Радуга на камнях

- У него есть семья? – спрашивает Дин у медсестры архива со второго этажа, где заполняются и хранятся все истории болезней. Уже немолодая женщина с седыми волосами, выбивающимися из прозрачного мягкого чепчика, посмотрела на него с явным интересом. - Семья? Да не знаю, мистер Винчестер. А почему Вы вдруг… спрашиваете? - Насколько я помню, на обороте титульника у всех должна храниться информация о родственниках. Посмотрите, пожалуйста. Если объяснять, то объяснять придется долго. Выдумывать на ходу не хотелось, а говорить правду было опасно. «Пациент сказал, что подвергся насилию со стороны матери, а потом упомянул еще о ком-то, кто пришел и «защищал» его «особенно долго», и, судя по всему, болезненно» - как это звучало бы в стенах «Джунитауна»? Еще один сумасшедший поведал еще одну выдуманную историю, чтобы привлечь к себе внимание. Да только Дин не мог забыть о его словах. Не мог отпустить их от себя, отмыться от них. Не мог забыть синяки на руках Кастиэля, синяки на его коже, под его глазами, не мог забыть гематомы от инъекций и выворачивающуюся душу в его синих глазах. Медсестра быстро набрала кодовый номер корпуса, этаж и инициалы пациента. - Кастиэль Брукнер? – уточнила она, рефлекторно поправляя подвеску на шее. Наверное, увидела его диагноз, подпись под ним и испугалась. - Да. Женщина прокашлялась, изъяла из портативного блокнота страницу и написала на ней несколько строчек. - Здесь написано, что по всем вопросам больница может обратиться к его родной сестре – Анне Брукнер, проживающей вот по этому, - тыкнула она острыми ноготками в листок, - адресу. Телефон прилагается. О других родных никаких сведений, извините. - Спасибо! – Дин улыбнулся, забрал маленький плотный листок и положил в карман. - Мистер Винчестер? – медсестра снова потянулась к кулону. – Скажите, он Вас очень пугает? - Очень, - честно ответил Дин. Кастиэль не просто пугает. Он доводит. И Дин сейчас находится в том состоянии, что даже убежать не может, не хочет спасаться, как сам спас Майка недавно. И спас ли? От Коэна ничего не было слышно с тех пор. Импала – какой она бы никогда не была в годы ее создания, но максимально на нее похожая – отъехала от «Джунитауна» в направлении, противоположном дому Дина. Он должен проверить, даже если это все окажется ерундой. Хотя бы синяки Кастиэля того стоят. В город Дин приехал через три часа, чтоб найти нужный дом пришлось запускать навигатор, которым Винчестер пользоваться не любил – вроде бы и так всегда хорошо ориентировался на местности. Дом стоял на отшибе – не частный, многоквартирный. Во дворе, несмотря на лето, было грязно. У канав, заполненных позеленевшей зловонной водой, спали кошки с торчащей неровными клочьями шерстью. Там, где жил Дин, бродячих животных было очень мало, городской совет уже давно позаботился об их истреблении, но до этого места, власти, видимо, не добрались. Входная дверь с запороленным замком была открыта настежь, в подъезде несло перегаром, мочой и чем-то сладким и тошнотворным. Дин поморщился и инстинктивно уткнулся носом в рукав своей старой куртки, от которой пахло бензином, пылью, машинным одеколоном и самим Дином. Подниматься наверх и разговаривать с кем-то расхотелось совершенно, но раз уж начал, должен продолжить. Под дверью нужной квартиры спал еще один старый облезлый кот. Дин чуть улыбнулся ему, словно прося разрешения, и толкнул дверь. С визжащим скрипом она медленно открылась. Не заперто. Осторожно, стараясь не касаться стен, Винчестер зашел внутрь. Кастиэль не мог здесь жить – об этом он подумал сразу же. Кастиэль, такой, каким Дин его видел, просто не мог здесь жить. От краски на стенах мало что осталось. Раньше она была бело-синего цвета, а теперь почти почернела, а в том месте, где стояла небольшая плита и двухместный обеденный столик, отошла от стен, обнажая темно-желтый бетон. На полу по всей однокомнатной квартире лежало что-то, в чем Дин с трудом узнал ковролин, который сейчас никто не использовал. Посуды не было – ни на столе, ни в раковине, а заглядывать в шкафчик над плитой Винчестер не стал. В большой комнате – видимо, одновременно и спальне, и рабочем кабинете, мебели было побольше. В углу стояла односпальная кровать, рядом с ней прямо на полу лежал старый матрац, который, судя по всему, был гораздо старее всех матрацев «Джунитауна» вместе взятых. На матраце – скомканное одеяло. В другом углу комнаты – большой шкаф, рядом зеркало, тумбочка, на которой стояли флаконы и тюбики, явно принадлежащие женщине. Ну хоть что-то. Но никаких следов пребывания здесь Кастиэля, никаких следов пребывания мужчины вообще. Дин открыл шкаф – только женские вещи, ни одной рубашки, ни одного пиджака – ничего. И никаких следов жильцов. На площадке было еще две квартиры. Дин постучался сначала в одну, потом в другую, постучался сильно и с нажимом, но ему никто не ответил. Ощущая себя глупее некуда, он набрал кодовый номер архива. - «Джунитаун», блок «Е». Сьюзан Дреббер слушает. - Это Дин Винчестер, Сьюзан. Я заходил к Вам сегодня утром. - Вы по поводу пациента Брукнера? – сразу спросила она, как будто была готова к звонку. Может быть, сидела и ждала его. - Да. Что-то не так с информацией, которую Вы мне передали? - Нет, мистер Винчестер. Информация верна. Только я позволила себе лишнее любопытство после того, как Вы ушли, и запросила личное дело Кастиэля Брукнера через базу главного врача. Они выполняют такие требования, если запрос идет из архива, ну, вы, наверное, знаете… Под пальцами у Дина пробежали мурашки. Именно под пальцами, сжимающими телефон. - Что Вы узнали, Сьюзан? Медсестра опасливо втянула в себя воздух. - Я боюсь, Вы не обрадуетесь, мистер Винчестер… Я боюсь за Вас. - Очень приятно. Но раз уж Вы решили говорить, говорите до конца, хорошо? Что Вы узнали? - Кастиэль… Не был переведен к нам из психиатрического госпиталя. Его перевели из тюрьмы, мистер Винчестер. Он и его сестра находились в заключении, их держали в камерах, в условиях особого наблюдения и строгого режима. Мистер Винчестер, они переслали к нам подсудимого… - Так, Сьюзан, подожди, успокойся. Успокоилась? - Не знаю. - Объясни мне, пожалуйста, нормальным языком, за что их держали в заключении. Можешь? - Да, кажется, – на другом конце связи всхлипнули, а потом Дин услышал стук ящиков и сглатывающие звуки. Как будто Дреббер запивала лекарство. – Извините, голова закружилась. - Все нормально. Я внимательно слушаю, - сказал Винчестер, спускаясь по лестнице на относительно свежий воздух. Слушал он действительно внимательно, но никак не спокойно. - У них разная судимость. Анна Брукнер отбывает срок из-за убийства двоих молодых людей почти три месяца назад. Кастиэль находился на том же режиме, но… - слышен стук ногтей по легким клавишам, - по обвинению в гомосексуализме. Странно… - Что именно странно? - Их посадили одновременно. В личном деле Брукнера написано, что он не сразу подписался под диагнозом, а как только подписался – его перевели к нам. - Кто вел их дела? Сьюзан? - Сейчас. – Дин, казалось, воочию видел мелкие бусинки пота на лбу медсестры. Скоро она сообразит, что ввязалась в не совсем чистое разбирательство и захочет умыть руки, но пока ее энтузиазм, родившийся на женском любопытстве, играл Винчестеру только на руку. - Детектив Бенни Уолесс. - Оба? Он вел их обоих? - Да, кажется… - Где находится полицейское управление, в котором он работает? Сьюзан, один адрес. Назови мне адрес. - Во что Вы втягиваете себя, мистер Винчестер? – слабо спросила она, но Дин был готов поклясться, что сейчас ее взгляд направлен прямо на строчку, где черными буквами впечатаны улица, дом и мелким шрифтом вбит идентификационный номер детектива Уолесса. - Тебе ничего не грозит, Сьюзан. Просто скажи мне адрес. Кастиэль стоял перед его глазами, стоял все время, опираясь руками в синяках о прутья решетки, всматриваясь в Дина. Иногда напевал что-то, иногда просто звал его, но не так, как звал ночами, а тихо, спокойно. «Дин…» - как шелест ветра, шорох высохших листьев, не более. «Дин…» И если таким извращенным, изощренным способом он просил зайти к нему, загнуть его и трахнуть, Винчестер уже не был уверен, что никогда этого не сделает. Но пока может, он будет держаться. Каким бы Кастиэль ни был больным, ему делают уколы без обезболивания, на его коже гематомы и все это – не по его вине. И у него где-то есть сестра, и неужели этот разрушенный дом – дом его матери? Неужели там он жил когда-то? Неужели там… - Сьюзан? - Пишите, мистер Винчестер. Детектив Уолесс не любил посещения. Он не любил все, что касалось дел о гомосексуализме и убийствах на этой почве, но еще больше не любил, когда в эти дела вмешивались посторонние. У него были все полномочия, чтобы не пускать к себе в кабинет Дина Винчестера – сотрудника службы, никак не относящейся ни к полиции штата, ни к федеральным органам власти. Охранные бригады у Бенни никогда особого уважения не вызывали, как и их сотрудники. Но этот, по крайней мере, держался достойно. - Я могу предоставить Вам полчаса с Анной Брукнер, на большее не рассчитывайте, - поморщился Уолесс. – Кастиэль все такой же? - Такой же? - Никакой. Я вообще сомневался, живой ли он, пока наш психиатр не назначил ему лечение. - Поясните. - Я вам не отчетная комиссия, Винчестер! – буркнул Уолесс, но пояснил. – Как я к нему ни подойду, сидит на кровати. Или спит. После уколов немного взбодрился, ожил, даже говорить что-то стал, я, правда, никогда не вслушивался. Так он все такой же? - Не совсем. Я бы даже сказал – совсем не такой же. В кабинете стало тихо. Уолесс думал о чем-то своем, Дин ему не мешал. - Нам позвонили утром, кто-то из «ремонтников». Донесли, что во время проверки на них напали, двоих мальчишек убили. Я выехал по адресу с ребятами. Брукнеры даже не стали прятать трупы. Кастиэль и Анна сидели на полу, рядом с мертвыми парнями и ждали. Видимо, ждали нас. Сам Кастиэль говорил мало, Анна… Рассказала, что вернулась домой и увидела брата, испачканного своей собственной кровью, избитого, раздетого и изнасилованного, а рядом – парней из проверочной группы. Вы что-нибудь знаете об их матери? - Немного. Уолесс кивнул, словно бы только этого ответа и ждал. Мягко улыбнулся. - Если бы Вы видели ее квартиру, думаю, вопросов бы не возникло. Она была сумасшедшей, такой же, как ее сын. Психопаткой. Днем работала в кафе, ночью развлекалась. Умерла от рака груди полгода назад. В то время только вышел закон о легализации «ремонтников», в ходу были страшные истории о них – якобы эти парни чуть ли не кишки высасывают, если находят геев. Так вот их мамаша на такой случай держала в доме кольт – достался от бывшего мужа. Им Анна и воспользовалась. Скосила двоих, и на этом ее решимость иссякла. Все еще есть желание с ней общаться? - Вы не верите ей? Детектив откинулся на спинку кресла с видом человека, уставшего давать одни и те же пояснения каждый день круглые сутки. - Винчестер, вы, я вижу, хороший парень. И как любой хороший парень, переживаете за странного больного в своем корпусе. Но вот что я скажу, а Вы послушайте. Кастиэль рос в условиях, мягко говоря, не идеальных, как и его сестра. Отец их бросил, мать не уделяла должного внимания. Ему-то еще повезло, у парня была своя квартира, а Анна жила с матерью до самого конца. Но семья – это семья, правда? А в семье заразиться от своего ничего не стоит. Они жили в грязи, так что удивляться, что грязь к ним прилипла? Мы тщательно допросили всех из группы «ремонта», кто приходил в квартиру в тот день, и у меня нет оснований подозревать их в насилии. Они делали свою работу и делали ее хорошо. Они защищали меня, Дин… Несколько раз подряд они защищали… У одного из них ствол был похож на железную трубу, и он защищал меня им особенно долго… Особенно долго, Дин! Он рвал меня на куски, Дин! Он разрывал меня! - Не сомневаюсь. Бенни рассмеялся, очевидно, ситуация его забавляла. - Как начальник своей бригады Вы должны понимать, какой опасный больной находится под Вашей охраной. Дело больницы – лечить его, Ваше дело – следить, чтобы он не выполз из камеры. Они похожи на насекомых, Винчестер. Вроде бы маленькие, безобидные, некоторые даже с красивыми крыльями, переливаются, летают. Но рано или поздно они вгрызутся в шею и попортят кровь. За Вас уже все сделали, не усложняйте себе жизнь. - Могу я получить доступ в квартиру Кастиэля? - Вы меня вообще слышали? - Я прекрасно слышал. Он рвал меня на куски, Дин! Он разрывал меня! Улыбка детектива померкла. - Формально, я могу отказать, и никакой санкции за это мне не предъявят. Но раз уж Вы так горите желанием, пожалуйста. Приходите через неделю. Вот, - плотная крепкая рука протянула Дину маленький желтый листок, - разрешение на полчаса беседы с Анной Брукнер. Дорогу до тюрьмы, я надеюсь, найдете сами. Дин ухмыляется, хотя в мыслях у него нет совершенно ничего хорошего, ничего веселого или смешного, берет бумагу и выходит. Если Кастиэль говорил правду, значит и постоянные слухи о «ремонтных» бригадах – это не выдумка. Они были легализованы и одобрены совсем недавно. Изначально это были просто группировки активистов, борющихся за права граждан и искоренение геев. Они брали на себя ответственность выявлять подозрительное лицо, проверять его, а потом докладывать полиции о результатах. Как писали в своих собственных программах, методы «ремонтников» были исключительно толерантными, мирными и не содержали в себе никаких элементов насилия. За несколько лет они вывели на чистую воду столько гомосексуалов, сколько не смогло Правительство США за десяток лет, поэтому неудивительно, что из команды с волонтерским началом «ремонтники» превратились в государственную организацию. Основный их метод заключался в следующем: подставной член группы заводит общение с подозрительным лицом, представляется ему геем или лесбиянкой и, если тот ведется, назначает встречу в укромном месте или якобы у себя на квартире. Подозреваемый приходит, а там его уже ждет полиция. Но были и другие способы, о чем было известно очень мало. Через пару лет после так называемого «официального принятия» «ремонтники» получили одобрение и право осуществлять проверки «на местах» - заходить прямо домой к подозрительным людям. И если им отказывали, не открывали или не пускали, бригада могла вернуться с ордером на обыск. Конечно, арестованные не оставались в долгу. На допросах часто всплывали жалобы о насилии и избиении. Естественно, эти жалобы как можно быстрее пресекались. Дин много слышал об этих группах и, как это и полагалось, слышал в основном положительное – об их результативности, об их общности, сплоченности, что они – пример для всех коллективов Америки. Но и другое он тоже слышал. Эти слухи, эти новости выползали то тут, то там, словно крысы из норок, сверкали глазами-бусинками и исчезали – их и травили как крыс, вырезали из всех сводок новостей, из официальных донесений, отовсюду. Но они продолжали просачиваться, протекали наружу. Они защищали меня, Дин… Несколько раз подряд они защищали… «Проклятье, Кас… Неужели ты ни в чем мне не солгал?» Дин… Дин! «Неужели ты… Кас…» Ему снова приходится настраивать навигатор, и это раздражает, но до места как минимум еще два часа езды, причем совсем не в сторону дома, а, значит, надо либо торопиться, либо возвращаться и забыть об этом, по крайней мере, до следующего удобного случая. «Только удобного случая может уже не быть» Уже в дороге Дин звонит на пост своего корпуса и, когда Адам ему отвечает, долго не может понять, что сказать, кроме как «доложите мне обстановку». Адам говорит, что все нормально, Кастиэль несколько взбудоражен, но в целом изменений нет. Винчестер жалеет, что вообще позвонил, но за вдох до того, как прекратить разговор, все же спрашивает: - Он что-нибудь делает с собой? Бросается на решетку или еще что? - Да нет. Только кричит. Мне проверить? - Нет, - поспешно, чуть ли не выкрикивает Дин. – Не стоит. Он подъезжает к зданию тюрьмы, когда на часах уже 16:10. Впускают его быстро, мало о чем спрашивая. Разрешение детектива Уолесса приходится показывать только один раз. Это очень не похоже на порядки «Джунитауна», где график посещений отслеживается так же четко и скрупулезно, как и график дежурств охранных бригад. Комната для общения с заключенными маленькая, но пустая, поэтому кажется даже больше, чем квартира, в которой жила Анна с матерью. Она не была похожа на Кастиэля. Но она точно была его сестрой. К Дину вышла болезненная, худая девушка с длинными рыжими волосами, свисающими с плеч – чистыми, но плохо причесанными. Села напротив, испуганная, нервная. - Анна? – позвал Дин, боясь терять время. - Вы Анна Брукнер? - Да, - тихо ответила она. – Кто Вы? - Меня зовут Дин Винчестер, я начальник охранной бригады корпуса больницы, в которой находится Ваш брат Кастиэль. Девушка резко подняла на него большие глаза, вмиг ощетинившись. - Кастиэль? Вы знаете Кастиэля? - Да. Знаю. Анна, мне нужно от Вас кое-что узнать, нужно, чтобы Вы рассказали мне, что произошло в день, когда вас с братом арестовали. Она дернулась, но скованные руки, зафиксированное к стулу тело не дали ей двинуться с места. - Зачем? Что Вам нужно? - Тише, не бойтесь меня. Я не прошу от Вас тех показаний, которые хочет услышать полиция. Я прошу рассказать мне, что было на самом деле. Сможете? - Я уже рассказывала. Много раз. - Анна. Пожалуйста. Мне нужно это знать ради твоего брата. - Это… - она отвернулась, чуть склонила голову к плечу и в этот момент стала очень похожа на Кастиэля. – Как-то повлияет на мой срок? - Нет. Но… Кастиэль говорил мне, что его… изнасиловали перед тем, как отвезти к нам. Я сегодня был в квартире вашей матери. Она открыта. Почти пустая. На полу матрац, простыни перевернуты. И я знаю, что детектив не поверил вашей версии. - Кас им ничего не рассказывал. – Анна слабо улыбнулась, рассматривая линии на полу. – Он бы и дальше молчал, если бы не лекарства. Это я. - Ты. Девушка снова медленно повернула голову так, чтобы смотреть прямо на Дина. - Я видела, как они насилуют его. Он лежал на полу, лицом вниз, по нему текла кровь – изо рта, из носа. Он старался не смотреть на них, но не мог, старался зажимать руками голову, чтобы они не били его хотя бы по ней, но они все равно били. Ногами, в основном. Им было очень весело. Один из них держал брата за ноги, чуть приподнимая, и трахал, прямо при всех. У него был такой огромный… - девушка на миг запнулась, но потом продолжила, - огромный член, и он… делал это со всей силы. Он говорил, что сейчас исправит все неполадки, наладит все, отремонтирует эту гейскую шлюху, защитит его от позора. И брат… слушал. Он смотрел и слушал, пока его насиловали и били. Мой старший брат, единственное, что у меня осталось… Вы знаете, как это уродливо выглядит со стороны – насилие? Как мерзко и уродливо. Как они входили в него, как в куклу, как будто он и человеком не был. У него текла кровь оттуда, прямо оттуда, а этот… огромный… смазывал кровью свой член и просто… продолжал. Представьте себя на месте моего брата. Я представила. Когда увидела все это, очень хорошо представила. Им было так весело. Их грязь внутри него, все то, из чего они сделаны, их… И все это – внутри него. По лицу девушки медленно потекли слезы. - Я пришла домой, увидела, что дверь открыта, подумала, Кас забыл ее закрыть. Он часто приходил ко мне в гости после смерти матери и иногда забывал запирать за собой. Я зашла внутрь… И увидела это. Как они стоят вокруг него. А он даже не кричал, только мычал что-то неразборчивое. Как умственно отсталый. Я взяла пистолет из тумбочки в прихожей – мама всегда его там держала. Попала в двоих, хотела, чтоб их было больше, но попала всего в двоих. Маленькие женские руки, закованные в цепи, затряслись на коленях. - Они сбежали. Эти твари всегда сбегали. А потом вернулись, только уже с копами. Кас не мог говорить, не мог ходить. Он даже сидеть не мог. - Он был в крови, почему полиция не заметила этого? Анна улыбнулась – отражение улыбки ее брата, улыбки изломанного скелета, словно привет из преисподней безумца Стрекера. - Они не смотрели. Его джинсы были в пятнах крови, но они не посмотрели на это. В тюрьме нас сразу запихнули в душ, наши вещи забрали. Ну как? Вам нравится эта история? Как Вас там… начальник бригады Винчестер? Он рвал меня на куски, Дин! Он разрывал меня! Он разрывал меня! Дин! «Кас… Черт тебя возьми, ты же ведь пытался попросить меня о помощи. Ты же ведь пытался» - Он рассказал Вам о маме? – вдруг спросила Анна с той же скелетообразной улыбкой на тонких губах. – Кас рассказал? - Да, - Дин не был уверен, о чем именно она спрашивает, но думал, что догадывается правильно. – Как она… заботилась о нем? На этот раз девушка рассмеялась. - Заботилась? Да, пожалуй. Она очень любила его, даже слишком. Бывало, она возвращалась домой ночью и рассказывала мне, как скучает по нему, как хочет вернуть его домой, но так любит, что не будет просить вернуться, чтобы не злить. Он родился двадцать четвертого сентября, в четверг, ранним утром. Она хорошо это запомнила, потому что в тот день пошел снег. Такого никогда не было раньше – снег в сентябре. Когда Кастиэля показали ей – еще ни на кого не похожего, сморщенного, немного синюшного, она уверена, что уже тогда увидела его синие глаза, в которые влюбилась. Не знаю, так ли это – я никогда не видела новорожденных. И именно из-за цвета глаз, из-за снега за окном она дала ему имя Ангела. Пока он жил с нами, мать несколько раз пыталась зажать его в углу или в душе. В двадцать лет он переехал, хотел забрать и меня, но кто-то должен был присматривать за матерью. Она болела. Сильно. Рак ей поставили давно, но лечиться она не думала. Хотела жить на полную, брать все, пока может. Приходила иногда под утро, иногда не приходила вообще – от первого встречного сразу шла на работу. Кас боялся ее. Наверное, именно из-за нее он вообще всегда боялся женщин. И это уже не исправить. Смешно, да? - Так он… такой, потому что… боится быть… нормальным? Но это же болезнь, Анна. Она не может быть из-за того, что ты чего-то боишься. - Вы не поняли меня. Он гей, потому что не может быть другим. Это было в нем всегда. Мать это видела и пыталась исправить. «Защитить» - Пыталась исправить это, используя себя, но только напугала его. А потом она умерла, а его изнасиловали. Я не могу понять, как он смог вырасти таким, каким был с такой матерью. Но мой брат – самый лучший человек, которого я когда-либо знала. И в этом нет никакого подтекста. От него вообще хоть что-нибудь осталось, мистер Винчестер? От моего Кастиэля осталось хоть что-то живое? - Я не знаю, - Дин хотел бы ответить по-другому. Правда, очень бы хотел. Но еще он хотел быть честным. – Я не знаю, Анна. Прости. Дин возвращается домой в половину двенадцатого, глотает сразу четыре снотворные пластинки и всю ночь видит Сэма, провожающего взглядом маленькую точку, уходящую за горизонт – то ли лодку, то ли катер с их мертвыми родителями. Младший брат окружен тенями, призраками с крыльями, как черным коконом, но не видит их, не хочет видеть. Он не шевелится – ни вперед, ни назад, не уходит и не прыгает. Маленький Сэм под проливным дождем. Утром Дин пьет пластинки уже от головной боли, кое-как отряхивается, оправляется. Они с Сэмом идут прогуляться в кино, сидят прямо по центру зала, и реалистичные, объемные монстры ходят вокруг них, рычат и плюются какой-то зеленой жижей. Сэм несколько раз вскрикивает, Дин хлопает его по плечу, сам невозмутимо грызет попкорн, не ощущая ни вкуса, ни запаха. Потом младший выдает одну из своих заумных шуточек, они смеются, обливаются пивом, Дин пичкает непутевого засранца в бок. Ему легче, гораздо легче и спокойнее, с Сэмом он отвлекается от своих мыслей, от Кастиэля, от тюрьмы, от вжатой в сиденье девушки в цепях, с номерной татуировкой на шее – как делают всем особо опасным преступникам, чтобы клеймо осталось с ними на всю жизнь. Защитница гея. Сестра гея. Унижение до конца ее дней. После фильма Сэмми тащит брата в боулинг, и там заказывает шары в виде голов каких-то древних чудовищ. Они играют, пока Дин, наконец, не добивается от мелкого трех страйков подряд. Довольный, как будто получил сразу три диплома с отличием, Сэм обнимает старшего брата, а Дин говорит, что теперь ему не стыдно будет приходить сюда с детьми. Сэмми смеется, отворачивается, но Дину не нужно доказательств, чтобы видеть, как приятны его братишке эти слова. Когда-нибудь, очень скоро, у него обязательно будет своя семья, жена и дети. В семь вечера они уже дома, и Дин знает наизусть, что будет дальше. Сэм позвонит Джессике, побежит в душ и уйдет на свидание. Дин кричит ему вдогонку, чтобы вел себя как настоящий Винчестер и не распускал лишний раз нюни. - Только страйки, Сэм. Понял? Тот делает вид, что пошлые шуточки братца его не касаются, но по голосу ясно, что он все понял и понял очень хорошо. Без Сэма сразу становится пусто, как будто угасает один важный очаг мыслительного возбуждения мозга и сразу же загорается другой. Дин не знает, как там Кастиэль, и это его нервирует. На праздники начальнику бригады положен отгул, вместо Дина там сейчас должны дежурить другие. Но он готов поставить свою правую руку, что центральный охранный офис не стал заморачиваться и искать для одного пациента квалифицированную охрану взамен Винчестера. Скорее всего, там просто санитары со второго этажа, и то маловероятно, что они спускаются вниз за чем-нибудь, кроме обязательных инъекций. Кастиэль. Чертов Кастиэль. Избитые руки, мешки под глазами. Синими глазами. Уколы без обезболивания. Каждый день. Два раза в день. Гематомы. Обширные необработанные гематомы. Сидеть – больно. Лежать – больно. Его исправляли и не исправили. Так и не защитили. Так и не спасли. Это трудно представить, но Дин пытается – представить себе Кастиэля таким, каким он был. Каким его видела Анна. И сам себе рисует перед глазами красивого молодого парня с чистой кожей, не испорченными ударами об решетку руками. Он представляет себе, как Кастиэль идет по улице – прямо как Майк во сне Дина, - только на нем свободные голубые джинсы и синяя рубашка. Ветер треплет темные волосы, яркие синие глаза сияют на солнце. Кастиэль улыбается, широко, ясно, радостно. Ему не больно. Никто не делал ему больно. Не хотел делать ему больно. Не сделает ему больно. Но только так не бывает. И рядом с Кастиэлем всегда появляется мать – Дин видит ее высокой, тощей, со слишком ярким макияжем и слишком любопытными пальцами. Она обнимает сына, прижимается к сыну, трется об сына – красивого, слишком красивого, слишком хорошего сына, который не хочет женщин, не любит женщин. Но она-то любит его. Она-то хочет защитить его. Дин… Как подвижные картинки фильма, Дин видит это: группу из шести человек. Они стоят в чужой квартире, смеются, переговариваются, пока один из них держит Кастиэля за ноги, смазывая член его кровью, чтобы войти поглубже. Это похоже на скрип камней – да, Дин это знает, чувствует. Он понимает. Как ударяется острая кромка инструмента о булыжник в земле, как трещит песок, так и Кастиэль – с каждым толчком, ломаясь, все больнее и больнее, чтобы до предела, чтобы разорвать все, что еще не разорвано, сломать, что еще не сломано. ДИН!! Чтоб эти синие глаза все больше и больше, до краев, до избытка заполнить одной только болью, чтоб он запомнил, навсегда запомнил правила. Дин берет телефон, звонит в корпус, но ему, как и ожидалось, никто не отвечает, звон этот слышит только Кастиэль, и Кастиэль наверняка знает, что это Дин, что Дин не может о нем забыть. Сейчас уже почти ночь, да и глупо это все, надо переждать, надо успокоиться. Через пару дней все утрясется, надо просто подождать. Впереди выходные, завтра придет Сэм, и все наладится. Дин хватает с полки ключи от машины и выходит из дома. *** У ворот корпуса темно. Общий свет погашен, фонарь над дверью в блок горит слабо. На втором этаже за столом спит санитар, сложив голову прямо на отчетный журнал инъекций. Пара щелчков, и тяжелая дверь на первый этаж мягко открывается. Некоторые лампы на первом этаже никогда не выключаются на случай непредвиденных ситуаций, но даже с ними в подвале очень темно. Дин закрывает за собой дверь, спускается вниз, каждую секунду думая, что сейчас упадет или развернется и убежит обратно. Последняя камера слева. Подходить страшно, шаги даются с трудом. Дину все время кажется, что Кастиэль сейчас набросится на него из темноты, выпрыгнет – сумасшедший, избитый, схватит и утащит в свою камеру. Глаза еще не привыкли к полусвету, в подвале непривычно холодно, Дин ежится, моргает, стараясь приспособиться. Он подойдет, посмотрит и уйдет обратно. Дин подходит к решетке так близко, как не подходил уже очень давно. Касается пальцами прутьев, осторожно, словно собирает след пыльного железа на свои руки. Кастиэль лежит на кровати, руки раскинуты в стороны. Он не смотрит на Дина, но не спит. Он не подбегает, не бросается. Просто лежит, и смотреть на него такого странно, непривычно. Приятно. Он красивый. Кастиэль красивый все равно, что бы с ним ни сделали. Это жутко, непонятно, что делать, что говорить и зачем Дин здесь вообще. Тихо, все так тихо и так спокойно, как будто это и не реальность совсем, а снова опиумный сон, новый сон – без выдуманных друзей, один на один. Кастиэль дает ему выбрать, дает ему время. Но долго он не сможет – каким бы ни был раньше, сейчас он другой, сейчас он расшатан, разболтан. Внутри его ничто не держит. Все, что могло держать, раскололи, сломали, выбили из него. «Зачем ты здесь, старик?» Дин поворачивается, упирается в железные прутья спиной. «Зачем ты здесь?» Когда руки Кастиэля, покрытые синяками и ссадинами, обнимают его, опутывают его талию, Дин почти не вздрагивает. Он стоит, не двигается, дышит ли вообще – и сам не знает. Тонкие пальцы проводят по груди, по линии пуговиц на рубашке, касаются кожи, поднимаются на шею, гладят – мягко, почти нежно, гладят ушную раковину, волосы на виске. Как хочется не знать, что с ним сделали. Как хочется просто стоять и чувствовать тепло. - Дин… Но это все, все, что осталось в тебе. Больше в тебе ничего нет – только твоя болезнь. И он почти вырывается, почти понимает, что зря это все, что толку нет, что надо уйти. Вторая рука Кастиэля медленно опускается вниз, зажимает пряжку на ремне, прижимает еще ближе, вжимает в решетку, вжимает в себя через решетку – в горячее, дрожащее тело, избитое, но еще жаждущее, еще ждущее. - Вот здесь, - Кастиэль сжимает член Дина через два слоя ткани, – вот здесь заканчивается и начинается жизнь… Вот здесь начало конца, начало всего и конец всего. – Он улыбается, улыбается прямо в ухо, поглаживая шершавыми губами мочку. - Ты плавишься, Дин… Ты горячий… Такой горячий… - Нет. Нет… Кастиэль был когда-то другим, и Дин хочет сказать ему это, хочет дать понять, что знает, что верит, что видел. Он пытается, бормочет что-то, пока мягкие, но сильные руки разминают его, гладят его, вжимают его. Сзади, упираясь – Кастиэль возбужден, очень возбужден, он не слушает, не слышит. Ему нет дела до почти бессвязных, комканых слов, когда тело в его руках отвечает, когда твердеет. - Забудь о них. Забудь обо всех, кроме меня. Только я. Здесь с тобой только я, Дин… Дин… Он целует в шею, едва касаясь языком, едва отмечая. Кажется, лампы стали гореть ярче. Или их вообще здесь нет, и весь этот свет – это вспышки перед глазами, яркие, разноцветные, расплывчатые. И вдруг он останавливается. Все еще касаясь слабой улыбкой кожи, произносит тихо, едва слышно. - Я ведь не держу тебя… Дин отшатывается, откалывается от решетки, упирается спиной в камеру напротив камеры Кастиэля. - Иди сюда, Дин. Ты уже подошел. Он уже не зовет, не просит, не требует, он напоминает, легко и невесомо подталкивает, потому что просить уже не надо. Дин подойдет, сегодня он подойдет – Кастиэль это знает, знает и не торопит. Дин подойдет к нему, даже если боится, даже если убеждает себя, что не хочет, не может, не должен. - Дин. Тело трясет: от озноба, от жары, от холода, от духоты, от сжимающего внизу живота комка. Кастиэль вдруг резко опускает руки и стягивает с себя белую футболку. «Нет…» Нет, нет. Повторять и повторять про себя что угодно, только не смотреть на это. Это запрещено, это скверна, это проявление болезни, ничего больше, только проявление заразной болезни. Она передается по воздуху, Бетани была права. Она как вирус. Течет по земле, по песку, течет по воде, течет, плавно окружая тебя, проникая в тебя, медленная, затягивающая. Кастиэль облизывает губы, зовет его к себе. Невольно, не соображая, что делает, Дин повторяет его жест, и сердце радостно откликается на улыбку по другую сторону решетки. - Иди ко мне. Подойди ко мне. Словно взрывающиеся лампочки, в голове Дина мелькают и гаснут мысли. Ничего больше не существует: только он и его голос. Остановись. Он половой психопат, опасный душевнобольной. Остановись! - Дин… Глаза слишком синие, слишком яркие. Губы слишком манящие. Интересно, как это – прикоснуться к ним? Просто интересно. Просто… Винчестер подходит к решетке, похожий на покорного, полуслепого безвольного сомнамбула. - Дин… Ближе. Еще чуть ближе. Еще чуть-чуть. Боже, какие блестящие у него глаза. Какие глаза… Всего пара шагов, и можно дотянуться рукой. Всего пара шагов, и можно коснуться его лица. Всего пара медленных, даже по мягкому покрытию, громких шагов, и можно… можно ведь? В груди клокочет, как будто переворачивается, выворачивается сердце. Почему к тебе нельзя подходить? Почему тебя так боятся? Ты такой красивый – Господи, прости меня – какой ты красивый… Кастиэль не тянется к нему, не двигается. Я живой. И я мертвый. Я целый. И я распавшийся. Я могу убедить себя, что меня нет с тобой, что меня никогда не было, что я не приходил, не подходил, не рвался к тебе. И я могу подойти к тебе. Я могу подбежать к тебе. - Дин, - шепот, как шорох листьев… как шум моря… Дин подходит, быстро, не думая больше ни о чем, притягивает к себе – через решетку, через железо, - за голову, за плечи, тянется к губам и почти кусает, врываясь, сразу, целует, как будто за один раз хочет выпить, выжать из Кастиэля все, что только можно. Но его обнимают, тянут за собой, тянут на себя. Во рту привкус железа. Железо везде, повсюду железо – между ними, вокруг них, округлое, твердое. Пальцами по спине – и это приятно, очень страшно, но приятно. Кастиэль целует его в ответ, вылизывает рот, голодный, податливый, горячий. Еще сильнее сжать, еще ближе, но ближе некуда, ближе только прутья. Двумя руками вниз, по тонкой талии, по обнаженной пояснице, но дальше нельзя – Дин еще помнит, что Кастиэлю там будет больно, и он цепляется там, где не так больно: за руки, за кожу над лопатками, за темные волосы, цепляется везде, где может достать, и целует, беспрерывно, безумно, пока не начинает задыхаться. Это невероятное, это взрывающееся тепло. И дышать уже нечем, но все еще очень мало, как будто ничего не начиналось. Но он еще здесь, он еще стоит за порогом, хоть и переступил все пороги, какие только можно, он все еще свободен, все еще может быть чистым. - Дин... Дииин… - голоса теперь больше. В ухо, в шею, в губы – его низкий, шершавый голос. Замок на двери камеры – почти на ощупь, ударяясь о железо – пока между ними железо, тонкое, но прочное железо – перегородка, оправдание. Его привкус, его запах. Эта дверь скрипит, отчаянно, громко, когда Дин заходит внутрь, перешагивает, чтоб не было железа, чтоб не было синяков. И Кастиэль почти падает ему на руки, падает, но цепляется пальцами, тонкими, дрожащими, в плотную ткань рубашки – Дин должен бы задуматься, почему Кас так слаб, почему он почти дезориентирован, но в этот момент он думает только о себе, только о том, что взорвется сейчас и разлетится на много маленьких кусочков самого себя и сможет быть одновременно везде: в камере и в коридоре, у решетки и за ней, рядом с Кастиэлем и далеко от него, касаясь его и не касаясь, вжимаясь в него и сохраняя себя, нарушая закон и следуя ему. Я живой. И я мертвый. Я целый. И я распавшийся. - Дииин… Так мало и так много. Так близко, как еще не было. - Кас… Кас… Им нужно это, нужно обоим. И пусть ничего из этого не выйдет, ничего хорошего, ничего вообще – Дин обнимает его, держит так крепко, как только может, целует так, чтоб никогда не забыть – ни ему, ни Кастиэлю. И этого много и этого очень мало. Кастиэль отходит, утягивая Дина, но не к кровати, а к решетке – к прочной железной решетке. Я живой. Дин чувствует прикосновение чужих пальцев на своем стоящем колом члене, разноцветных бликов перед глазами - больше, в разы больше, прикосновения становятся увереннее, сильнее, сильнее, еще сильнее. И я мертвый. Он уже готов, да, готов сделать, что никогда не делал, только бы не больно, только бы не делать больно. Он хочет поцеловать, и Кастиэль поддается, тянется, на секунду замирает. Ему нравятся поцелуи – жесткие, глубокие и влажные, нежные, медленные. А потом дыхания снова не хватает, и рука на члене Дина двигается с прежней скоростью, но не доводит – нет, не доводит до конца. Я целый. - Дин… Пожалуйста, Дин… Не видеть, лишь бы не видеть. Закрыть глаза, замереть. Кастиэль поворачивается к решетке лицом, чуть нагибается, и силы Дина заканчиваются. Он срывает белые больничные штаны, прижимает к губам Кастиэля свои пальцы – пахнущие соленым железом – и Кастиэль берет их в рот, проводит языком между фаланг, облизывает, смачивает. Одновременно от трется об Дина, но Дин не смотрит вниз, не может, не должен туда смотреть, только рычит, вжимаясь, борясь с желанием, с потребностью войти в Кастиэля прямо так, на сухую, но терпит, терпит. Вынимает пальцы, проводит ими по раскрытому отверстию, снова смачивает и снова проводит. Кастиэль скулит, насаживается сам, и большего испытания в жизни Дина еще не было. - Дин… Дииин… И я распавшийся. Он входит, входит в горячее, тугое, мягкое отверстие, принимающее, обтягивающее его, как никто не мог обтянуть, сжимающее, как никто не мог сжать. Из горла – то ли крик, то ли шипение, и ничего больше нет – только Кастиэль. Я распавшийся… Кастиэль сжимает железо, Дин накрывает его руки своими, переплетает пальцы, скрепляет в замок. Толчки, как удары. И если даже ему сейчас немного больно… Только Кас просит сильнее, он просит быстрее, он зовет по имени, а Дин слышит, уверен, что слышит, скрип лопат, ударяющихся о камни, скрип песка, перемешанного с землей – как будто что-то ломается и скрипит прямо у него в голове. И он бьется, вбивается в Кастиэля со всей силы, забыв обо всем, прощая себе все, принимая на себя все, только бы не исчез сейчас… только бы дал ему сейчас… В какой-то момент Кастиэль выгибается, выворачивается, Дин выходит из него, дает ему секунды, сжимая веки с такой силой, что от напряжения из глаз начинают течь слезы, а потом входит снова, до упора, и Кастиэль кричит и кончает второй раз, а Дин вбивается и вбивается, слезы начинают течь по щекам, и он тоже кричит, наваливаясь все сильнее и сильнее, вжимая руки Кастиэля в железные прутья решетки. «Ты насилуешь его… Насилуешь его…» И от этой мысли, как от вспышки света, как от спускового крючка, скрип песка, скрип от ударов острой кромки железа о камни захватывает все – и слух, и зрение, накрывает – только огромный, острый звук. Член увеличивается еще больше, наливается, наполняется, и вмиг все пропадает, ломается, выливается вместе со спермой, заполняет Кастиэля, и скрип звучит в последний раз, а потом лопается, как струна. И это – конец. Шевелиться очень трудно. Дин так и застывает на какое-то время: со спущенными штанами, еле удерживаясь влажными ладонями то за решетку, то за Каса. Он почти ничего вокруг себя не видит, слезы еще текут по щекам вместе с потом. Последнее, что он запоминает – это чужие руки, которые держат его, а потом Дин опускается на пол, прислоняется спиной к решетке и сидит с открытыми глазами, бездумно, почти автоматически прижимая к себе Кастиэля.