Радуга на камнях

Он просыпается от плеска волн совсем близко. Открывает глаза и чуть не падает в холодную воду. Ветер дует на него со всех сторон: с юга, с севера, с запада, с востока. Дин смотрит на воду, смотрит на свое отражение – мужчины, которым он был когда-то, которым он будет. По отражению идет рябь, его лицо расплывается, размазывается. Он ежится от ветра, плотнее закутывается в черное пальто, которое через секунду пропадает, и он сидит в белой больничной пижаме в носовой части деревянной лодки, посреди озера. Он не понимает, как такое может быть, но слышит совсем рядом с собой голос, голос этот принадлежит Сэму, и он говорит: «Последние герои Америки мертвы», он говорит: «Здравствуй, медвежонок Тедди, Рузвельт давно мертв*» На голос Сэмми накладываются помехи, шуршащий радиошум. Дин отворачивается от отражения и видит рядом с собой коричнево-желтый граммофон, водящий золотой иглой по изжеванной намокшей пластинке. Начинает лить дождь. - Я рожден был с кольтом в руке, с ним и в землю уйду, в пепел и прах**, - поет Сэм. – Эй, приятель, как насчет страйка? Дождь усиливается, но это еще не ливень, нет, спасибо и пусть «Господь благословит нас». Пахнет мокрым деревом и гнилью, пахнет мертвыми телами. Это запах их родителей, запах их тел, давно сгнивших и распавшихся на части. Дин сидит в лодке, той самой лодке, которая унесла однажды их маму с папой, той самой лодке, которую так долго провожал Сэм – его младший брат, единственное, что у него осталось. Сэм поет, что его называли плохой компанией, и ему начинает подпевать Анна. Дин хочет выбросить этот ужасный граммофон в воду, но его руки скованы, он сам скован, а голоса поют и поют в унисон. - Дин… - зовет его отражение. Только это уже не он, не человек, которым он когда-то был и которым будет, это Кастиэль, там, в воде, зовет его из глубины, зовет из воды, по которой бьют и бьют падающие с неба холодные капли. Его голос далекий, булькающий, и Дин чувствует воду в горле, воду в трахее, в бронхах, воду в легких – как у его отражения, ставшего Кастиэлем. - Хлебай, мой мальчик, мой красивый мальчик. Хлебай и захлебывайся. Он говорит внутри и говорит из воды. На губах улыбка – широкая, свободная. Вода вокруг него становится красной, как будто туда только что вылили лохань с кровью. Кас зовет его, Кас топит его, и Дин слушается и захлебывается, сидя под дождем, под звуки старого граммофона, а Сэм и Анна под шорох белого шума рассказывают ему, что Джордж Вашингтон мертв, Авраам Линкольн мертв, Дуайт Эйзенхауэр мертв, медвежонок Тедди мертв, Олдрин и Армстронг мертвы, Рэй Бредбери*** мертв, Элвис Пресли мертв, родители мертвы, Майкл Коэн мертв, Бетани Терри мертва, вода все зальет, вода и кровь, и все закончится, все пройдет… Дрожа всем телом, рефлекторно выхлебывая из себя невидимую воду, Дин открывает глаза и просыпается уже на самом деле, в камере Кастиэля. Он так и сидит на полу, спина болит, чертовы прутья впиваются в ребра. Кастиэль лежит у него на коленях и водит пальцами по полу. - Мне надо встать, Кас, - тихо говорит Винчестер. На часах 5:30, а в семь утра сюда спустятся медбратья, чтобы сделать тебе очередной укол, так что – да, мне надо встать, Кас, мне надо уехать домой, отпусти меня, иначе они увидят, что я здесь, что я с тобой, а не на свободе. Они увидят и поймут, что я, а не Майк должен быть отстранен и судим, я преступил закон, я преступник. И я изнасиловал тебя. - Я знаю, - отвечает Кастиэль, но не двигается с места, а скинуть его с себя Дин не может. Я пришел к тебе, чтобы сказать, что хочу помочь, что знаю, а вместо этого я поступил с тобой так же, как поступали все – я изнасиловал тебя. Дин поднимает затекшую руку и осторожно гладит Кастиэля по темным взъерошенным волосам. Кастиэль тянется к пальцам Дина, прижимается к нему затылком, обнимает двумя руками – за талию и за ноги, как дети обнимают любимую игрушку перед сном, потому что знают, что она спасет их от всех чудовищ, которые приходят после заката. Только они, эти игрушки, никогда не защищают, как защитил тебя я. Был ли хоть кто-то, кто не делал тебе больно? Хоть кто-то, кроме Анны, пытался тебе помочь? Хоть кто-то, Кас? Тонкие пальцы последний раз сжимают, крепко-крепко, а потом Кастиэль выдыхает, отпускает, встает и, не глядя на Дина, идет, шатаясь, к своей кровати и падает на нее. Только теперь Винчестер замечает, что дверь в камеру открыта, была открыта всю ночь, пока он спал. Он спал, а Кас держался за него. Топил его. Охранял его. Защищал его. Санитар второго этажа смотрит на Дина красными заспанными глазами, моргает, словно хочет отогнать от себя галлюцинацию. - Мистер Винчестер? У Вас же выходной. Дин поворачивается к нему на несколько секунд, и желание санитара задавать вопросы быстро пропадает. Он шарахается в сторону, подальше от Винчестера, закрывается бумагой, которая ему в данный момент совсем не нужна. Дин улыбается одними губами – санитар потом расскажет, что он был тогда очень уж жутким – и выходит на улицу, на еще прохладный скрипучий песок, перемешанный… да, перемешанный с землей. Импала урчит и срывается с места как ветер. Музыка льется из автоматически настраиваемого радио, и Дин не удивляется, когда слышит рекламу станции, гоняющей ретро-хиты. Он не удивится, даже если услышит сейчас Сэма и Анну – младших детей, потерявших родителей, напевающих «Bad company», но слышит что-то из репертуара Элвиса Пресли и, хорошо это или нет, подпевает во весь голос, путаясь в куплетах, подпевает, чтобы можно было кричать и чтобы можно было себя обмануть, что ты не кричишь совсем, а поёшь. Ты поёшь, да. А скоро ты вернешься домой и выспишься. Сэм приходит только после обеда, помятый и отдохнувший, находит брата на кухне со стаканом воды в руках. - Дин? Дин, прием. Как же этот засранец быстро растет, кто бы мог подумать. Как будто закидывается удобрениями для созревания комнатных растений. - Как поход? Сорвал большой куш? Сэм кривится, как целомудренная девственница. - К твоему сведению, Джесс живет с родителями. - И? - И? И то, что я не собираюсь спать со своей девушкой, когда за стенкой ее отец! - И чем вы занимались всю ночь? Ты ей стихи читал? Младший достает из холодильника бутылку холодного кофе, все еще смотря на Дина, как воспитатель на непослушного ребенка. - Разговаривали. Прикинь, люди этим занимаются. - В твоих разговорных способностях я не сомневаюсь. С Сэмом всегда так. Всегда, что бы ни произошло, что и где бы ни случилось, с ним всегда легче. Приходить домой и слушать его треп – это как возвращаться в тихую спокойную гавань, где ты точно уверен, тебя ждет твоя настоящая семья. - А ты где был? – спрашивает Сэм задумчиво. И это главный недостаток младших братьев – им бесполезно врать. - На работе. - В свои выходные. Ты был на работе. – Сэм садится на стул напротив, на лице самая отвратительно заинтересованно сочувствующая физиономия, какую он только может состроить. – Не хочешь рассказать, что с тобой творится последнее время? Конечно, братец. Сейчас расскажу. Сначала я укрыл от справедливого наказания одного, чтобы потом преступить закон самому. Я изнасиловал сумасшедшего. Я целовал сумасшедшего, целовал парня и трахнул парня. - Дин? - Нет. Не хочу. - Дин. - Что? У него синие глаза, Сэм. И он очень красивый, ты даже представить себе не можешь, насколько. Его калечили с самого его рождения. Хочешь, расскажу, как его защищала мать? А потом насиловала толпа «ремонтников»? - У тебя проблемы на работе, и ты, как всегда, все накручиваешь только на себя. И попробуй скажи мне, что я неправ. Я мог бы помочь ему, Сэм, не знаю как, но мог бы. А еще лучше, если бы я вообще не подходил к нему, не подходил к архиву. Он заслужил быть за решеткой, он гей и сам признал это. - Слушай, я знаю, что тебе нелегко приходится в «Джунитауне». Но это никак не повод все держать в себе. Я же твой брат, со мной можно поделиться. Я должен сидеть в тюрьме, Сэм. Как ты будешь учиться, если я сяду за решетку? Как ты будешь встречаться со своей Джесс? Как ты будешь спать по ночам? Ты потерял маму, потерял папу. Что с тобой станет, если ты потеряешь еще и меня? - Ты на хрен слушаешь меня? Звучит как чертово оправдание. Но я – это пока все, что у тебя есть. Ты еще не готов жить без меня, младший братик. - В тебе слишком много сострадательности, Саманта. Благожелательная физиономия переходит в обиженную, и это просто лучше некуда. - Иди в задницу, придурок. Я тебе помочь пытаюсь. Дин встает, треплет брата по макушке, улыбаясь. - Я знаю, мелкий. Но твой супер старший брат сам со всем разберется. Какие планы на сегодня? Мне нужно в автомастерскую, покормить и проверить мою детку. Едешь со мной? - Да, хочу повидать старика. - Назовешь Бобби стариком в лицо, получишь в бубен. Ты моя семья, Сэм. Единственное, что у меня есть. И я все сделаю, чтобы ты жил спокойно. Я не сяду в соседнюю с Касом камеру, а ты не сядешь за решетку рядом с Анной. Сэм улыбается совсем уж по-мальчишески, и это просто до невозможности греет душу, как если бы Дин был отцом, а не старшим братом. - А вечером ты можешь устраивать пижамные вечеринки со своими носками. - А ты? - А я давно не был у Гейба, - подмигивает Дин. – Его знаменитый бар простаивает без меня. - А цыпочки сохнут от тоски, разумеется, - Сэмми возвращает брату ухмылку и подмигивает в ответ. Вы – мой ключ, Сэмми. Ты и жизнь, которая всегда была моей. Красивые девушки, мягкие формы, теплые руки, грудь, в которую можно уткнуться лицом, тело, в которое можно входить без подготовки, голос, который можно не слушать, губы, созданные, чтобы их целовали – это мое. Я люблю это, я в этом теряюсь, расслабляюсь и растворяюсь. Мне не нужно напрягаться, не нужно думать. Кас прав: утром – а, может, еще ночью – я убегу. Но убегу, ни о чем не жалея. Это естественно, это законно и это правильно. У замка должен быть ключ, а меня всегда открывало только это. У Бобби они копаются в импале, и Дин в очередной раз получает по рукам за то, что беспокоится за машину почти так же, как за Сэма. Потом старик дает им пиво, вытягивает ноги и слушает. Он ни черта не хочет знать о подробностях личной жизни братьев, но рад, что у Сэма с учебой все отлично, а Дина пока не выгнали из «Джунитауна». В автомастерской старика хорошо, пахнет маслом, кожей, немного пылью и совсем чуть-чуть – усталостью удачно проведенного рабочего дня, когда уже пора размять кости и немного расслабиться. Дин не хочет говорить о себе, а старик не заставляет. Они быстро переводят разговор на Сэма и доводят парня до того, что у него краснеют уши. Большое кожаное кресло вмещает в себя все невзгоды, Дин улыбается и почти счастлив, почти уверен, что одним махом решил все свои проблемы. Он смотрит на довольного Сэма и не вспоминает запах железа, не думает о кровоподтеках, ему слишком уютно, чтобы тревожиться. Вечером они еще катаются по городу, Сэм с любопытством рассматривает вечерние огни, словно впервые их видит. Дин провозит его по мосту, с которого с двух сторон видно почти бескрайнее море, а потом заворачивает к их любимой забегаловке. Они едят пиццу, пьют пиво, и когда Сэмми немного развозит, Дин прикалывается над его слабостью и неспособностью пить. По дороге домой младший засыпает на заднем сиденье. Он так забавно сопит, что Дин не решается будить и какое-то время просто сидит в машине рядом с домом, слушая тихое дыхание брата. Все хорошо и именно так должно быть хорошо человеку. Счастье его семьи – его счастье. В конце концов, Сэм просыпается сам и что-то недовольно бухтит спросонья. Когда он вываливается из машины, то похож на взъерошенного ежа, и Дин с радостью сообщает ему об этом. Но тот даже бровью не ведет, желает спокойной ночи и это можно расценить и как «развлекись хорошо, Дин» и как «чтоб ты провалился». А потом дверь в комнату младшего брата закрывается и снова накатывает тишина. Тишина, от которой срочно нужно избавиться. Дин идет в душ, берет из шкафа чистую одежду, переодевается и снова садится за руль, чтобы ехать к Гейбу. Он знает, что поедет к Гейбу, он уверен в этом, когда пристегивает ремень, уверен в этом, когда импала выезжает на главную улицу, уверен в этом до последнего. Но когда машина поворачивает к перекрестку, руки, как по команде, выворачивают на выезд из города. Словно бы рефлекторно, по привычке Дин едет на работу. В «Джунитаун». Снова едет к Кастиэлю. На втором этаже его встречает знакомый охранник из другой бригады, молча приветствует, ничего не спрашивая. Дин открывает дверь, смотрит на лестницу вниз, как на дорогу в ад. Сегодня еще темнее, чем было вчера. Лампочки на потолке потушены – администрация любит экономить энергию. Пациентам ведь не нужен свет. Первые шаги – на ощупь, придерживаясь в темноте то за кирпич стены, то за железо. Над камерой горит всего одна лампочка вместо положенных трех. Кастиэль сидит рядом с кроватью, и первое, что видит Дин – это новый кровоподтек под разорванной больничной футболкой. Он сидит, запрокинув голову на белую простынь и, кажется, даже не слышит, что к камере подошли. - Кас… - Винчестер не думает, что должен звать его, но все равно зовет. Не может не позвать. Кастиэль шевелится, приподнимает голову. Синие глаза открываются медленно и не сразу фокусируются на решетке. - Кас? Он будто пьян. Поднимается, и его качает из стороны в сторону. Разорванная футболка болтается, темные волосы мокрые то ли от пота, то ли от воды. - Дин… Кастиэль падает на железные прутья, и Винчестер чуть успевает быстро отойти назад, чтобы цепкие пальцы не схватили его. - Дин! Так отчаянно он раньше никогда его не звал. Так отчаянно и так требовательно. Кастиэль тяжело дышит, тяжело двигается. Ближе к коридору чуть больше света, и Дин отчетливо видит, что одежду Кастиэля можно выжимать – пот стекает со лба, с носа, течет по вискам, по шее, белая футболка пропитана влагой, больничные штаны на бедрах мокрые, прилипшие к коже. - Дин!! Это пугает. Это отталкивает. Он не говорит больше ничего, кроме имени Винчестера, наваливаясь корпусом на железо. От тела Кастиэля странно пахнет – потом, солью и какой-то тошнотворной смесью мяты и миндаля. Это все резко отрезвляет, сбивает какой-то дурман, который никак не мог уйти из головы Винчестера. Дин отходит еще дальше. В Кастиэле нет сейчас спокойной, надменной власти, которая всегда была до этого, сейчас он – абсолютная болезнь, просто сумасшедший, бьющийся об прутья. И от этого – легче. - Дин! ДИН!! Нет. Нет, Кас. Нет. - ДИН! Тонкие, но цепкие пальцы тянутся к нему через решетку. На костяшках содрана кожа. Руки в синяках, в царапинах. - Пожалуйста… Дин… Он как будто хочет пройти насквозь через железные прутья, тянется всем телом. И эти синие глаза – такие ясные, такие чистые. Пронзительные и умоляющие. С изворачивающейся где-то внутри изломанной душой. - Дин… Помоги мне… Пожалуйста, Дин. Он не может стоять, падает – неуклюже, неловко, как будто ему кто-то резко отрезает ноги ниже колен. И первое, самое первое желание – подбежать к нему, помочь ему, и Винчестер почти срывается с места, чтобы не видеть, как Кастиэлю плохо, как Кастиэлю больно, что угодно, только бы ему не было больно, прижать его к себе, а потом черт с ним и будь, что будет. Но тут прямо перед собой вместо Кастиэля он видит Сэма, а рядом с ним – Анну. И они оба в тюрьме, оба брошены, оба прокляты. На шее татуировка с индивидуальным номером, татуировка, которую не свести, не перекрасить. Клеймо позора на всю жизнь. - Нет, Кас. Этого больше не будет. - Помоги мне… Пожалуйста. Кастиэль говорит очень тихо, словно слова с трудом ему даются. Синие глаза гипнотизируют, разрывают, снова раскалывают Дина на кусочки, на части. В них умещается, наверное, вся вселенная – грязная, жестокая, кривая, но до боли, до невозможности красивая, и они смотрят прямо, смотрят, будто видят чудо, будто видят свою жизнь, свое спасение. Пальцы Кастиэля отпускают прутья, он прижимает голову к железу, но продолжает тянуть дрожащую руку вперед, тянуть ее к Дину. «Сэм. Сэм, Сэм, Сэм, Сэм, Сэм…» Сэм. - Нет, Кас. Я больше не прикоснусь к тебе. Я больше не помогу тебе, не буду тебя защищать. Так будет лучше, поверь мне. - Пожалуйста… Синие глаза закрываются, отпускают. Протянутая рука падает на пол. Пальцы со сбитыми в кровь костяшками царапают красное покрытие пола, а потом останавливаются. - Дин… Это путь к свободе, возможность сбежать, и Винчестер ей воспользуется. Он отворачивается, быстрее, пока эти глаза опять не открылись, и уходит, нарочито громко топая, чтоб отвлечься на стук собственных шагов. Может быть, его снова зовут, зовут из последней камеры слева, из камеры за прутьями железной решетки, из темноты, в которой Дин уже был однажды. Из невероятного, жуткого, пьянящего тепла чужих объятий, сладости чужих поцелуев, разделенной, страшной боли по всему телу. Винчестер ускоряет шаг и почти выбегает на второй этаж, хлопком закрывая дверь. Нет, Кас. Я не такой, как ты. И никогда таким не буду. Импала зарычала, выезжая из «Джунитауна». Дин был очень зол. Зол на себя и на Кастиэля. Зол и голоден. Бар Габриэля был одним из самых знаменитых баров мегаполиса. Отец Гейба – в прошлом очень толковый предприниматель – однажды загорелся идеей построить здоровенную махину на колесах, с широкой лестницей и крышей в виде перевернутой старой лодки с круглым вращающимся фонарем на самой верхней ее части, который прорезал ночное небо ярким бело-желтым острием света; с разноцветной неоновой вывеской, назвать эту махину «Алгул Сьенто****» и посадить туда самых знаменитых стриптизеров, барменов и самых толковых музыкантов. Его сын увлеченно прищелкнул языком, взял в «Джунитауне» небольшой отпуск и попросился отцу в напарники. Сейчас старик давно на пенсии, пожинает плоды своих многолетних трудов, а его дети разделили между собой все отстроенные им бары, клубы и гостиницы. Дин любил «Алгул Сьенто». Он был огромным, как треть футбольного поля. Шесть этажей каждую ночь без устали мигали огнями, зазывая себе гостей с улиц. Здесь всегда было много людей. Разных людей. И они всегда хотели одного и того же – расслабиться. Габриэль жил в апартаментах на последнем этаже, с балконом, выходящим к морю, и всегда был самым гостеприимным хозяином, которого только можно себе представить. Его называли «мэтр», и он умудрялся удерживать статус и престиж своего заведения, не превратил его в ночной клуб или бордель, хотя над последним очень долго думал и все же внес кое-какие элементы дома наслаждений в свой бар. В «Джунитауне» только и ждали, когда этот успешный бизнесмен придет, сложит документы и скажет: «Пока-пока». Но Гейб как-то умудрялся совмещать и не бросал работу в охранной бригаде. В «Алгул Сьенто» действительно пахло небесами. Ты был здесь в самом настоящем раю, чертовски любимый и чертовски всеми прощенный. На входе Дину улыбнулись две красавицы-хостес. Одна из них взяла его за руку и повела к лифту на третий этаж. Винчестер переложил руку ей на талию, а у самого лифта опустил ниже и ущипнул прямо за обтянутую черной шелковой сеткой задницу. На третьем этаже он даже не успел толком сесть за столик, как его окружили. Дин посадил рядом с собой двух красоток, одна из них незаметно быстро переползла ему на колени и уже скоро начала массировать напряженные плечи, вторая водила ногой по ноге Дина. Когда официантка принесла выпить, а музыканты – настоящие музыканты, очень дорогая и очень престижная редкость мегаполисов – перешли от быстрых мотивов к медленным, девушка на его коленях уже водила по ушной раковине Дина мягким языком, его пальцы гладили кружевной узор на черных чулках, сжимали кожу на аккуратной подтянутой попке. Говорить не надо, слушать не надо. Они хотят его, он хочет их, и никто им помешать не может. Дин пил и угощал своих девушек, они смеялись ни над чем, и было здорово, так здорово. Музыканты играли, и девушки захотели танец втроем, а Дин не стал возражать. Он потянул их, их обеих, за собой в полуосвещенный зал, к другим людям, и танцевал, прижимаясь к мягкой большой груди то спереди, то сзади. О, как же отец Гейба угадал с названием. Это действительно небеса, синие небеса, и ангелы танцуют рядом с ним, трутся об него, нежные, хрупкие ангелы, возбужденные, пьяные и разрешенные любым законом. И пусть эти небеса тоже дурман, как и дурман Кастиэля, но они понятнее и легче, гораздо легче, они снимают любой груз, а не наваливают его, они уносят к блаженству, к счастью, мимолетному и прекрасному. Запах духов от длинных белых волос, запах дыма и музыка. И пусть эта ночь длится долго-долго, до рассвета и дольше, чтобы поймать возможность забыть хотя бы на время о железе, о боли, о синих глазах напротив. Дин убегает, снова убегает, на этот раз от Кастиэля, но как же хорошо ему сейчас, как он защищен и как свободен. Его дамы устают, их качает на высоких каблуках, и, пожалуй, хватит с этим тянуть. Дин шепчет им то, что нужно шептать в этот момент, целует в аккуратное ушко одну и другую. Они смеются, хватаются за него и идут бронировать одну из бесчисленных комнат шестого этажа. В лифте одна из девушек целует Дина в губы, профессионально, возбуждающе, вторая сжимает его член и кусает в шею. Винчестера ведет, он шарит руками по их телам, везде, где достанет. По коридору он их практически несет. В маленькой комнатке почти ничего нет, кроме кровати, душевой кабинки и туалета. Но это как раз хорошо. Дин раздевает их, пока они раздевают его, вставляет одной пальцы в расщелину между ног, и там уже очень влажно, очень тепло. Они падают на кровать, обнимают его с обеих сторон, ласкают его, ласкают себя, но ни в коем случае не ласкают друг друга. Дин уже не так пьян, когда его валят на спину и одна из девушек усаживается сверху, но все еще рад и счастлив. Он берет в ладонь ее грудь, улыбается. Девушка облизывает палец, вставляет его себе во влагалище, водит по клитору, а потом вытаскивает и насаживается на член. Он трахает ее, а она скачет на нем, груди с маленькими сосками дергаются в такт движениям. А потом он трахает и вторую, на этот раз лежа на ней, пока первая облизывает его спину. Когда до оргазма остается всего чуть-чуть, алкоголь совсем отпускает, но Дину все еще здорово. Женское тело прекрасно, неизменно и восхитительно, и то, что сейчас происходит – это круто, правильно и, должно быть, просто невероятно. И дело не в том, что ему не нравится, это секс, и он не может не нравиться, дело не в том, что неприятно, это приятно и очень. И не в том дело, что это женщины, женщин он по-прежнему любит, его член напряжен и требует разрядки, входит во влагалище, и там тепло и мягко, влажно и так, как должно быть. Все чудесно, все правильно. И все-таки… И все-таки все не то. Все не так. Не из-за того, что тело после одного раза с мужчиной уже требует его постоянно. Но из-за того, что изнутри будто грызет маленький червь с очень острыми зубами. Сэм говорил, что нормальные люди называют его совестью. Дин закрывает глаза, сосредотачивается только на своих ощущениях, только на них и женском теле рядом, и кончает, ни о чем не думая, никого не представляя. Ночь стала днем, а день ночью. Он засыпал и просыпался по нескольку раз в час. Во сне видел железо, Анну и Дина. Видел полевые цветы и солнечный свет, видел море. А просыпаясь, видел только размытые очертания решетки, белые простыни и белую раковину. Осколками разума он понимает, что должен здесь умереть, он это знает. Знает и уже давно принял. Смирился с этим. Когда Дин ушел, Кастиэль попытался переползти к своей кровати, но сил не хватило. Он упал на спину рядом с решеткой и начал считать. А потом пришли санитары со шприцем, и галлюцинации начались в последний раз. Последний раз Кастиэль видел, как трансформируются прутья решетки, как превращаются в тонкие подвижные нити, через которые можно сбежать, но бежать нет сил. Последний раз ему кажется, что к камере подходит Анна и протягивает ему руку. Последний раз приходит Дин – не такой, как в реальности. Этот Дин улыбается ему, проходит в камеру и обнимает, согревает, чтобы стало тепло и спокойно, и можно было уснуть. А потом все отпускает. И больше не мучают галлюцинации, исчезла постоянная ломка по всему телу. Пропало непроходящее, непреодолимое желание секса и боли. Голове становится мягко, будто ее напихали ватой. Кастиэль лежит на полу, смотрит на потолок. Сегодня, сейчас он хорошо осознает, что происходит. Дин ушел давно, когда тело ломало так, как не ломало никогда, когда озноб и боль были везде. Он осознает, что просил Дина помочь ему, просил прекратить эту боль. Но чем Дин мог помочь? И он также хорошо осознает, что совсем недавно ему сделали его последнюю инъекцию. Разум наконец-то отпустило, разжало тиски в голове. Этот яд, который ему кололи, медленно опускался вниз, к самому сердцу, и оно вот-вот, вот-вот… вот-вот остановится. Кастиэль вспоминает глаза своей сестры, ее испуганное лицо в слезах, кровь на своих джинсах и гогот «ремонтников» где-то над головой. Вспоминает зеленые глаза Дина Винчестера и его сладкий привкус на губах, его силу, его тепло. А еще он вспоминает мать… Мать, которая хорошо его защищала. А дальше – темнота. Долбящая по ушам музыка могла бы разбудить самого дьявола, если бы его держали в «Джунитауне». Мэг ненавидела заступать на дежурство по ночам. Что было самым дерьмовым, так это выход на работу после праздников. Ладно бы еще с утра, но порядки больницы подразумевали начало новых суток после двенадцати ночи, следовательно, охранная бригада должна была заступать с 00:01 до 09:00 утра. Это удобно с одной стороны – всего девять часов смены, а с другой стороны, ты ощущаешь себя как свежевыпотрошенный мешок к трупачиной. Субъективно, но факт. Из динамиков во всю мощь вопили о каких-то танцующих плохих девчонках, когда машина остановилась недалеко от входа. Проклиная себя, сукина сына начальника и вообще весь сраный мир, Мэг медленно побрела к корпусу, напевая под нос, чтобы не уснуть и не начать ругать всех мировых уродов в голос. Адам позорно опаздывал, и в этот раз жалеть его никто не будет, на ленивого засранца давно пора накатать накладную за постоянные опоздания. Да еще и Брукнер… Странный, красивый, жуткий Кастиэль Брукнер, черт бы его побрал. Дверь привела ее в абсолютную темноту. В этот раз были потушены все лампочки. - Какого хрена?! – закричала Мэг, не стесняясь, чтоб на втором этаже ее услышали. Ее услышали, щелкнули тумблером, и подвал залил мигающий, немного плавающий свет. Желание послать весь мир туда, где ему следует быть, усилилось раз в десять. Но Мэг предпочла смолчать, прошла в служебку, переоделась. Было очень тихо, странно тихо. Обычно Кастиэль давал о себе знать всем сотрудникам бригады, а сейчас молчит, как дохлая мышь. Зажимая дубинку у основания, Мэг осторожно подошла к коридору с камерами. Опять сидит у решетки, гипнотизер хренов? Или… Или… - Черт!! Звон устойчивых каблуков кожаных сапог отозвался от мягкого покрытия пола приглушенным стуком. Девушка подбежала к камере и быстро, но не суетливо открыла замок на решетчатой двери. Кастиэль лежал на полу рядом с железными прутьями, почти посиневший от холода. Белая футболка была разорвана, под светом лампочек синяк на груди переливался разными цветами. Глаза были закрыты, плотно, словно ресницы верхнего века приклеили к ресницам нижнего. - Нет, парень. Даже не думай. Сердце его еще билось, но очень медленно и очень тихо, как отживающий свой век вечный двигатель, до смерти уставший быть вечным. - Нет, Кас. Не в мою смену. Звонок панельного телефона в ординаторской второго этажа был ожидаем, но слишком резок, слишком несдержан, чтобы быть звонком радости, звонком благодарности за избавление, поэтому на него не хотелось отвечать. Но отвечать было нужно. Дежурный врач медленно взял пульт и принял вызов. - Салют, доктор. Это Мэган Мастерс, бригада 1«В» номер 1456781319. Пациенту Брукнеру срочно требуется неотложная медицинская помощь. - Насколько срочно? – кажется, врач зевает. И Мэг это не нравится. - Настолько, чтобы ты поднял свою ленивую задницу и притащился сюда! Она еще не знает этого, но сильно отличается от других членов бригады. Сильно отличается от большинства людей вообще. Ее не волнует мнение окружающих, ее не беспокоит отношение к ней начальства. Ей нравится Кастиэль, хотя он и отвратителен. И он умирает сейчас. А она просто не может позволить какому-то говнюку умереть во время ее дежурства, кем бы он ни был. Врач спускается вниз, и Мэг плевать хотела на формальности и хорошее поведение. Плевать она хотела на то, что пытается спасти извращенца, которого давно следовало поджарить на вновь разрешенном законом электрическом стуле. Кастиэль умирает, и это в ее планы никак не входит. Молодой доктор медлителен как господь бог. Он нехотя садится рядом с едва дышащим пациентом, осматривает его и вздыхает, скорее удовлетворенно, чем обеспокоенно. - А чего Вы хотели? Болезнь дала о себе знать. Его лечащий врач озвучила диагноз: «Половая психопатия». Диагноз его и довел. Скоро он умрет, это неизбежно. Он уже хочет встать и уйти, но Мэг настроена совсем не на это. Она берет в правую руку дубинку и удерживает ее прямо над головой ленивого сученыша. - Значит, ты постараешься это исправить. - Но… - Не держи меня за дуру, птенчик. Я видела пациента с таким же диагнозом, и лет ему было раза в три больше, чем старине-Касу. Так что не вешай. Мне. Лапшу. Мальчишка поднял на нее удивленный и раздосадованный взгляд. Он не понимал, действительно не понимал, почему слышит оскорбления вместо благодарности. - Доктор Терри назначила ему определенный курс лечения. Я не буду выводить препарат из его организма! - Не будешь, значит? - Нет. Отработанным движением Мэг резко приподнимает его, отталкивает к стене, зажимает горло пальцами, покачивает дубинкой перед лицом и говорит, улыбаясь: - Или ты делаешь свое гребаное дело, мальчик, или я засуну эту дубинку тебе в жопу, а потом еще и ногой протолкну так далеко, что она у тебя через глотку вылезет, ты меня понял? Перепуганный и слившийся по цвету с простынью молодой врач закивал. Девушка разжала пальцы. Парень сполз вниз по стене, часто, судорожно хватая ртом воздух. - Делай свое дело и побыстрее, - дубинка зависла над его лицом. - Вы не понимаете. Доктор Терри… - Да мне посрать на твою доктора Терри. Этот пациент не умрет, тебе ясно? Врач молчал, он все еще не принял решения. Мэг не стала ждать и со всей силы ударила его дубинкой по плечу. - Тебе ясно, заморыш в халате?! Тот пискнул что-то, неразборчиво, она снова замахнулась и тогда парень закричал: - Ясно! Мне все ясно! – он хотел бы угрожать ей. Но закон, как ни крути, был на ее стороне. Закон, который разрешал казнить преступников и жечь током больных, но предполагал оказывать медицинскую помощь половым психопатам на грани жизни, натуралы они или извращенцы. Богиня правосудия – сука, все так. Дальше все было быстро. Аппарат для очистки и обратной перекачки плазмы и компонентов крови, поправки в системе легочной вентиляции, регуляции системы кровообращения, регуляции почек, печени. Основные анализы и повторная безопасная вакцинация. Прекрасный, масштабный эксперимент Бетани Терри рушился. Ночь, которая должна была стать завершением, триумфом, стала ночью большого облома. Ты пришел на работу, чтобы стать героем, а в итоге сидишь рядом с автоматом и нажимаешь на кнопки, спасающие грязному извращенцу жизнь. Маленькие тонкие трубки тянулись из машины к телу Кастиэля, словно паутина. Его лицо приобретало живую окраску, ресницы начали дрожать, дыхание выравнивалось. - Так ты объяснишь мне, какого хрена тут творилось, когда я пришла? Дубинка все еще нависала над головой врача. - Это… была… ошибка. Его организм плохо среагировал на лекарство. Его придется отменить и назначить новое. - Ему кололи препарат с самого начала, и он только сегодня плохо на него среагировал? Ты это мне хочешь сказать? - Убери от меня дубинку! Я сделал свое дело! Остальное тебя не касается, если не хочешь отчитываться перед главным врачом. - А главный врач будет рад услышать, что его персонал не выполняет инструкции? - Я выполняю свои инструкции! - Ты визжишь, как свинья. Его, - конец дубинки покачнулся в сторону Кастиэля, похожего на большую, светящуюся в темноте бабочку, - слушать и то приятнее. Машина издала звук, похожий на урчание кишечника великана, пискнула и заурчала. Тонкие трубки засветились чуть ярче. - Теперь ты его лечащий врач. Бетти на долгой реабилитации, греет свои свежесобранные кости на лазурных берегах и не скоро будет паковать чемоданы домой. Поправь меня, если я ошибаюсь – кажется, так говорили мои родители. Врач молчал. Может, только что-то буркнул, но не словами, лишь звуком. - У него вся задница в синяках. Милая, надо сказать, задница, - Мэг довольно оскалилась. – мне тут одной сильно не повезло с половой принадлежностью, а у тебя есть шанс, кстати. Конец дубинки, округлый, но очень жесткий, снова повернулся в сторону переносицы сидящего на полу врача. - Если не хочешь, чтоб на тебя настучали, отмени инъекции. И давай ему лекарство в таблетках. Уверена, ты его найдешь. Машина снова пискнула, на трех высоких нотах, сверкнула и отключилась. Тоненькие трубки вышли из тела, оставляя маленькие, быстро заживающие следы, и втянулись в бобину аппарата. Процесс был завершен. - Мы с тобой находимся там, где закон можно обойти, только хорошо его зная. Я его знаю, мальчик. А ты – нет. Ты и медицину, судя по всему, знаешь хреново. Сосуды Кастиэля засветились, уже без трубок, сами по себе. Пару секунд – и это были самые красивые пара секунд, которые видели врачи этого времени – артерии, артериолы, вены, венулы, капилляры, лимфа и прочие сосуды были яркими, металлически синими, а потом погасли, будто спрятались под кожей. - Он заслужил умереть, - выплюнул врач, скрипнув зубами. - Может быть. Но не твоими молитвами. Кастиэль спал. Он не чувствовал, как его перенесли на кровать, как сняли грязную, пропитанную потом футболку. Он не знал, как сильно ему повезло в эту ночь. Во сне, который он полагал последним сном своей жизни, ему снился Дин. Мэг сидела рядом, когда он проснулся. Ресницы дрогнули, и открылись большие, невероятно чистые синие глаза. Глаза ребенка, который только что отметил свой трехсотлетний день рождения. - Привет, здоровяк. Она сидела рядом. Не за железной решеткой, где свободно и безопасно, а рядом с кроватью, прямо в камере. Кастиэль изучал ее, будто впервые видел. Он мало что понимал сейчас, кроме того, что почему-то все еще жив. В голове по-прежнему шумело, но было уже не так больно. Не так страшно. Низ живота не разрывался от жары, тело не колотило от жажды секса. Сердце билось. Странно. - Что, не ожидал себя в стране живых, да? Она улыбается, криво и цинично. Но искренне. Пока мозг находится под контролем, Кастиэль спрашивает ее, что произошло, и она рассказывает. Он еще не все понимает, просто не успевает уловить. Но основную идею слышит: он почти свернул со своей дороги на тропу смерти. - Зачем ты меня спасла? В мозг постепенно надвигается привычный шторм, и Кас внутренне к этому готов. Скоро он потеряет контроль над словами и будет говорить все, о чем думает, хочет этого или нет. Скоро член затвердеет и будет похож на камень. Но пока он так близок к себе прежнему, как не был близок, кажется, тысячелетия. - Понятия не имею. Наверное, не теряю надежды сменить твои половые интересы. Это грубо, да. Но это шутка, какая-никакая. И это почему-то отдается теплом в сердце. - Спасибо. Он опускает веки, ожидая шторма, приходящего как лавина. Шторма на море его сознания. - Малыш, да ты идеальная жертва Стокгольмского синдрома. Ты знаешь это? Кастиэль чуть приоткрывает глаза и тихо отвечает: - Стокгольмский синдром не предполагает помощи от захватчика. Мэг снова улыбается, тепло и удивленно. - Ты смотри, мы еще и в школе хорошо учились. Кастиэль возвращает ей улыбку и осторожно, неуверенно касается ее руки. - Ты можешь побыть со мной? Пока… санитары… - Это медбратья, сладенький, - девушка пожимает его слабые тонкие пальцы. – И я посижу с тобой, если хочешь, даже когда они придут. И отошлю на хрен, потому что больше тебе никто уколы делать не будет. И Кастиэль опять засыпает. Впервые за долгое время он засыпает спокойно, ни о чем не беспокоясь. А Мэг сидит и смотрит на него, все еще похожего на огромную красивую бабочку, чудную, непонятную. И совсем не отвратительную, как ей раньше казалось. *Здравствуй, медвежонок Тедди, Рузвельт давно мертв - в западной Европе и Америке плюшевых медвежат называют Тедди, это имя ассоциируется с именем президента Теодора Рузвельта. Подробнее можно почитать в Википедии. **"Я рожден был с кольтом в руке, с ним и в землю уйду, в пепел и прах" - строчка из песни "Bad Company" одноименной музыкальной группы. ***Джордж Вашингтон - первый президент США (1789—1797). Авраам Линкольн - 16-й президент США (1861—1865) и первый от Республиканской партии, освободитель американских рабов, национальный герой американского народа. Дуайт Эйзенхауэр - 34-й президент США (20 января 1953—20 января 1961). Олдрин и Армстронг. Нил Армстронг - командир, Эдвин Олдрин - пилот лунного модуля космического корабля «Аполлон-11» Рэй Бредбери (22 августа 1920 — 5 июня 2012) - известный американский писатель, автор цикла "Марсианские хроники", романа-антиутопии "451 градус по Фаренгейту" и многих других. ****Алгул Сьенто - город в романе С.Кинга "Темная Башня", другое название города Девар-Тои. Название Алгул Сьенто означает "Синие Небеса".