Радуга на камнях

На прикроватном столике лежит пластинка от похмелья и пустая упаковка противозачаточных. Дин слышал, что раньше их принимали до секса, и считал, что так было лучше. А теперь женщина каждый раз, глотая тонкие бело-розовые прямоугольники, как будто играла в русскую рулетку - игру, которая никогда не перестанет быть популярной. Одна пластинка – и внутри либо на сто процентов умирает то, что могло бы быть человеком, либо не умирает ничего, только прочищаются и обновляются клетки. Загадки в темноте – мальчики так видели тайну рождения. Винчестер один в постели, его ночные звездочки уже ушли. На часах семь утра – самое время для холодного кофе. Но кофе здесь нет, только алкоголь, пластинки и вежливый голос автоматического секьюрити, напоминающий, что все, кто остался на ночь, должны покинуть «Алгул Сьенто» к десяти часам утра, иначе начнется принудительное выселение. Холодный душ уже почти приводит в чувство, но Дин вдруг представляет себе, что на этом же месте совсем недавно стояли девушки, с которыми он спал, и становится тошно. Когда Сэму припекало воспитывать никчемного брата, он говорил, что случайный секс или секс с проституткой ничем по сути не отличается от мастурбации. «Ты долбишь ее, а она думает, какие скидки скоро будут в «Большом Пенни» и как дорого ей обойдется бензин. А собственные руки массируют член, по крайней мере, без лишних мыслей» Долбишь – хорошее слово. А еще хорошее слово – выстреливаешь. Дину нравилось это ощущение – будто он нацелившийся снайпер, охотник, когда нет ничего кроме и между. Только он и девушка. Девушки. Меткий выстрел, да, он это может. И к черту мир, он делает это, потому что ему нравится. А что не нравится – так это утро. Эта серость, даже если в глаза светит солнце и это абсолютно чужое тело рядом – не дай господь, который «благословит нас», конечно, но иногда Винчестер не успевает вовремя сбежать и просыпается со своими «звездочками» в одной развороченной постели. Свернувшееся клубком или раскинувшееся в позе звезды тело, при дневном свете напоминающее расплавленное желе. Дин не дурак, он знает, что это – нормально, это закон природы всех, кто открывает глаза после секса, надеясь на послеоргазменное одиночество и заслуженный отдых, а получает чьи-то руки на своих плечах, неприятные, ненужные руки. Снайпер сработал плохо – вот что это напоминает. Хреновое выполнение своих обязанностей, и почему-то твоя «жертва» все еще жива. Это как оперировать всю ночь, и наутро обнаружить, что и опухоль, и воспаленный аппендикс на том же месте, где и были, а ночь прошла зря. Хотел бы Дин сказать самому себе, что помнит ту, одну, единственную, с которой утро проходило не так. Которую он хотел обнимать, прижимать к себе и заниматься любовью снова и снова, к которой не испытывал не то чтобы отвращение… а хотя, может, и так. Может, и отвращение. Холодное, серое и какое-то скользкое, как только что пойманная рыба. Входить в это тело, обнимать его – тошно до брезгливости. Дин хотел бы, но не может, как ни старается. Он встречается с девушками лет с шестнадцати, он спит с ними примерно столько же. Но ни одну еще он не хотел бы видеть на своей территории, на своей постели, рядом с собой утром. Он просто ее еще не встретил. И может, так случится, не встретит никогда. Дин… Дин… Дин… Доброе утро, Кас. Так теперь зовут его совесть – Кастиэль. Пока он здесь, в раю Синих Небес расслаблялся, чтобы в очередной раз «выстрелить» и попасть в две цели сразу, а наутро стоять над раковиной и изо всех сил держаться, чтобы не выхаркать холод где-то в районе сердца прямо через горло, Кас, которому Дин был нужен, оставался в клетке совсем один. ДИН! Это трудно забыть – его избитые, израненные руки через прутья решетки. В одежде, которую можно было выжимать, еле передвигающий ноги, слабый, схватившийся за свою соломинку. Засевший в голове, словно неоперабельная опухоль, давшая метастазы*. Одноразовые зубные щетки всегда так отвратительно громко жужжат. Дин выбрасывает щетку прямо в раковину, она впивается маленькими зубчиками в литьевой мрамор и вибрирует, пока программа очистки не останавливается. Дин бросил его там – вот это и напевает совесть. Бросил не гомосексуала и психопата, бросил Кастиэля, которого сам же и изнасиловал, Каса, который тянулся к нему, как к последней надежде. То утро было другим. Кастиэль лежал на его коленях и водил узоры по полу. Он обнимал его, но не за плечи. Он даже на лицо Винчестера не смотрел, только вжимался в него, как ребенок, ищущий ласки. Ничего не требующий ребенок, наверное, забывший навсегда, что такое тепло и забота. То утро. Вода стала холодной – сработала еще одна автоматическая программа, созданная, чтобы постояльцы не задерживались в душе и не вздумали трахаться прямо там. Эта программа была установлена во всех барах и клубах, предусмотренных на секс на одну ночь. Никаких удобств мотеля и гостиницы, только быстрое, урегулированное по времени обслуживание. Надо все-таки вернуться в «Джунитаун». Вчера началась смена, но это мало что меняет. Кастиэль все равно там никому не нужен: ни персоналу, ни охране. Никто к нему не подойдет, да и вряд ли он станет просить кого-то еще о помощи. Солнце в городе начинает светить внезапно, обычно в восемь утра, «включается» - большая бело-желтая лампочка. Дин едет сначала по темноте, потом под резко охватившим все светом. Когда под колесами начинает скрипеть песок, можно смело открыть окно и вдыхать прогретый воздух полупустыни. На полях у больницы нет пациентов с лопатами и мотыгами в руках, но Дин готов поклясться, что слышит вечный летний скрип железа о камни, видит высокую, сгорбленную годами фигуру с больной спиной и большим деревянным крестом на шее – приветствующего его мертвого Барри Стрекера с приподнимающимися от легкого теплого ветра седыми волосами. «Господь! Мистер Винчестер! Здесь говорит сам Господь!» И поднятые вверх руки старика крестят корпус «В» Видимо, он никогда не исчезнет. Видимо, Барри Стрекер никогда не умрет. Дин заходит внутрь, как заходил всегда, и то, что он видит, выбивает его из реальности, в которую он уже давно поверил, вдоль которой шел, как вдоль направляющей линии, указателя тропы. Луча, внезапно переломившегося посередине. Дверь в камеру открыта. Ключ торчит в замочной скважине – тонкий плоский прямоугольник, прямо как пластинки от всех болезней, только черный и его точно нельзя переварить. Кастиэль лежит с закрытыми глазами – спит или дремлет, и его рука лежит в крепко пожимающей ее руке Мэган. Они встречаются глазами – девушка и ее начальник. И у Дина в голове снова вихрь мыслей, похожий на шелест множества перепончатых крыльев. - Что ты делаешь? Мэг улыбается, когда смотрит в ответ. Как будто Винчестер раскрыт перед ней до мельчайших деталей, обнажен до самих рефлексов. - Доброе утро, Дин. Как видишь, смотрю, чтобы наш мальчик дышал во сне. Чтобы дышал в принципе. Она колючая, какая-то взъерошенная. Сразу понятно, что не спала всю ночь и что очень зла даже сейчас. Дин мог бы предположить, придумать какую-то версию для собственного успокоения, но предполагать он не может, не сейчас, когда Кас спит в открытой настежь камере, а рядом сидит Мэг и держит его за руку. «Что ты, черт побери, вчера натворил, старик…» Может быть, Кастиэль способен даже с закрытыми глазами навевать миражи, потому что у Винчестера за спиной точно кто-то тихо хохочет себе под нос. И хотя настоящий, реальный деревянный крест сейчас лежит в кармане черного форменного кителя в шкафу, другой, чуть больше и чуть реальнее, болтается на шее воображаемого убийцы. «Это Господь, мистер Винчестер! Господь все решил!» Ты снова проиграл, старик – во что хочет услышать Дин у себя в голове – как будто и сам стал сумасшедшим. Ты снова проиграл ему, этому странному больному с синими глазами. Ты оставил его здесь умирать. Хохот Барри за спиной отчетливый, почти вибрирующий. И сила его крестного знамения над Дином Винчестером – вспышка лампочек между трубами в потолке. - Что здесь произошло? Он спрашивает, но ответ уже приблизительно знает. Кастиэль каким-то чудом выжил в эту ночь. После того, как Дин его здесь бросил. Большего Винчестеру знать и не нужно, чтобы призрак Стрекера с удушающей, беззубой, но ободряющей улыбкой продолжал радоваться. Он бы сказал: «Господь приходил за ним, мистер Винчестер! А эта толстозадая шлюха отобрала его у Господа! Но Вас Господь благословит, истинно благословит, мистер Винчестер! А шлюха будет гореть в Аду! Шлюха будет гореть!» - У него был передоз, - слова Мэг отточены и растянуты, но это слова человека, который не совершил ни одной ошибки. Или, по крайней мере, уверенного, что не совершил ни одной ошибки. Винчестеру хотелось бы быть сейчас на ее месте. - Я знаю, что никто здесь не пышет любовью к его ориентации – я сама не в восторге – но Бетти и ее головорезы в белом, кажется, решили его убить. Мэг все-таки выходит из камеры, нехотя выпуская руку Кастиэля, и закрывает дверь, почти что с нежностью рассматривая сжавшегося на кровати сломленного человека. В служебке она шикает на уснувшего Адама – тот уверен, что Дин здесь, чтобы сделать ему выговор, и облегчение на его лице до смеха детское, когда он понимает, что начальнику Винчестеру вообще не до него. Дин отправляет его домой, берет из холодильника бутылку с прохладным кофе, морщится от запаха сигарет Мэган. Но выговаривать ей за курево он не будет, больше никогда не будет. В белой дымке из вонючих никотиново-лимонных колец голос Мэг звучит как будто она зачитывает приговор и собирается делать минет одновременно. Дина тошнит и тошнит гораздо сильнее, чем ранним утром. Но он сидит и сосредоточенно слушает. - Кас лежал на полу, почти не дышал. Синий, как мертвый младенец с обвившейся у шейки пуповиной. Я позвала врача со второго этажа, и когда этот важный парень принес-таки в наш подвал свой зад, оказалось, что он абсолютно доволен ситуацией. Скажи мне, Дин, - одно густое белое кольцо дыма прицельно ударилось прямо об лицо Винчестера. – Что тебе рассказала Бетти? Почему Кас здесь, а не в государственной тюрьме? - Он был в государственной тюрьме. Она заслужила об этом узнать, что ж. - О. Чудесно. - Ему поставили диагноз: «половая психопатия», и перевели сюда. Потому что он не мог себя контролировать. - Вчера он не мог контролировать даже свою дыхалку. Если это – новый метод терапии, то я – последний президент Америки. Да только президентов у Америки больше нет. - Терри накачивала его, - еще одно кольцо дыма, и от привкуса лимона начинает щипать в глазах. А губы Мэг, все еще яркие, пусть помада уже почти стерлась за ночь, выговаривают также издевательски медленно. – Как думаешь, начальник, почему парнишка становился все неадекватнее с каждым днем? Не потому ли, что в его задницу кололи не то, что нужно? - Врачи не убивают пациентов. А погибших родителей не уносит в море. Конечно, медвежонок Тедди, все хорошо. - Боже, спаси Францию. Ты в «Джунитауне», и это блок «В» для особо опасных. Даже я хотела его убить, чего уж говорить о малышке Бетти. Дина раздражает ее манера говорить, раздражает ее манера курить и больше всего раздражает, что она, скорее всего, права и лучше его все понимает. «Толстозадая шлюха хочет его, мистер Винчестер! Она просто хочет его, как и Вы хотели. Но Вы ушли, Вы под благословением Господа!» Как это удобно – транслировать свои же мысли через воображаемого мертвого Барри Стрекера. - Ему больше не будут делать инъекции. Но утром и вечером будут передавать в камеру таблетки. Дин уловил в лукавой улыбке с блеснувшими белыми зубами что-то очень самодовольное. - Как смотришь, что Касси перестанет их пить? Мальчику почистили кровь, но толку от этого не будет, если эта дрянь снова попадет ему внутрь. Сам понимаешь, никакой врач, даже такой имбецил, как вчерашний, не согласится полностью отменить лечение. - Это против правил. - Ты уже пошел против правил. Ты зачем-то приперся, хотя твоя смена начинается с трех часов дня. Зачем ты притащился сюда, Дин? Да, она однозначно его раздражает. Мэг видит все очень просто. И Дин хотел бы, чтобы все в мире было так просто, как видит она. Но у нее нет никого, только она сама, а у него – Сэм, и он ни за что не будет им рисковать. Дину нужно время. Черт, всем людям нужно время, чтобы принять пугающее решение. Мастерс хочет убедить его, что не болезнь причина того, что Кастиэль чуть не умер, а лекарства Бетани. И если это правда… Боги, если только это правда. Мэг остается в служебке, раскуривая воздух еще одной сигаретой с желчным привкусом лимона, а Дин снова идет к камере. Он всегда считал себя свободным гражданином США, страны демократии и равенства. Он плохо учил уроки, но основы законодательства зубрил вместе со всеми, чтобы занять свое место, чтобы получить свой статус и жить, зарабатывая на хлеб. Когда родителей не стало, он остался один с Сэмом, выбирать не приходилось, но никогда прежде Дин не задумывался, как дорого может стоить в его стране просто быть собой. Он не понимает, что такое независимость, а Джордж Вашингтон давно мертв и не может рассказать, как воевал за нее. Он не понимает, что значит быть рабом, а Авраам Линкольн давно мертв, чтобы рассказать ему об освобождении. Его не учили быть реформатором, а Теодор Рузвельт – мишка Тедди для американских детей до сих пор – мертв. Мертв давно, и не может вживую рассказать, как первым привел в Белый Дом афроамериканца. Лучшие президенты Америки давно мертвы. Все лучшие люди давно мертвы. Может быть, это хотел ему сказать Кастиэль. Может быть, это ему снилось. Дин должен убедиться, обязан убедиться, но… даже если Мэг неправа, кто гарантирует, что однажды он снова не придет в последнюю камеру слева, чтобы вернуть себе это неповторимое ощущение чужого тепла, ощущение, что ты и только ты нужен, что только тебя ждут, что только с тобой возможно это горячее, влажное, одуряющее… Что ты не долбишься, не выстреливаешь, ты насилуешь и используешь, но вместе с этим ты наполняешься до краев, лопаешься, взрываешься и срастаешься заново. Это как рождать и убивать Вселенную – трахать Кастиэля. Если он будет звать, может ли Дин поставить на кон Сэма, что не отзовется? Нет, конечно. Однозначно нет. У него есть еще минут пятнадцать в запасе, пока не приедет новая смена и не застанет его здесь. В руках звенит связка ключей, и когда Дин открывает чертову дверь камеры, ему больше всего на свете хочется, чтобы Кастиэль не просыпался. Винчестер проходит к кровати, садится на нее - жесткую, странно пахнущую мятой и миндалем - и всматривается в Кастиэля. Всматривается даже тогда, когда синие глаза открываются. Дина изнутри сковывает льдом, а потом бросает в жар, но он не двигается с места. - Дин? Это страшно, это пугает и даже отталкивает – сколько надежды слышит Винчестер в его голосе. И сколько вопросов. Лицо Кастиэля бледное, мешки такие большие, что над ними трудно рассмотреть водянистые мокрые глаза с выделяющимися сосудами. Пот снова стекает со лба, но на этот раз это не вызывает отвращения, никакого. Дин торопливо достает из кармана платок, вытирает покрытую испариной кожу. Кас хочет еще что-то сказать, и, Господи на небесах Барри, он еле может разлепить сухие искусанные губы. Может, это синдром заботливого старшего, может, что еще, но Дин сразу срывается за стаканом воды и чуть смачивает трещины на губах Кастиэля. - Тише, Кас. Тише. Не говори пока ничего, парень. Не надо. Водянистые больные синие глаза расширяются еще больше. Кастиэль прокашливается, переворачивается на бок. Руки в синяках трясутся от напряжения, когда он хватается за край кровати и пытается то ли выплюнуть, то ли вытошнить что-то из себя. Дин быстро прижимает его к себе, поднимает и почти несет до раковины. Тело Кастиэля такое же слабое, как и было, такое же легкое. Снова этот звук, задыхающийся, выхаркивающий – и что-то обильное, вязкое, зелено-красное вытекает у Кастиэля изо рта. Что-то, пахнущее миндалем и мятой. - Господи… Черт… Зелено-красная жижа все вытекает и вытекает, Кастиэля даже не тошнит, она словно льется из него из-за смены положения, как вытекает вода из слишком наклоненного бокала. Дин еще крепче сжимает руки, чтобы ни в коем случае не дать Касу упасть, и держит замком у чужого сердца. Если бы только можно было перематывать жизнь назад. Если бы только можно было прожить один момент два или три раза. Если бы только можно было играть с вероятностью, бросать кости до тех пор, пока не выпадет счастливое число. Сердце под пальцами бьется быстро, часто, как бьются крыльями бабочки в окна. Если бы только можно было не уходить, когда тебя просят остаться. - Кас, дыши носом! Вдыхай воздух носом, слышишь, Кас?! Тонкая грудная клетка вздрагивает, вибрирует. Втягиваемого воздуха мало, но хватает, чтобы снова прокашляться. Если бы только существовали часы с вариантами, о которых рассказывала мама. Если бы только можно было не быть уродом среди людей, который вечно уходит, лишь бы не видеть лишний раз, как кто-то тянет к нему руку. - Дин. Хуже скрипа ногтей по стеклу – наждачный, треснувший голос. - Дин… И пусть его будут судить все законы подряд, пусть его будут проклинать, а больше всех – он сам, сейчас Дин может только прижаться к мокрой спине, к влажным волосам, прижаться как можно плотнее, чтобы отдать тепло, которое в нем еще есть, которое он держал в себе все эти годы. Простое тепло человеческого тела. - Тише, не говори, продышись, Кас. Дыши. Я с тобой. Все хорошо, хорошо. Я с тобой. - Д… Дин… В зеркале напротив видны его уставшие глаза, губы с остатками зелено-красной жижи на них. Дин осторожно открывает кран, смачивает пальцы и убирает с губ Кастиэля эту вязкую, неорганическую миндально-мятную мокроту. - Вот… так. Тише, Кас… Тише. Немного шершавая ладонь скользит по подбородку, потом Дин смачивает пальцы прохладной водой еще раз и вытирает пот на щеках Кастиэля. И когда он уже почти опускает руку, Кастиэль закрывает глаза и прижимается лбом к раскрытой ладони. - Дин… Его снова трясет, но не от холода, не от тошноты. Он сжимает чужие пальцы в своих, все еще прижимаясь к ним лбом, слабо, нерешительно подается назад, вжимается в Дина, как будто ожидает, что его тут же загнут, изобьют и изнасилуют. Если нельзя вернуться назад, то вперед нужно идти по живому. Дин не чувствует себя человеком, который нарушает закон. Он не чувствует себя мужчиной, не чувствует себя попавшим в ловушку или обманутым. Даже возбужденным он себя не чувствует и много отдаст, чтобы и Кастиэль это понял. Он чувствует только, что может согреть кого-то. Пусть ненадолго и потом снова уйдет, но в этот раз его тепло останется. Он не знает, что произошло и что ему делать дальше, он не лучший человек Америки, они все давно уже мертвы. Но он может хотя бы это. Может оставить кусочек себя здесь, в этой камере. С этим человеком. Кастиэль прижимается к грубоватой ладони, к живому сильному телу и старается дышать как можно тише. Шторм и галлюцинации так и не приходят. Вместо них рядом с Кастиэлем Дин. *** Когда Сэм был маленьким, он боялся мертвых. Однажды ему пришлось несколько часов просидеть около гроба деда в церкви. Рядом были мама и папа, Дин и другие родственники, но малыш все равно пытался спрятаться за мать или отца, убежать куда-нибудь. И тогда мама посадила его рядом с собой и рассказала, что после смерти хорошие люди превращаются в бабочек, чтобы улететь на небо. Дин смотрит на Кастиэля и не может отделаться от навязчивой идеи, что вскоре тоже начнет бояться мертвых, потому что найдет в его камере большую синюю бабочку с полупрозрачными крыльями, бьющуюся об железную решетку скорее по привычке, чем от невозможности улететь. Кастиэль восстанавливается. Но видеть это все равно что очень близко смотреть фильм о перерождении, все равно что стоять на самой высокой крыше мира и постоянно смотреть вниз – мало приятного. Никто не знает, что ожидать от этого нового – или старого – пациента, никто не знает, кем он будет без лекарств. Да и кем бы ни был... Он лежит на кровати, очень редко встает. А если встает, то только чтобы выхаркать в очередной раз из себя остатки препаратов или, держась за крепкие руки Мэг или Дина, дойти до душевой. Он почти ничего не говорит, и это радует и беспокоит. Радует, потому что больше по подвалу не раздаются громкие, отчаянные крики, больше нет хохота и въедающихся низких протяжных стонов. Беспокоит, потому что молчание может скрывать абсолютно все. Дин не может заставить себя говорить с Кастиэлем, а Мэган может. Во время своих дежурств она говорит с ним часами, говорит ни о чем и обо всем на свете. Рассказывает истории своего детства, о том, как ходила на свидания, как впервые поцеловалась с парнем и смеется, когда замечает на лице Каса легкий румянец. Он молчит, но смотрит в ответ осознанно, реагирует на ее слова взглядом или очень редко – легкой улыбкой. Мэг считает эти улыбки победой. На прощание она всегда подмигивает ему, гладит по плечу или по спине, чтобы он запомнил, что человеческие прикосновения не обязательно означают боль. И Кастиэль это запоминает. Дину гораздо труднее. Он приходит на работу и видит перед собой человека, которого еще совсем недавно изнасиловал и, боги знают, готов был это повторить. Он приходит и видит смотрящие ему в душу синие глаза сумасшедшего. Приходит и каждый раз, проходя мимо бывшей камеры Барри, слышит его голос, начитывающий молитвы, проклинающий полового психопата, забытого богом. Дин стоит у решетки и видит Кастиэля отовсюду: сверху, снизу, справа и слева, спереди и сзади. Иногда ему кажется, что он кружится вокруг него, сам превратившийся в бабочку. Столько вопросов и столько ответов. Мэг только ухмыляется, когда в один из дней Кастиэль протягивает ей руку для приветствия. Это – еще одна победа. Дину же кажется, что у них в клетке - постепенно очеловечивающийся диковинный зверь – красивый, притягивающий к себе зверь. И что будет, когда он «очеловечится» совсем? Что будет, если Мэг права и не болезнь доводила его до такого состояния, а лечение? Что он скажет тогда? Как он это скажет? Сверху в подвал действительно стали приносить таблетки, а не шприцы. Медбратьев особо не волновало даже, примет пациент лекарство или нет, и маленькие шаровидные кусочки белого цвета бесхозно лежали в лотке, пока Дин, Мэг или сам Кастиэль не сгребали их не и спускали в унитаз или раковину. Кас понимал, что не должен их пить, и Дин только удивлялся, как просто можно было ему что-то объяснить теперь. Ребята из бригады пока не вмешивались, а как-то раз к Дину в служебке подсел Эш и грустно заявил, что их девочка, похоже, безнадежно влюблена в психа. «Может, и так», - ответил тогда Дин. Может, и так. Дин боится подходить к камере и большую часть времени сидит за столом в коридоре и смотрит на красное покрытие пола. Кастиэль больше не зовет его, он больше не провожает его взглядом, не встречает. Чем лучше ему становится, тем больше он закрывается от Винчестера. И это хорошо. Это правильно. Наверное, Кас хорошо помнит, что делал раньше и что с ним сделал Дин. Проходит неделя, еще неделя, а Дин так и не заставляет себя съездить к детективу Уолессу, как обещал. Никто из них не расстроится, если он так и не приедет. Никто из них ничего не потеряет, все так. И Дин бы забыл об этом обещании, если бы не слова Мэг в одно утро уже позднего, увядающего лета. - Касу нужно что-нибудь его, личное. Чтобы он понимал, что все еще имеет что-то свое. Она так хорошо научилась обращаться с Кастиэлем, как будто всю жизнь его знала. И в этом общении не может быть ничего запрещенного законом. По сути, это ведь лучшее лекарство, эффективнее, чем галлюцинации под препаратами – простое общение мужчины и женщины. Это здорово. Это то, что нужно. Дружба – это всегда связующая нить одного к другому, а в случае Кастиэля – это даже не нить, это путь из ада. Дин убеждает себя в этом, пока эта их дружба медленно сводит его с ума. Но проще отрезать себе язык, чем сказать это даже про себя. Дин заказал горячий кофе, чем очень удивил Мелани – официантку в столовой. Горячий кофе начальник бригады Винчестер брал тогда же, когда в пустыне вокруг Джунитауна шел снег. То есть, чрезвычайно редко. Девушка обошла пустые столики с серебряными ножками и подошла к тому, за которым сидел Дин. - Трудное утро, мистер Винчестер? Горячий кофе. Засадите ее к сумасшедшим, ни в чью смену, никогда он не берет горячий кофе! Дин поднял на официантку уставшие после ночной смены глаза, слабо улыбнулся и махнул рукой: «Наливай, Мел, не спрашивай» - означал этот знак. Вернувшись за стойку, Мелани решила, что музыку она, пожалуй, пока включать не будет. Дину Винчестеру нужно было подумать – об этом говорила его напряженная поза, его сложенные на столике руки и дымящаяся чашка кофе, который он разве что гипнотизировал, но не пил. Нет, Дин Винчестер не пил горячий кофе. Сегодня он всерьез обдумал предложение Мэг. Съездить туда, в дом пока единственного пациента их блока, означало еще глубже увязнуть, но, видит бог или кто-то еще сверху и снизу, он и так увяз по самые уши. Кастиэль менялся, трансформировался, как сложно сконструированный робот, и черт его знает, к чему эта трансформация ведет. «Снова, старик. Ты снова думаешь об одном и том же» Каждый день, каждую ночь на дежурстве. Да, он думал об одном и том же, да, эти мысли не давали ему покоя. Да, может, он даже боялся. Если бы кто-то спросил Сэма, он бы сказал, что смелее и бесстрашнее его брата нет никого если не на свете, то в Америке точно. Наверное, поэтому Дин и мог позволить себе страх – он не трусил перед ним, не боялся ощущать его внутри. Дым от черного без сахара кофе растворялся в чистом воздухе кафе. От белой чашки пахло гораздо приятнее, чем от сигарет Мэг, но прикасаться к нему Дин все равно не хотел. Просто ему нравилось смотреть на чистую белую чашку с черным кофе. Это было, как испытывать на себе символы обычного утра. Официантка за стойкой разглядывала начальника бригады корпуса «В» во все глаза, но его это не занимало. У Дина появились дела на сегодняшний день. И как только кофе остынет, он все-таки сделает пару глотков, чтобы не уснуть за рулем. Только бы детектив Уолесс не растерял свои добрые намерения за эти недели. Бенни узнал его. Больше того, обрадовался. То ли его развеселило, что Дин так долго думал, то ли, что начальник бригады приперся в полицейский участок не так близко к своему дому ради того, чтоб посмотреть на квартиру пациента лечебницы для душевнобольных. - И как он? – спросил Уолесс, когда они выехали из ворот на служебной машине. Бенни сидел за рулем сам, хотя по закону ему полагался напарник. Дин решил, что этот жест доверия детектива не стоит игнорировать. - Неплохо. Лучше, чем раньше. Перестал кричать. - Он кричал? – белые зубы Бенни сверкнули в улыбке. – Никогда бы не подумал, что этот малыш способен кричать. При мне он был паинькой. - Может, он Вас боялся? Детектив даже хохотнул от удовольствия. - Значит, я строгий и страшный. А «Джунитаун» - курорт, если там он почуял такую свободу. - Я не думаю, что это свобода, - ответил Дин, отвернувшись к окну. - Не думаете, да? – белозубая улыбка стала шире. – А представьте себе такую ситуацию, Винчестер. Вы нарушаете закон, причем уже довольно давно. Вас это устраивает, жизнь комфортна, и менять Вы ничего не собираетесь. Потом БАМ – и Вы за решеткой. В темной камере без доступа света, с холодной едой и ледяным душем. Вокруг ходят слуги закона. Вам никто не верит, Вас никто не слышит. Вас игнорируют и заставляют принимать наказание. Что Вы сделаете тогда? Только правду. - Пошлю всех к черту. - Неправильный ответ. Машина свернула к району со старыми, покосившимися домами. Наверное, Кастиэль жил в одном из таких – таких же, как дом его матери. Дин повернулся к детективу, невозмутимо ведущему машину с застывшей довольной ухмылкой на губах. - Вы бы затихли. Вели себя тише воды. Вы подогнали бы свое состояние под любой диагноз, лишь бы Вашу дрожащую тушку перетащили из темной, серой безнадеги в лечебницу, откуда можно выйти. Так и поступил Кастиэль Брукнер. «Джунитаун» ваш не тюрьма, и все это знают. Шизиков и прочих дурнутых там лечат быстро и качественно, научились, к их славе. Но никто не научился лечить повернутых на своей религии и гомиков. Странный парадокс, не находите? - Из корпуса «В» много людей уходят излеченными. - Излеченными? – Бенни рассмеялся. – У меня было три парня, пойманных через год после «Джунитауна», все трое как были повернутыми, так и остались. Молились за мое здоровье, когда я привязывал их к электрическому стулу. И такой же, как этот ангелок Кастиэль, тоже был. Парни из «ремонта» приволокли, стал проверять – пять лет после блока «В». Вы ведь ни хрена не знаете, что делают ваши пациенты, когда выходят на волю. А я знаю. Я ловил их, сажал на свою малышку и пускал по телам ток. Если у Дина и похолодело в желудке от этих слов, он не подал вида. Согласно Новому Законодательству Америки любой гей и любой душевнобольной с религиозным бредом имеют только один шанс на принудительное лечение в психиатрической клинике. Один. И если попадаются после выписки еще раз, их отправляют в тюрьму. А потом казнят. Версия Бенни Уолесса была заманчивой, могла походить на правду и Дин бы быстро ей поверил. Версия о хитром педике, о Кастиэле, который в тюрьме не мог трахать все, что дышит, а в психиатрической больнице разошелся вволю. Дин… Но у Кастиэля были в кровь избиты руки. Ему вкалывали столько лекарства, что хватило бы уморить слона, вкалывали без обезболивания, каждый день, два раза в день. У него были обширные гематомы, его трясло и мотало из стороны в сторону. Он говорил то, что нормальный человек никогда не скажет. Да и гей не всегда скажет. Его била лихорадка, он чуть не умер, и эта (мятно-миндальный запах) жижа, которая вытекала из него, пахла точно так, как пахло его тело в тот день. «В день, когда ты бросил его, скажи это, не стесняйся» Его расшатали, раскачали, и силами самого Каса и Мэг Дин уже не мог поверить, что диагноз «половая психопатия» и диагноз «гомосексуализм» оправдывают все, что происходило с этим странным, невероятно красивым человеком. Не мог, сейчас уже не мог. Вид из окна изменился. Старые развалины сменили дачные домики с аккуратными крышами, лужайками и даже кое-где бассейнами. - Удивлен? – верно понял реакцию Дина детектив. – Думал, Кастиэль необразованный нищий? Винчестер не думал так, но решил не комментировать, как и переход на «ты». - Кем он был? Ну то есть, он ведь работал где-то? - Да, - Бенни кивнул, выворачивая на перекресток. – Он закончил Университет Албиона. Можешь себе представить, что парень, который сидит у тебя в камере, видел Тихий океан, когда шел на занятия?* Он вроде как подавал большие надежды там, но решил вернуться к матери и сестре, а здесь его «талант», - фыркнул детектив, - не смог развернуться на полную. У нас он преподавал историю на курсах подготовки специалистов высшей категории, проводил какое-то исследование, но в это я уже не вдавался. - Ты… - настала очередь Дина улыбаться. – Провел такое расследование ради какого-то там педика? Машина свернула к стоянке у невысоких ворот и остановилась. - Я люблю свою работу, Винчестер. Как и ты. Лично у меня других причин нет. Надеюсь, у тебя тоже. Бенни протянул Дину ключи на цепочке. - Думал, сходить туда с тобой, но понял, что не хочу снова видеть это место. От него… несет болезнью. Жду тебя в машине. Дом Кастиэля был похож на дыру в пространстве. Он стоял чуть в стороне от других, светлее и меньше. Если у людей в этом мире и были деньги на дачный домик, то они делали его под стать демократии, в которую верили – большим и просторным. У этого же было всего два этажа, и использовал его Кастиэль не для отдыха на выходных. Он жил здесь все время. Дин не был готов, к тому, что увидит внутри. Он ожидал разграбленную и разворошенную пустоту, совсем как то, во что чуть не превратился хозяин дома, но не увидел ни пустоты, ни крыс, ни разбитой мебели. Винчестер шел по дому, и, как положено любой дыре в пространстве, дом открывался ему. Распахивался. И затягивал. Этот дом очень затягивал. На стенах, от холла до лестницы на второй этаж, по лестнице и дальше до спальни и комнаты для гостей висели наброски, сделанные карандашами – угольным и грифельным, с подписями и без них. Рядом с рисунками висели карты разных эпох. Дин плохо разбирался в древности, а в названиях временных периодов не разбирался вообще. Быть умным – дело Сэма. Как оказалось, и Кастиэля тоже. Он развешивал по стенам фотографии, заметки, вырезки. На лестничном пролете под стеклом на обычных гвоздях были прибиты рамочки с очень старыми страницами внутри, исписанными латынью. Когда Дин подошел к комнате Кастиэля, у него даже сердце забилось быстрее, и дверь он открывал так медленно, как мог. На аккуратно заправленной кровати лежал ежедневник. Дин протянул к нему руку, словно боялся обжечься. Ежедневник. С исписанными и чистыми страницами. Это почти святотатство – использовать ежедневники и блокноты со страницами вместо электронных заметок. Но Кастиэль использовал. Рабочий стол – деревянный, старый, как мир, с резными ножками и следами от краски, мелкими царапинами – не легкий портативный с серебряным покрытием, а плотный и тяжелый – завален книгами, журналами, тетрадями, чертежными листами, карандашами и чистой пергаментной бумагой. Это была сокровищница и место преступления одновременно. Вещи на столе, на стенах и даже на полу не имели времени, не имели возраста. Кастиэль создавал вокруг себя историю, рисовал историю. Дин достал телефон и начал без разбора фотографировать стены, чтобы потом показать Сэму. Он вглядывался в рисунки, но мало что мог разобрать в них самих, только хорошо понимал координаты, стороны света и места, которые хозяин дома обозначал на чертежах. Чаще всего это была Америка, реже – другие страны. Этого мира и Древнего: Греция, Италия, Франция, Россия, Германия. Все эти где и когда**, как будто соединенные скрепкой на обоях, выстраивались перед глазами, словно в каталоге. Перебрасывали из одного мира в следующий, возвращали назад, а потом снова выбрасывали и так далее, так далее, далее. Дин не любил музеи, не ходил на выставки, но ему не требовалось какого-то особо «чувства искусства» или «чувства созидания», чтобы теряться в листах такой редкой сейчас пергаментной бумаги, как в бесконечном лабиринте. Лабиринте Кастиэля. Несколько книг на столе открыты. Дин подходит, с телефоном в руке, как с заготовленным оружием, чтобы щелкнуть все это, этот (ужасный) давно забытый, (ошеломляющий) почти никем не используемый (притягивающий) завораживающий мир. На пожелтевших от времени – как он их сохранил, остается только гадать – тонких страницах была описана культура Греции и Рима. Дин рефлекторно фотографировал, листая тонкие страницы и с каждым перевернутым листом зеленые глаза расширялись все сильнее. Книга была забита снимками древнегреческих скульптур, фрез, монет, кубков, чаш и других сосудов и предметов, названия которых Дин не знал. На них, как на полотне, были сначала мужчины, потом женщины, потом мужчины и женщины, а потом – зеленые глаза несколько раз отворачивались от книги и возвращались к ней, чтобы убедиться, что это не галлюцинация – а потом там были только мужчины. Дин смотрел на фрески, изображающие совокупление господ и мальчиков, на древние вазы с постельными сценами между людьми одного пола, на женщин, которые изображались рядом с кроватью, и они просто стояли и держали опахала на случай, если мужчинам станет жарко. «Институт гомосексуальности…» «…гомосексуальные отношения и мужская проституция была распространена не менее, чем женская, часто ей даже отдавали предпочтение…» «Все боги Олимпа, кроме Аида и Ареса…» «…герои Ахилл и Патрокл, Орфей, боги Аполлон, Зевс, Посейдон…» «Для мальчика считалось позором не найти себе возлюбленного, и считалось за честь, если мальчик приобретал любовь уважаемого возлюбленного и торжественно соединялся с ним…» Дин захлопнул книгу, но не в ужасе, как ожидал от себя сам, а в потрясении. Кастиэль изучал историю гомосексуальности. Кончики пальцев Дина будто прожгли искры, и он начал быстро листать другие книги на столе, ожидая на следующей же наткнуться на что-то похожее или близкое. Но они были о Средневековье, о рыцарстве, о тайных орденах, о религии – много книг о религии. На обложках толстых томов значились христианство, католичество, язычество, буддизм, иудаизм, атеизм… Другие книги были о географии Америки, об экономике начала двадцатого века. Как Дин ни рылся, больше такой открытой литературы об однополых отношениях он не нашел. Но когда закрывал очередной толстый том, увидел еще один блокнот с торчащим из страниц карандашом, не удержался и пролистал его. Там были заметки из разных источников, подчеркнутые, перечеркнутые и выведенные на поля, зарисовки и просто линии, прямые, зигзагами, волнистые. Кастиэль записывал все, что хотел запомнить. Это были цитаты из книг и, может быть, - хотя Дин был уверен, что не может быть, а точно – мысли самого Кастиэля. Дин не должен был это читать, потому что читать по чужим мыслям еще хуже, чем копаться в грязном белье – белье не может так поразить тебя, как чья-то душа. И все же взгляд зеленых глаз бежал по строчкам, стараясь не вчитываться, чтобы хоть в чем-то себя оправдать, цепляясь за куски, как за обрывки. «Тот грешник, кто не слышит песнь своей души, ибо грешит он против жизни, против людей и против себя самого. Кто глух, тот и нем. Тот, кто слышит песнь соловья, безгрешен» Слова и фразы текли без какого-либо перехода, хаотично, без обозначения дат, некоторые даже без обозначения источника, видимо, Кастиэль что-то запоминал намертво. «Счастливых концов не бывает. Если конец счастливый, то это не конец» Может, это были его песни, которыми он успокаивал себя. Его музыка из слов. Но в этих текстах Дин не находил ничего… извращенного, чего-то отвратно гейского, что находил детектив Бенни Уолесс. «Самое прекрасное то, чего не увидишь глазами. Глаза слепы. Искать надо сердцем» «…ничего не закончено, никто не сдался, никто не победил, все по нулям - по-прежнему правило, дуля с маком - по-прежнему обычай, и исходить надо бы из того, что все по-прежнему потеряно...» Подчеркнуто два раза. «…и исходить надо бы из того, что все по-прежнему потеряно…» И внизу страницы – последний отрывок с пририсованным рядом человеком в белом фраке, удивительно похожим на… ну, на пингвина. «Ты знаешь, как это: когда не хотят стареть? Привет тебе»*** Привет тебе. Привет тебе с того света, с другой звезды и другого мира. Завораживающий дом говорит с тобой чужими голосами, и он говорит «привет». Чуть дальше от стола, на стеллажах Дин нашел еще несколько книг, имеющих отношение к гомосексуализму. Все они были либо историческими, либо художественными и то, что в них описываются однополые отношения, Винчестер понял, только когда прочитал аннотацию, внешне они ничем не отличались от романов классической литературы. Картинка складывалась. Медленно, по кусочкам, но складывалась, очень четкая и очень простая. Дин повернул телефон и направил объектив на стены. Чертежи и наброски принадлежали хозяину дома. На них Кастиэль рисовал мир. Он рисовал Собор Парижской Богоматери, рисовал Фудзи и Лондонский Тауэр, рисовал водопады, пустыни, леса, рисовал горгулий и каменных ангелов. Много каменных ангелов, мужчин и женщин с огромными, выведенными прямыми и штриховыми линиями крыльями, раскрытыми и сложенными за спиной, острыми и мягкими, перьевыми и перепончатыми – это все были крылья. А на двери в комнату Кастиэль прикрепил портрет своей сестры. Анна на нем улыбалась одними губами, но тепло и любяще. Как… как Сэм. В комнате хотелось жить. Теперь Дин понимал, почему детектив Уолесс не любил это место – она была самим Кастиэлем, его отражением, но не в зеркалах, а в книгах, в цвете обоев, в кровати, блокнотах, карандашах. Все здесь было живым, все имело свой голос, свой маленький рассказ, все, даже запрещенная литература. Особенно запрещенная литература. Кастиэль был психопатом, теперь Винчестер в этом не сомневался, он был маньяком и в какой-то степени извращенцем. Стоило переступить порог его комнаты, как все становилось понятно. Он был больным. Но был больным до знаний, до выплескивания своей слишком, чрезмерно огромной души. Он нападал, но не на людей, а на самого себя, он издевался, но над собой. Даже воздух – с примесью бумажной пыли и корицы – был воздухом постоянной напряженной работы. Немного сумасшедшей, увлеченной работы. Запах другого человека – вот что отталкивало детектива Бенни Уолесса. Так не должно было пахнуть от гея, он должен был внушать отвращение. И они сделали так, чтобы он внушал отвращение. Он не должен был оставаться таким одаренным, таким смелым и таким опасным, и они сделали так, что он ослабел и потерял контроль над словами и собственным телом. С кем бы он ни спал и как бы он с ними ни спал, он не мог причинить им вреда. Поэтому его насиловали. Дин еле нашел в себе силы выйти и закрыть за собой дверь. Там хотелось жить, там хотелось остаться. Каким бы Кас ни был одержимым своими идеями, он был человеком. В гостиной у него был маленький камин и большой диван, на котором лежал плед в синюю клетку с красными полосами и три большие подушки. И здесь стояли – ну, разумеется – шкафы с книгами. - Дайте мне жизнь, но я никогда это не прочитаю, - прошептал Дин тихо. Не удержался. Ему пора было возвращаться к машине, давно пора было, а вместо этого он свернул на кухню, потом вернулся в гостиную, потом снова подошел к лестнице. Его тянуло присесть, вытянуться на удобном диване, закинуть ноги, может, даже взять с полки какую-нибудь книгу. Если Кас их читает (читал) запоями, можно попытаться. Так хорошо, так спокойно и расковано Дин Винчестер ощущал себя только в своей квартире. Рядом с Сэмом. Но Кастиэль не Сэм. Все правильно, скажи: «Господи!», скажи: «Благослови меня!». И нужно уйти отсюда и никогда не приходить больше. Но все, что может Дин – это видеть. Рисунок на обоях, ковер и чашки на столе – чистые, будто Кастиэль знал, что еще долго сюда не вернется, - старый синтезатор и горы книг – они создают историю, как создавал ее Кастиэль. Он видит перед собой, словно вспоминает, как Кастиэль ходит по квартире, в домашней одежде, живой и теплый, сидит на ступеньках перед домом, пьет чай – он, конечно же, любит чай, только чай, - или выходит из душа, мокрый, лохматый, капли воды еще стекают по его чистому телу, телу без синяков и ссадин, ясные синие глаза блестят на солнце, когда он подходит к окну. И потом – скажи: «спасибо», скажи: «я проклят» - Дин видит себя самого, он стоит рядом с Кастиэлем и обнимет его за талию. Этот жест всегда казался Винчестеру слишком личным и слишком близким, он до сих пор боится вспоминать, как уже обнимал этого человека однажды, и вот он видит, как его собственные руки обвивают тело Кастиэля и прижимают к себе, чтобы стоять перед окном, подставляясь под лучи заходящего солнца, и смотреть. Дин слышит тихий шепот, когда Кастиэль запрокидывает голову ему на плечо. Он произносит его имя. Он произносит еще что-то и это что-то такое прекрасное, такое… семейное, такое родное. Что-то, что Сэм ему говорит только в самых исключительных случаях или по пьяни. Что-то, что означает «я хочу быть рядом», что-то, что означает «с тобой мой дом», что-то, что означает «с тобой моя жизнь». А потом берет Дина за руку и уводит на вместительный и такой чудесно мягкий диван и ложится на спину. И все это такое яркое, такое живое, что терять этот миг, эту галлюцинацию ни за что не хочется. Дом Кастиэля – это голос его хозяина. Это голос равенства и солнечного света, и в нем слишком много странной, чуждой романтики, которую Дин еще не понимает, но которая бьет его прямо в солнечное сплетение. Голос одинокого колеса, катящегося по той дороге, которую сам выберет, голос луча, по которому идет Дин. В этом голосе все равны, в этом голосе звучит страшная и невозможная правда: «Мы все одинаковы». Плоть жаждет любить. Любая плоть этого жаждет Мы все одинаковы, Дин Винчестер, твоя плоть и твое сердце просто жаждут любить. Дину плохо в этом доме, да, очень плохо, потому что сейчас он стоит прямо в центре комнаты, застыв на одном месте, и не может отодрать от себя то, что представляет его воображение. Ему плохо, очень плохо, плохо, плохо. «Кас…» И если это не падение, если это не бомбы самого Господа, то что это? «Кас… Кас, Кас, Кас, Кас…» Образ Кастиэля у окна вызывает еще одно воспоминание: маленький Сэм на лужайке дома их родителей вглядывается в небо после дождя и видит радугу. Дин стоит рядом, смотрит на счастливое лицо младшего брата, на его улыбку – и этого достаточно, чтобы быть абсолютно довольным жизнью. Но Кастиэль – это не Сэм, ему нельзя занимать столько же места. Сэм – все для Дина, единственное, что у него есть. А Кастиэль – это камень с острыми краями, темный и опасный. На камнях не бывает радуги. «Смотри на себя, старик, пока можешь» Смотри на самого себя, которому хорошо обнимать не женщину, для которого Кастиэль не Сэм, но значит столько же, сколько значит Сэм. Хлебай, мой мальчик, мой красивый мальчик. Хлебай и захлебывайся Так захлебывайся, старик. Захлебывайся. *Университет Албиона. Албион - город в штате Калифорния, США. Находится рядом с Тихим океаном. **Все эти где и когда - это выражение взято из цикла романов С.Кинга "Темная Башня" ***«Тот грешник, кто не слышит песнь своей души, ибо грешит он против жизни, против людей и против себя самого. Кто глух, тот и нем. Тот, кто слышит песнь соловья, безгрешен» - отрывок из романа Г.Майринка "Вальпургиева ночь" «Счастливых концов не бывает. Если конец счастливый, то это не конец» - отрывок из спектакля (НЕ романа) "Комната Джованни", сыгранного по одноименному роману Дж.Болдуина. «Самое прекрасное то, чего не увидишь глазами. Глаза слепы. Искать надо сердцем» - отрывок из сказки "Маленький Принц" Антуана де Сент-Экзюпери. «…ничего не закончено, никто не сдался, никто не победил, все по нулям - по-прежнему правило, дуля с маком - по-прежнему обычай, и исходить надо бы из того, что все по-прежнему потеряно...» - отрывок из романа С.Кинга "Оно" «Ты знаешь, как это: когда не хотят стареть? Привет тебе» - не целостный отрывок, а соединение нескольких фраз из романа Г.Майринка "Вальпургиева ночь". Нарисованный человек похож на пингвина, потому что фразы эти были произнесены старой проституткой по имени Богемская Лиза ее бывшему любовнику - императорскому лейб-медику Тадеушу Флугбейлю, у которого было такое прозвище - Пингвин. Кто читал роман, знает, что ничего веселого в этой фразе, к сожалению, нет.