Радуга на камнях

Один совет: не делать поспешных выводов. ........................................................................................................ Выйдя на улицу, Дин направился в центральный охранный корпус, чтобы уточнить изменения в расписании дежурств в связи с внеплановым отпуском Майкла Коэна. Через огромный экран панельного компьютера он связался с заместителем офисного директора, который любезно выслушал его. Пожалуй, как показалось Дину, даже слишком любезно. Попытки казаться вежливым и равнодушным провалились с треском, стоило Винчестеру услышать немного искаженный динамиками, но громкий, произносящий слова как будто прямо в ухо, голос: - У вас проблемы, мистер Винчестер? Дин глубоко выдохнул, расправил плечи и ответил: - Да, сэр. Я бы хотел, чтобы до появления замены мистеру Коэну ни один человек из моей бригады не оставался с пациентом наедине, кроме меня. Заместитель директора прищурился – вышло как-то слишком механически, и Дин на пару мгновений даже подумал, что разговаривает с роботом. - Вы уверены, что вашей бригаде не требуется временная дополнительная помощь? - Если у Вас в резерве есть сотрудники-женщины, то требуется, - быстро сказал Дин. Брови заместителя резко поползли вверх. - Откуда состав специальных назначений возьмет свободных женщин так быстро, мистер Винчестер? Рабочие кадры женского пола задействованы согласно их квалификации. Боюсь, Мэган Симс – это единственное, на кого вы можете рассчитывать в ближайшее время. Я подам запрос в генеральный штаб, через месяц Вам подготовят нового сотрудника, женщину, если это необходимо, взамен мистера Коэна. - Ясно. Я понял Вас. - Расписание будет исправлено согласно Вашей просьбе. Спрашиваю еще раз: Вы отдаете себе отчет в том, что просите? Сможете работать без напарника в условиях вашего блока? Дин подумал. Хорошо подумал. Действительно хорошо подумал. Но выбора у него не было. Кастиэль не должен добраться ни до одного его сотрудника. А он сам как-нибудь справится, раз справился сегодня. - Да, сэр. Спасибо, сэр. Экран погас. Разговор был окончен. Дин возвращался к своей машине - на заказ стилизованной под старую шевроле импала, рассматривая крупинки песка, попадавшие ему на ботинки. Почему штаб так легко одобрил требование начальника бригады корпуса, который и в лучшие времена предпочитали обходить стороной, было понятно. Никто не хотел связывать себя с обреченными. Два огромных мужских сектора для больных быстро прогрессирующей шизофренией были местами куда более приятными, чем блок «В». В небе прямо над Дином покачивалось большое белое облако, напоминающее крест. Винчестер поймал себя на мысли, что скучает по старику Барри. Надо золотистым песком, смешанным с землей, пронесся ветер – удушливый, как и само лето, которое с каждым годом казалось Дину все длиннее и все суше, как если бы под землей сидел кто-то, высасывающий влагу через щупальца. Сейчас его ждал теплый дом и Сэм. А завтра утром он должен вернуться и принять дежурство совершенно один. Про ангелов Дин слышал очень мало, а что слышал – то были песни мамы, которые она напевала Сэму перед сном. Смутно Дин запомнил, что бывают ангелы света и ангелы с черной душой, помятой и потрескавшейся. И Кастиэль теперь стал напоминать Винчестеру одного из черных Ангелов из маминой песни. Каждый раз, когда за напарниками захлопывалась дверь, ведущая на верхний этаж, Дин представлял, что его отрезает от воздуха и зашвыривает все в ту же опиумную комнату, в которой, как ему казалось, он уже однажды был. С каждым новым днем Кастиэль все больше менялся: его смех становился все более размазанным, а движения более резкими. И это было хорошим знаком, это успокаивало, означало, что болезнь Кастиэля разрывает его по частям изнутри и не находит разряжения – означало, что Кастиэль больше никого не смог заполучить. Днем Дин закрывался от коридора в служебке или находил любой другой способ занять себя, лишь бы не подходить к последней камере слева. Он больше не пытался говорить с единственным своим заключенным, а по ночам затыкал уши, лишь бы не слышать, как Кастиэль стонет и зовет его по имени. Он удовлетворял себя сам – Дин это слышал почти каждую ночь и каждый день, каждое утро, как приходил на работу. Ему оставалось только гадать, как долго может держаться организм Кастиэля и сколько раз тот кончает от собственной руки в присутствии других членов бригады. Когда по ночам даже через толстые стены до ушей доносилось протяжное, отчетливое «Дииин…», Винчестер вздрагивал, зажимал и так закрытые глаза руками и боролся с искушением достать из рабочей аптечки две или три снотворные пластинки, чтобы проспать до прихода медбратьев, которые вкалывали Кастиэлю лекарство, которое через несколько часов после инъекции вводило его в состояние расслабленной безэмоциональной куклы, набитой костями, мышцами и органами. Кастиэль с тех пор больше не снился Дину. Он видел другие сны: ему снился Сэмми, маленький мальчик, стоящий под дождем на высокой бетонной платформе у самого края серого моря и вглядывающийся в маленькую лодку вдали – старую, деревянную, лодку из картинок в старых книгах, уходящую за горизонт. Уносящую с собой погибших маму и папу. Иногда Дину снились девушки, иногда во сне он заваливал их на спину и входил через широко раздвинутые ноги. А потом вставал и молча сбегал, укутываясь в поднятый воротник любимой куртки. Один раз Дину приснился Майк. Он шел по улице, в легкой летней рубашке и белых джинсах, солнце отражалось в ясных глазах, и сам Майк был наполнен каким-то странным светом, как будто освободился от чего-то, как будто… как будто для него вообще не было законов. Да, Дин видел сны. И мог бы рассказать об этом Кастиэлю. «Кому угодно, старик. Только не Кастиэлю» Вскоре на одной из еженедельных общих утренних пересменок Дину сообщили, что доктор Терри попала в аварию: в городе у остановки ее сбил сошедший с трассы черный такси-форд. Стоя в строю, в одну линию со своими ребятами, Дин попытался скрыть невольно вырывающийся вздох. Они остались совсем одни. Два раза в сутки – по утрам и вечерам – в подвал корпуса «В» к последней камере слева спускаются медбратья с автоматическими шприцами, история болезни пациента заполняется компьютерной программой, но теперь тишина блока ощущается как никогда ясно на фоне яростного громкого смеха одного сумасшедшего. Мэг говорит, что по ночам Кастиэль кричит и бросается на прутья решетки. Днем Дин решается подойти ближе, видит синяки на протянутых к нему руках и испуганно уходит. Ему все тяжелее оставаться одному, но месяц еще не прошел, а из генерального штаба нет новостей. Чтобы успокоится, Дин сжимает в кармане кителя крест Стрекера. Он не верит в его Бога, но сжимать прочное дерево все же лучше, чем ничего. Кастиэль кричит через весь этаж, кричит его имя, а Дин не может привыкнуть к этим крикам, не может уйти от них. Он пытается затыкать уши, но звон в голове и шум своего дыхания раздражают его. А однажды, когда сны и стоны сливаются в одно целое, Дин понимает, что под голос Кастиэля гладит свой собственный вставший член. После этого он не ложится спать без двух или трех – лучше трех, определенно, лучше – снотворных пластинок. Дин хочет съездить в больницу к доктору Терри, но на телефонный звонок ему отвечает ее мать и говорит, что Бетани собирают по частям, практически по органам, заменяют костный мозг и пересаживают печень, и придет ли она в сознание или нет вообще – неизвестно. Дин сожалеет, просит извинить за беспокойство, желает держаться и не падать духом. Они остались совершенно одни. В подвале всегда немного темно, что днем, что ночью. И когда Дин изредка выходит в коридор, последняя камера слева кажется ему пещерой, в которой мерцают и переливаются тени. Руки Кастиэля, покрытые синяками, в отсветах лампочек похожи на танцующих змей. Только теперь Винчестер уже не так сильно хочет сбежать от них, как прежде. Теперь его тянет подойти поближе, с каждым новым криком через стены и прикрытую дверь он все больше запутывается в этих тенях, в этих играющих с решеткой длинных пальцах, коже с новыми и заживающими кровоподтеками. Он боится до смерти за свою команду, потому что уже не знает, не может отделить, где та прочная преграда понимания и здравого смысла, а где Кастиэль. Где-то через неделю после аварии, в которую попала Бет, Дин приезжает на работу на двадцать минут раньше обычного, спускается на свой этаж и замирает. У камеры Кастиэля стоит Гейб, задумчиво скрестив руки на груди. Стоит очень близко, достаточно, чтобы изучать пациента с ног до головы, но вне зоны досягаемости его длинных, крепких рук. На лбу у Дина выступают капельки пота, все, о чем он может думать – это Майк. Майк, самый надежный его работник, самый стойкий, самый терпимый. Майк, который легко поддался, который не подумал о законах, о наказании, который встал к решетке и расстегнул ширинку на брюках так просто, так естественно, словно и не было в этом ничего болезненного. И вот теперь… Гейб. Теперь. Дин ждет, выжидает, готовый ко всему, к самому худшему. Вот сейчас из решетки протянутся пальцы Кастиэля, сейчас он начнет говорить, сейчас… вот… вот, вот! Но Гейб продолжает спокойно стоять и со скучающим видом изучает заключенного пациента. Дин осторожно, стараясь не шуметь, идет к нему, подходит, наконец, к этим железным прутьям камеры, которой боялся и к которой тянулся. Гейб ухмыляется, заговорщически подмигивает и кивком головы подзывает Дина подойти еще ближе. Кастиэль спит. Синие глаза закрыты, руки обнимают подушку, к которой он прижимается щекой. Таким спокойным Винчестер его никогда не видел. Морщинки разглажены – даже для тридцати лет их уже многовато, нет вечной напряженной складки на лбу, губы не растянуты в усмешке. Он спит, накрывшись одеялом, и кажется каким-то избитым и беспомощным – больше, чем кажется психически больным, которого уже давно следовало ликвидировать. - Не напоминает тебе ботаника? – тихо спрашивает Гейб. – Смотри, ему очки напялить, и получится вылитый школьник-неудачник. - Не знаю, - бормочет Дин, отворачиваясь. – Меня он больше беспокоит, когда не спит. - Беспокоит? – Гейб вместе с ним отходит от решетки и идет к столу. – Ты что, разговариваешь с ним? - Нет. Но… Все эти его закидоны… Они тебя не напрягают? Габриэль остановился, уставился на Винчестера изумленными, честными глазами старого карточного шулера. - Приятель, ты что, обращаешь на это внимание? На его крики? В легких Дина начал медленно образовываться глухой вакуумный мешок. - То есть? А ты – нет? Он же кричит без остановок, а по ночам еще и дрочит. - И? Тебя-то это как касается? Мешок увеличился в размерах. - Ты хочешь сейчас мне сказать, что Кастиэль своим поведением вообще тебя не раздражает? Не пугает, не еще что? Кое-что Габриэль умел делать просто неподражаемо: смотреть на людей как на третьесортный отброс, задумчиво прищелкивая языком. - По-моему, старик, тебе хватит дежурить одному, - наконец выдал он задумчиво. – Ты шуганный какой-то. Это всего лишь сумасшедший, ничуть не хуже и не лучше Барри. Так чего париться по этому поводу? - Да я не парюсь, Гейб. Просто беспокоюсь. В семь вечера, когда в подвал корпуса «В» спустились медбратья, чтобы сделать Кастиэлю укол, Дин пошел к камере вместе с ними. Один из медиков держал Кастиэля за руки на всякий случай, пока другой приспускал с пациента больничные штаны. Дин долго и, как будто заново узнавая, смотрел через решетку. Вывернутые руки спокойно лежали на простыни, даже не сжатые в кулаки, Кастиэль громко и тяжело дышал, уткнувшись носом в подушку, и было от чего: кожа ягодиц была полностью покрыта синяками от инъекций. Уколы, которые ему делали каждый день, вызывали развитие обширных гематом, и Дин первый раз заметил, что после введения лекарства место укола ничем не обрабатывают. «А зачем, старик? К чему им переживать за парня, который добровольно подписался под своим диагнозом?» Медбратья, хмурясь, и, кажется, вот-вот готовые пришибить и Кастиэля, и Винчестера заодно, ушли. Дин сжал в кармане крест и подошел к камере. Кастиэль, шатаясь, встал. Слабая, но уже растягивающая его губы улыбка, так раздражающая Винчестера, появилась на его красивом лице. - Дин. А я думал, ты совсем про меня забыл. Они все приходят к моей камере, а ты – нет. - Тебе больно? – спросил Дин, стараясь следовать советам Габриэля и игнорировать этот голос. - Мне? – улыбка стала чуть шире. – Мне – больно? Мой мальчик, у тебя мешки под глазами, а ты спрашиваешь, больно ли мне? Дин… У тебя усталый вид. Ты плохо спишь? - Да, Кас. Плохо. - Я могу тебе помочь. Он знал каким-то образом, чего не знал никто. О женщинах, от которых Дин уходил, о семье, которую он любил больше всего. Дин помнил, чем все закончилось в прошлый раз. Но не был бы собой, если бы решил оставить все, как есть. - Зачем ты подошел ко мне? Соскучился? - Ты же знаешь, что ничего от меня не получишь. Зачем пытаешься? Покрытые синяками руки протянулись через решетку, погладили воздух, как бы очерчивая фигуру Дина, медленно, плавно. С плеч опустились на пальцы, приподнялись и провели по грудной клетке, по животу, остановились у ширинки, чуть сжали, и Дин как будто действительно ощутил это прикосновение – длинных тонких пальцев у себя на члене. Кастиэль улыбнулся и опустил руки. - Плоть жаждет любить, Дин. Любая плоть этого жаждет. Я преступник для твоих законов. И я свободен, чтобы признать это. - Ты болен… - пробормотал Винчестер, отшатываясь, уже жалея, что вообще подошел. - Я болен? – его улыбка была похожа на искру света, вспыхнувшую и быстро, за долю секунды погасшую. – Так ты находишь оправдание тому, что тянешься к моей камере? Дин… Хочешь, я открою тебе секрет? «Нет. Нет, не хочу. Не хочу не хочу нет нет» Кастиэль немного подтянулся, чтобы казаться чуть выше Дина, и почти прошептал: - Неделями ты слышишь, как я зову тебя. Я зову только тебя. «Он больной. Он больной, просто больной» - Они не слышат меня. Не видят меня. А ты слышишь здесь только меня. Ты смотришь только на меня, когда приходишь. Даже когда ты там, когда запираешься, ты только меня и слышишь. Ты прикасаешься к себе, когда я кричу твое имя? Мой мальчик… Мой красивый мальчик… «Правила запрещают вести конфликтные беседы с душевнобольными. Правила запрещают вступать в споры с душевнобольными. Отвернись и уходи. Уходи, старик, уходи» - Ты это говорил моему напарнику? Говорил это, чтобы он удовлетворил тебя? – спросил Дин вместо того, чтобы уйти. В синих глазах загорелись искры неподдельной радости. - Это я удовлетворил его. Я позвал его, чтобы ты это увидел. Тебе было хорошо, Дин. Ты думал, что трахаешь меня, и тебе было хорошо. - Замолчи. Вдруг Кастиэль резко набросился на решетку, и так избитые руки ударились о прочное железо, впечатались в него, словно были из поролоновых нитей. Он захрипел, громко, будто выплевывая, выдавливая воздух из легких: - Так ты говоришь тем, кто просит тебя остаться? Так ты успокаиваешь себя?! Они ждут тебя, хотят тебя. Ты дашь им то, что они просят, дашь спокойно и с удовольствием и уйдешь, сбежишь, а потом оправдаешь себя, что так будет лучше! Что ничего хорошего быть не может, что ты приносишь только проблемы, что ты всегда уходил и будешь уходить, что ты спас, а не бросил, что ты помог, а не бросил, что ты сделал одолжение, а не бросил, что ты хороший, мать твою, хороший, ты хочешь, как лучше, всегда и во всем, как лучше, и поэтому убегаешь, поэтому удираешь, поэтому прячешься! И поэтому тебя надо пожалеть, поэтому ты – кто угодно, но не виновный, ты – жертва, несчастная, страдающая от собственной трусости жертва, и тебя надо успокоить, к тебе надо прийти и утешить, но обвинять? Нет... Боже, как можно? За что меня обвинять, я стараюсь, я все делаю для вас, ради вас, люди, я спасаю вас от самого себя, очнитесь, пожалейте, ну пожалейте меня! Так ты видишь свою жалкую жизнь? Так?! Он бился о железо, не обращая внимания на боль, или вовсе ее не ощущал. Широко раскрытые глаза с извивающейся где-то на самом их дне душой прицельно смотрели прямо на Дина. Поток слов рушился на Винчестера, как рушится лавина – внезапная, холодная. - Тебе страшно открывать глаза по утрам, Дин? Не боишься, что однажды ты проснешься в камере рядом со мной, без дубинки и ключей? Не боишься, что по радио вместо новостей начнут передавать, что все твои законы – чушь?! А, Дин?! Он ослабил хватку и опустился на колени, скользя пальцами по железным прутьям. - Подойди ко мне, Дин. Ты все равно сгоришь, так подойди ко мне. Больше всего из того, что рассказывал ему Сэм, Дин запоминал страшилки из старых легенд. Однажды младший брат пришел домой из школы с огромной черно-серой книжкой в руках и возбужденно, словно говоря о первом свидании с самой популярной девчонкой класса, стал говорить о том, что прочитал. Там были истории о призраках, привидениях, шаманах и друидах. Об индейцах с перьями в волосах, поющих на утренней заре под удары гонга и звуки барабанов, о красном солнце, выкатывающемся из горизонта, о мертвых животных, чьи чучела выставляли подвешенными на копьях, и мухи и слепни слетались на ошметки мышц, болтающихся на шкурах. Но самой жуткой историей была история о существе по имени Тейлус. Это был древний колдующий демон Гималаев, который может читать твои мысли, а потом принимает образ чудовища, которого ты боишься больше всего. И если ты – Гималайский святой, то выслеживаешь Тейлуса, встаешь напротив него. Вы высовываете языки и накладываете их друг на друга, а потом прикусываете, сплетаете и смотрите друг другу в глаза. И сейчас, глядя на Кастиэля, Дин думал о том, как они сплетаются каждый раз, как он подходит к решетке, как прикусывает ему язык его личный демон и смотрит, не отрываясь, смотрит, посмеиваясь, смотрит горящими в темноте синими глазами. - Ты ничего от меня не получишь, - сказал Дин, выделяя каждое слово. – Ничего! Тейлус нападал на святого, прикусывал его со всей силы, а задачей святого было выстоять, ухватить язык колдующего существа, удержать его, не дать ему прокусить себя, а наоборот – прокусить его, не дать ему пожрать себя, а пожрать его, не дать ему испугать себя, а испугать его. - Ты просто жалкий больной психопат. Разговор окончен, еще один нелепый, глупый, ненужный разговор, который будет стоить Дину очень дорого. Они не слышат меня. Не видят меня Нет. Нет, нет, ты не прав, ты запутываешь меня, ты крутишь мной. Ты зовешь их, но они сильнее тебя, они сильнее твоих слов, твоего больного голоса, сильнее твоей похоти, твоих грязных, испачканных спермой рук, сильнее тебя, сильнее… сильнее меня. «Они оказались сильнее даже меня». Дин отворачивается от решетки, стоит на немного ослабших ногах и слышит, как в спину ему доносится мягкий бархатный смех. - Ты хочешь и дальше только слушать? Хочешь заниматься со мной любовью словами, мой мальчик? Хочешь делать это языком слов? – Кастиэль рассмеялся, звонко и яростно. Его смех был похож на крик, надрывный и такой… огромный – иных слов Винчестер даже про себя подобрать бы не смог – огромный, звенящий, как будто уходящий вверх, к самой крыше. – Платоническая любовь – это чушь, Дин. Это самообман, мой мальчик, мой красивый, сладкий мальчик… «Он сумасшедший. Господи Боже, помоги мне, он сумасшедший, всего лишь сумасшедший…» - Дин… «Не оборачивайся. Стой спокойно и не оборачивайся. Ты сможешь это сделать, старик. Это всего лишь психопат, это твоя работа. Просто стой на месте и не смей оборачиваться…» Пальцы Кастиэля сомкнулись на железных прутьях решетки. Он улыбался – и чтобы это знать, Дину не обязательно было видеть, он чувствовал и так, по интонации, по волосам, встающим дыбом на всем теле, по сгущающемуся, скручивающемуся воздуху подвала, по своим пальцам, обхватившим хлястик кожаного ремня, по зубам, сжатым до предела. - Дииин! Кастиэль начал раскачиваться из стороны в сторону, вверх и вниз, направо и налево, пальцы трясли крепкие железные прутья, на подъеме тела приподнимаясь и опускаясь на спуске, точно он ласкал ими – длинными, аккуратными, изящными – тонкие, но до предела возбужденные, до предела плотные, налитые кровью члены. Дин не видел, но слышал, не видел, но знал, не видел, но ощущал его. Его дыхание, его запах: горячий, потный, словно Кастиэль был накачан гормонами, словно он был самой желанной, самой красивой приманкой, какую только и могла создать природа. И самой, самой близкой… - Трахни меня, Дин… Трахни меня, мой мальчик… Мой большой, мой сильный… Дин… Дин…! Такое ощущение, что на острый шампур медленно наматывают твои органы, смачно посыпая их нервными окончаниями. - Замолчи! – Дин, наконец, закричал, не смог отойти, а громко закричал, так и стоя к Кастиэлю спиной. – Заткнись, мать твою! Неужели в тебе не осталось ничего нормального?! Смех Кастиэля стал еще громче, заполняя собой весь оставшийся воздух подвала. Наверное, им можно было дышать – этим режущим огромным хохотом. «Он вертит мной, крутит. Держит меня за язык». - Ты знаешь, кем была моя мать? Она была шлюхой, мой мальчик! Она родила меня от первого встречного, чтобы я всегда был рядом с ней! – удары руками об решетку возобновились. – Как сильно твоя мать любила тебя? Она тебя гладила?! Она тебя трогала?! «Закрыть глаза. Просто закрыть глаза. Это просто сумасшедший». - Она хотела меня ТРАХНУТЬ с тех пор, как я научился говорить! Она уже тогда хотела меня, ХОТЕЛА ТРАХНУТЬ своего ненаглядного сыночка! Она за меня не боялась, она хотела МОЙ ЧЛЕН У СЕБЯ В ДЫРКЕ! Хотела его лизать, хотела защитить меня, хотела, чтобы я ЕЙ ВСТАВИЛ, чтобы Я САМ ВСТАВИЛ ЕЙ! «Он болен, Дин. Это всего лишь больной… Всего лишь больной психопат больной психопат больной психопат» - Она растила меня, чтобы ИМЕТЬ! Твоя мать для этого растила тебя?! Она насиловала тебя, скажи мне, Дин?! ТАК твоя мать ЗАЩИЩАЛА тебя?! ДИИИН!! Крепкая решетка слабо звенела от ударов. Когда Дин все-таки обернулся, то увидел, как Кастиэль бросается на нее всем телом. - Хочешь еще?! Я дам тебе еще… Когда она умерла. Я дам тебе… еще. Когда она умерла, они пришли. Они тоже… защищали меня. Они защищали меня, Дин… Несколько раз подряд они защищали… У одного из них ствол был похож на железную трубу, и он защищал меня им особенно долго… Особенно долго, Дин! Он рвал меня на куски, Дин! Он разрывал меня! Дин… Дин… Защити меня и ты, Дин… Защити меня… Искалеченные руки стали слабеть. Лекарство наконец-то подействовало. Кастиэль отпустил железо, сделал несколько шагов назад и чуть не упал, удержавшись за стену камеры. - Ты хочешь еще? Я дам тебе еще, дам тебе, сколько хочешь, только зайди ко мне. Подойди ко мне, Дин… Его ноги подкосились, и он почти свалился на пол, по-прежнему впиваясь в лицо Винчестера синими глазами. Как открывал дверь и выходил на улицу, Дин плохо помнил. На темном небе уже давно слабо мерцали далекие звезды. Песок, смешанный с землей, хрустел и чуть переливался в ночном серебристо-синем свете. И все это вместе было таким спокойным и таким чудесным, корпусы «Джунитауна» выглядели тихими, мирными, как будто были убежищами, как будто были новыми домами для путешественников, пришедших издалека и решивших остаться. «Однажды он вернется сюда», - говорил им Барри, перед тем как встать на колени для молитвы, почесывая грязными ногтями давно не мытую кожу. «Бог вернется сюда» - И благословит нас. Твой старина-Бог именно так благословляет нас. Дин стоял у входа в корпус - молодой, высокий, стройный мужчина с очень уставшими глазами, и думал, что ничего страшнее, чем эта песня-благословение он еще не слышал. И Кастиэль кричал у него в голове, что все законы ложь, и когда-нибудь по радио передадут, что все они сожжены, и Барри Стрекер давно мертв, и все его напарники будут мертвы, и что женщины никогда его не заполнят, и что его изнасиловала собственная мать, и старый мир уже давно мертв, и все герои давно мертвы, и родители мертвы, и ничего важного в новом мире нет – он это понял, когда его защищала (насиловала, насиловала) его собственная мать… Дин стоял, смотрел вверх, смотрел на маленькие бледные точки в небесах – таких же огромных, таких же, как смех Кастиэля, и изо всех сил сжимал голову руками, чтобы не закричать, Они не слышат меня. Не видят меня. Я зову только тебя. чтобы не подхватить мотив этой молитвы, этого благословения, которое напророчил им Барри Стрекер. «Он пришел с миром!» - говорил он. «Он пришел с песней ангелов на устах и благословенным дождем на высохшую землю» - говорил он. «Возрадуемся же! Ибо Господь наш с нами!» - говорил он. Но… Если сумасшедший призывает Господа, нужно ли ждать, что его Бог будет нормальным?