешь, скажешь, что это всего лишь какая-то дурацкая шутка; что ты просто решил проучить меня, чтобы я не дерзил, или не сбегал. Я молился об этом каждую ночь. Я думал, что я что-то для тебя значу, потому что ты был нужен мне больше всего, блять, в этом мире. Но тебя не было. Так что проваливай на все четыре стороны, блядь. Ублюдок. Его голос сильно дрожал, и он уже не мог остановиться, чувствуя, как слова рвутся наружу, царапая глотку. Глаза застелила пелена слез, дыхание было сбившимся, так будто бы он чего-то испугался или бежал марафон без остановки. Антонио не шелохнулся, пораженный его монологом. Всё, что он хотел сказать теперь было таким не важным. Что, блять, можно было ответить на такое? Его будто бы ледяной водой окатило. Мальчишка больше не смотрел на него. Ему было так противно от самого себя, за то что он позволил этому ублюдку видеть себя настолько слабым. Нельзя. Никому нельзя видеть его таким. Антонио даже не заслуживал слышать настолько искренние вещи. Поделом ему. Он бросился к своему рюкзаку, закинул его на плечи, даже не застегнув, и пошел вперед по улице, к выходу из этого темного мрачного переулка; прямо, как его жизнь. Жаль, нельзя так же легко найти выход из этой черноты в своей жизни. Жаль, нельзя выбросить все эти болезненные воспоминания. Жаль, что ни за что не удастся избавиться от чувств. Он всхлипнул, заткнув уши руками, и перешел на бег, потому что всё ещё слышал, как его просили остановиться. Нет уж, хватит с него. Антонио смотрел ему в след, поглощенный оцепенением. Любое действие с его стороны сейчас будет ощущаться неправильным. Больше всего на свете ему сейчас хотелось разбить Курту лицу. Какая жалость, твою мать, что он подох не от его рук. Сцепив зубы от бессилия, он вытер ладонью кровь с подбородка и вышагнул из темного переулка. Мальчишка, расстроенный и подавленный заскочил в здание тира на рынке. Даже отсюда, мужчина увидел его светлую макушку. Ему нужно было догнать его. У него были новости насчёт Саманты.