Радуга на камнях

Детектив Уолесс успевает раскурить шесть сигарет, когда Дин выходит из дома. Воздух свежий и немного прохладный, он приятно ерошит волосы и охлаждает все еще горячие кончики пальцев. Это странно для почти середины летнего дня, но очень вовремя. Бенни подозрительно косится на небольшую книжку в твердом переплете в руках Винчестера. Дин несет ее, не пытаясь ни скрыть, ни спрятать – по сути, уносит еще одно доказательство противозаконного существования Кастиэля, очередной вещдок всей его неправильной жизни. - Решил почитать на досуге? Дин молчит какое-то время, автоматически поглаживая гладкую обложку. - Ему нужно иметь что-то свое, - наконец отвечает он. – Хоть что-нибудь. Книга ему не повредит. - Ну, ну… - детектив кинул изучающий взгляд на название. – Классика в дурке – самое то. У Кастиэля на столе хранилось много таких книжек. С обложками как романы классической литературы, а на самом деле – просто большие блокноты в твердом переплете. И то, что детектив Уолесс так просто повелся на эту обманку и принял записную книжку за обычную, говорило о многом: значит, он не рылся в вещах Кастиэля как следует, значит, его так сильно отвращала эта комната, сама мысль об этой комнате. - Ты ведь понимаешь, что я могу забрать ее у тебя. - Да, - Дин улыбается. – Но не сделаешь того. Потому что я хороший парень. Бенни хмыкнул, покачал головой и завел машину. - Я хочу рассказать тебе кое-что. Знаешь, я могу тебя понять. Ты столкнулся с чем-то интересным, с чем-то, похожим на волшебный чемодан с загадками и фокусами. Могу поставить на кон свою машину, что этот очаровательный принц пустил в ход все свое оружие ради тебя. Я прямо вижу, как он изворачивается в клетке, чтобы ты обратил на него внимание. Я был на твоем месте, Дин Винчестер, вот что ты должен знать. Когда его привезли и я пошел на первый допрос, он сидел в комнате, съежившись на стуле. Но спина у него была прямая, и смотрел он мне в лицо. Это подкупает. Он кажется тебе каким-то… чистым. Такой вариант безгрешного ангелочка. И я сначала жалел его, как и ты. Даже пытался помочь, как и ты теперь пытаешься. Я, как и ты, попал под его обаяние. Но у него всегда была только одна цель. Он педик, и этим все сказано. Ему не нужна помощь и дружеская поддержка, не нужна защита и оправдание. Он хочет, чтоб его трахали, все педики этого хотят. Дин внимательно слушал, держа на коленях блокнот с рисунками и записями Кастиэля, и боролся с желанием открыть его и ткнуть носом прямо детективу в лицо. - Тебя удивил его дом, я понял. Ты увидел горы книг, картинки на стенах и решил, что Кастиэль Брукнер несправедливо обижен, несправедливо наказан. Может, ты даже решил, что он способен быть твоим другом. Но как только ты его выпустишь, он подставит свою задницу под первого встречного. Или все еще хуже? Может, ты сам этого хочешь? Ты думал о том, чтобы трахнуть Кастиэля, начальник бригады? Дин думал об этом. Он делал это. И думал об этом снова. Думает сейчас. Он не может остановиться, не может прекратить думать об этом. Он спит и видит, как снова и снова входит в Кастиэля. В Кастиэля, не накачанного лекарствами, прежнего Кастиэля. - Я не думаю о подобных вещах, детектив, уж извини. Я просто стараюсь быть… тем хорошим парнем, которым ты меня так любезно назвал. Глаза Бенни сузились в щелочки, но он либо сделал вид, либо действительно проглотил эти будто намазанные жиром слова, от которых Дину захотелось блевануть прямо на лобовое стекло служебного автомобиля. - Книги – это колдовство, Дин. Книги завораживают, пускают пыль в глаза. Начитанный человек кажется в разы привлекательнее других. Но это – иллюзия. Фантазия. Не испытывай к нему сочувствия, мой тебе совет. Безумие заразно, а он безумен, и это не исправить. Рано или поздно коробка в фокусами превратится в западню, и Кастиэль скрутит тебя и не даст вырваться. Винчестер кивнул и отвернулся к окну. Он не хотел, чтобы Бенни видел его слабую, но уверенную улыбку. Он был прав, этот служитель закона и порядка, прав, потому что хорошо учился, потому что знает свое дело и уверен в нем. Но он не был на месте Дина, не ходил по коридору с красным покрытием пола, не смотрел в глаза единственного пациента блока «В» психиатрической больницы «Джунитаун» - самой известной больницы штата. Нет, детектив Уолесс никогда не слышал, как Кастиэль кричит по ночам, никогда не видел его, раскрывшегося, распахнутого, с избитыми в кровь костяшками пальцев, с обширными гематомами на коже. Кастиэль никогда не звал детектива Уолесса по имени, никогда не тянулся к нему из клетки, и Бенни никогда не бросал его умирать. Никогда. Никогда. И никогда он не хотел оказаться рядом с одним из самых опасных своих заключенных так сильно, как этого хочет сейчас Дин. Никогда. *** Он раньше не думал, почему людям так хочется рисовать. Не пытался сам, не смотрел, как рисуют другие. На коленях раскрытый где-то на середине блокнот, и Дин отчаянно пытается понять, как можно через несколько штрихов столько передать на бумагу. Рука, водившая карандашом, не могла принадлежать человеку, которого ждет электрический стул. Тюрьма. Или камера психиатрической больницы. Как медленно и осторожно падает снег, так на Дина словно бы падают, осыпаются маленькие и большие, выведенные старым карандашом рисунки. Привычный мир за окном – такой простой, такой веселый, созданный для развлечений и счастья просто не вмещал в себя всего, что вмещали в себя тонкие страницы. Один блокнот. Одна комната. Один человек. И целый мир. Точно в пространстве существовала черная дыра, аномальная зона, где и находился Кастиэль, отдельный, будто отключенный от всего остального. Наблюдающий. С большого монитора смотрели, словно свидетели начала времен, фотографии, отснятые Дином недавно. Желтые, коричневые, красноватые и серые страницы с рисунками, значками, иероглифами. Таблицы, схемы без разбора, вазы, статуи, золотой песок и бетон тысяч каменных мостовых, фонари под дождем, люди – белые, черные, красные, в одежде и без нее, у костров и на мраморе, с коронами и палками, шум толпы, казни и крещения… Даже запах солнца можно было уловить через них. От всего этого, как от бесконечной бессистемной оргии, слезились глаза. Дин глотал пластинки от головной боли, запивал их холодным кофе и продолжал читать, надеясь ухватить за всем этим хоть какую-нибудь нить, которая могла бы привести его к Кастиэлю. Не выпуская из рук блокнот с рисунками, он мотал и мотал снимки с книгами, читал карты, плыл на огромных кораблях через океан за сокровищами, проливал кровь, строил планы военных походов, разбирал цифры и диаграммы, умирал, был распят на кресте и воскрес, был принцем и пророком, был атеистом и молился. Сходил с ума в темноте и возвращался из заточения. Он был ребенком, который снова увидел мир таким, каким могут видеть его дети: новым. Он был тем маленьким мальчиком, которому предназначено во всем искать приключения, был первооткрывателем, был историком и путешественником. Не отвечая на вопросы «зачем» и «почему», он с широко раскрытыми, удивленными глазами смотрел на стену, но видел океан, видел леса и каменный остров. А потом он увидел стрелка. Он увидел высокий лоб и белый парик, сжатые губы и слабую улыбку Отца. Отца его Отечества. Винчестер узнал его сразу, хотя никогда особо не запоминал героев истории в лицо. Но этот герой был на страницах книги Кастиэля. Он голосовал на первом Континентальном Конгрессе, переплывал Делавэр, защищал Нью-Йорк, сражался на Лонг-Айленде и Гарлемских высотах, при Трентоне и Принстоне. Его хотели сделать королем и диктатором, он дошел до своей победы, а потом снял с себя полномочия. Дин видел человека, который знал, что такое независимость, который знал, что такое ответственность[1]. И дальше, в этой же книге – высокий и худой, как несгибаемое дерево, сын бедного фермера с высокими скулами, впалыми щеками и глубокими глазами с постоянно застывшим в них прицелом. Человек, наметивший свой удар на 1862 год. Человек, чье имя всегда будет антонимом слова «рабство»[2]. Кастиэль каким-то странным образом видел мир не через одну плоскость, не в линейной организации, он видел все децентрализовано, как нескончаемый лабиринт, смесь религии, философии, экономики, географии, биологии, антропологии, политики, мифологии, выдуманного, настоящего, прошлого, канувшего, несбывшегося и потому постоянного, вечного. Так видели мир его книги, его рисунки. История кружилась вокруг этого всего, танцевала – спонтанно и не всегда в одну сторону, была сказкой и была правдой сразу. Будто бы… будто бы точно знала, что такое Смерть и что такое Вечность. Кастиэля не было рядом, но Дин ощущал его присутствие. Ощущал его взгляд на себе – взгляд существа, прошедшего через миры и сохранившего свое сердце, неземной взгляд синих глаз, созданных, чтобы видеть. Это был сон, дыра в пространстве, и Дин не мог даже представить себе, какой должна была быть душа Кастиэля, чтобы создать эту дыру. И каким должны были быть люди, которые его насиловали. Которые его ломали. Но Дин знал ответ: такими же, как он. Жить нужно для удовольствия. Жить нужно, чтобы быть счастливым. Жить нужно в радость и на благо своей страны. Так Дина учили. Грязь была чистой, а геи должны были исчезнуть. Небо было близким, лампочки в «Алгул Сьенто» заменяли звезды. И чем-то единственным в тесном мире доверия и любви всегда был только младший брат. А теперь Дин не знал, что такое удовольствие, не знал, что такое благо. Не знал, где начинается небо и как по-настоящему светят звезды. И что такое счастье, он тоже не знал. Сэм вернулся домой в семь утра, а Дин все еще не мог уснуть. Он дал младшему немного кофе и показал на монитор во всю стену. Сначала Сэм не понял, что увидел. А потом отнял у Дина переносную компактную клавиатуру и не отдавал в течение следующих десяти часов. *** Детоксикация завершилась. У Кастиэля прекратились редкие судороги и приступы тошноты. Капельки пота больше не выступали на лбу. И что важнее всего – его руки почти зажили. Каждую смену Дин украдкой, словно вор, смотрел на тонкие пальцы Кастиэля, с радостью отмечая, что кожа постепенно очищается. Лекарство вышло из его организма. Как бы сказал Гейб: кино закончилось. В блоке «В» поселилась тишина. Главный и пока единственный пациент сохранял молчание, если рядом не было Мэг. А с Дином разговаривал только его собственный внутренний голос. Он так и не отдал Кастиэлю его блокнот. Принес его, положил в свой шкафчик, но не мог набраться то ли сил, то ли храбрости, чтобы отнести его к камере и протянуть через решетку. А передавать его через Мэг Дин бы не стал ни за что. Кастиэль стал его частью, и его вещи тоже стали частью Дина, как ни крути. Пока блокнот с наполовину чистыми страницами лежал под тонкой вешалкой, Дину казалось, что и Кастиэль не так сильно отдален от него. Что Кастиэль через свою вещь в какой-то степени рядом. Что-то росло внутри Дина, что-то очень большое и очень связывающее. День за днем память возвращала его в дом с картинами на стенах, и невозможно трудно было отдалить это от себя. Убрать, перекроить, пересобрать, переиграть заново. Чтоб не тянуло, не беспокоило. Но не тянуло как раз к искусственному небу с яркими фонарями и беззаботному, доступному счастью. Дин понимал: неправильно. Уговаривал себя: не надо. Но блокнот продолжал лежать на своем месте, а начальник бригады продолжал ходить кругами вокруг камеры, не решаясь подойти и понимая, что подойти просто обязан. Это случилось внезапно, как и все, что случалось с Дином последнее время. Просто однажды он не выдержал своего хождения по кругу рядом с камерой. Зажав в руке блокнот – свою связующую нить к Кастиэлю – и пару карандашей, он подошел к решетке. - Хей… Кас… Голос со всей силы старался звучать уверенно и, может, чуть непринужденно, но выходило только виновато и очень, очень испуганно. Кастиэль сидел на кровати и внимательно смотрел через железные прутья. Так внимательно, что дрожь пробирала. Внимательно и, разумеется, без улыбки. - Я ездил к тебе домой. И… вот, держи. Синие глаза чуточку расширяются, Кастиэль встает и неуверенно берет свой блокнот из рук Винчестера, стараясь не касаться его пальцев своими. А потом он снова смотрит на Дина, и выражение его лица уже немного другое. Немного, но другое. - Ты ездил ко мне домой? - Да… Мэг была права: тебе нужно что-нибудь свое. Тут еще карандаши, я так понял, ты любишь рисовать ими. - Мэг? – на лице мелькает добрая улыбка, и теперь послать бы все это к черту. Дин не Мэг, ясное дело. Мэг его спасла, не насиловала, она теперь друг и вообще, может, оставить Кастиэля в покое – наилучший вариант. Дин опускает голову, сжимает зубы и сам на себя злиться, что вдруг реагирует, как ребенок. Ревниво, безосновательно и глупо. Ну, совсем глупо. Кас смотрит еще внимательнее. Так он смотрел когда-то, наверное, на свои картины еще до того, как нарисовать их. - Спасибо. - Не за что. Молодец, старик. Конечно, так и должно было все этой пройти. А теперь ты развернешься и пойдешь дальше. - Ты что-то еще хотел мне сказать? – синие глаза сосредоточены, будто готовы решать очень сложную задачу, и душа в их глубине, так рьяно изворачивающаяся раньше, теперь похожа на застывший сапфировый камень. Да, Кас. Я хотел. Я хотел сказать, что не могу спать, не вспоминая, как ты звал меня, как подставлялся под меня, как позволял входить в себя. Не могу жить спокойно, не вспоминая, какой ты теплый и внутри, и снаружи, и как влажно у тебя во рту, и как было приятно целовать тебя, кожей касаться тебя. И что я, кажется, с ума сошел, потому что теперь тебе гораздо лучше, в тебе больше нет этого дерьма, и ты совсем другой, а я все так же хочу тебя, как и прежде. Может, чуть сильнее, чем прежде. Я был в твоей квартире, я все видел, и, клянусь тебе, видел нас с тобой вдвоем, и теперь я готов отдать все, кроме Сэма, чтобы так и было. Ты меня сбил своими этими картинами, своими книгами, своей жизнью и собой. Сбил меня, к черту, и я вообще не знаю, что мне делать, только хочу, чтоб ты мне хоть раз улыбнулся, как улыбаешься Мэг. - Я… - Дин зажимает пальцами железо. Так когда-то зажимал его Кастиэль, который теперь так спокоен, так отрешен и так холоден. – Да. Я хотел. Мне не нужны больше старые небеса, знаешь, Кас, я даже спать ни с кем больше не могу, потому что меня тошнит. Я болен теперь, да? Ты все-таки меня заразил. Я читаю твои книги, даже Сэм их читает. - Я просто… - Дин опускает голову, низко опускает, держится за прутья. К своему удивлению, он понимает, что еще чуть-чуть, и он просто упадет на колени и будет звать со своей стороны решетки, как звал его Кас когда-то. - Дин. Напряженных пальцев, сжимающих железо, касаются сухие, но мягкие пальцы Кастиэля. Дин поднимает голову, но ничего, кроме синих глаз, перед собой не видит. А еще, Кас, я хочу, чтоб ты вышел отсюда. Я больше всего на свете хочу, чтоб ты вернулся домой, и ни одна сволочь больше не делала тебе больно. - Прости меня. Это пока все, на что он способен, и это очень мало по сравнению с огромным узлом где-то внутри и скрипом в голове. - Дин… - Прости меня! Барри говорил, что небеса дрожат, когда Господь сбрасывает бомбы. А когда они падают на землю, ангелы расправляют крылья, чтобы готовиться к битве за души своих людей. Я слышу столько голосов из прошлого, Кас. Как ты жил со всем этим совсем один? - Успокойся. Кастиэль хмурится, задумчивая складка прорезает лоб. Видимо, задача, которую он собирался решать, оказалась в разы сложнее, чем предполагалось изначально. - Дин, - мягкие, сухие пальцы все еще касаются побелевших от напряжения костяшек. Ты был на краю земли, Кас? Видел, где заканчивается голубая даль, о которой написано в твоих книгах? Там правда дует ветер, который может долетать до звезд? Там правда раскачиваются на волнах корабли и бредят океаном? Кас? - Прости меня… И я все это сломал. Я и такие, как я. - Ты… ты рисовал. Твои картины, я их даже фотографировал. Они красивые, очень красивые. И твои книги. Я их читал, прямо у тебя в комнате стоял и читал. Хотел привезти тебе книгу, если хочешь, еще привезу. Кас, твой дом… Он… он в порядке, ты не переживай. Его никто не тронул, там все так же, как было… Дина прорвало, наконец, и он начал говорить. Много, обо всем, по делу и нет, слова вырывались из него. Он никогда не говорил много и никогда ни у кого не просил прощения до этого момента, не умел, как это нужно делать. Кастиэль растерянно смотрел через железные прутья, синие глаза метались с глаз собеседника на его губы, с губ на руки и обратно на глаза. И все это было очень быстро, слова неслись, как с крутой снежной горки, а Винчестер ничего не делал, чтобы их остановить. - Дин! Тонкие пальцы с силой сжали. Дин выдохнул и замолчал. Нельзя так, я знаю, Кас. Нельзя все это на тебя выплескивать. Что ты меня с ума сводишь, мои проблемы. Ты меня, может, и не вспомнишь после. «Бомбы, мистер Винчестер!» «Бомбы – это люди, мистер Винчестер! Господь сбрасывает бомбы!» - Успокойся, - Кастиэль сделал слабую попытку улыбнуться. – Я никому ни о чем не расскажу и не злюсь на тебя. Хорошо? - Ты ненавидишь меня, да? На «да» Дин не обидится. Потому что себя он сейчас точно ненавидит. - Дин. Кастиэль отцепляет руки Винчестера от решетки и тянет на себя. - Все хорошо, Дин. Глаза закрыты, Дин тянется вперед вслепую, чтобы почувствовать, хотя бы так, но почувствовать руки Кастиэля на себе. Медленно они садятся на пол, и это чертово железо, так больно, больно, но Дин изо всех сил, как может, прижимается ближе. На руках потом будут синяки, и это хорошо, просто замечательно. Он прячет лицо на плече Кастиэля, держится за него. Спасибо, Кас. Спасибо, что разрешаешь мне, чего я тебе разрешить не мог. - Все хорошо. Дин, все хорошо… Но все далеко не хорошо, не было хорошо и сейчас не лучше. - Хочешь, я расскажу тебе что-нибудь? – вопрос звучит неуверенно, но, к счастью для Дина, все-таки звучит, и он, не отцепляя руки от Кастиэля, говорит без раздумий: - Расскажи мне о своих книгах. Только… последний раз о них мне рассказывали в детстве. И я… не очень помню, как надо слушать. Кас еще не улыбается, когда отвечает, но голос мягкий, совсем как его руки. И теплый. - Это просто. Закрой глаза. И смотри.[3] И Дин смотрит. Его ведут в самое начало мироздания, к первой молекуле РНК[4]. Кастиэль практически из воздуха создает образы, и в закрытых зеленых глазах уже мелькают картины самого первого в истории Земли воспроизведения себе подобного – деление даже не клетки, но только свободных нуклеотидов. Винчестер никогда не думал, что цепочка примитивных реакций может выглядеть так красиво с чьих-то слов. Не прерываясь, Кастиэль рассказывает о появлении океанов, микроорганизмов, выстилающих мировое дно тонким слоем слизи, об осколках и о Луне, и Дин тихо вздрагивает, потому что слышит что-то смутно знакомое, давно потерянное и похороненное. Он идет будто через джунгли, но идет не один, Кастиэль хорошо знает дорогу, его тихий голос перескакивает через тысячелетия, миллионы и миллиарды лет, охватывает собой все ступени эволюции: бактерий, начавших вырабатывать кислород почти два миллиарда лет назад, оледеневшую до экватора Землю, эру огромных динозавров и подводных монстров. Голос Кастиэля в закрытых глазах Дина передает дыхание времени, тяжелые шаги гигантов и запах мертвых животных, запах каннибализма, плавную, глубокую жизнь на дне океана и в его глубинах, темноту и широко раскрытую пасть с острыми зубами в этой темноте. Это очень похоже на сны давно ушедшего детства, скейтборд и банку колы на тумбочке и уверенность, что под кроватью живет монстр. Дин видит созвездия, настоящие созвездия, какими их видели древние люди, читает священные тексты, слышит старые мотивы из нескольких слогов, смотрит на богов и богинь, на жертвоприношения, на холодные зимы и вечное тропическое лето, на дождь и солнцестояние, на крест в небесах и рождение религии, прошедшей молотом и наковальней по человечеству. Он начинает забывать, что сидит рядом с камерой в психиатрической больнице, в блоке для особо опасных, мир Кастиэля слишком красив и разнообразен, голос слишком увлекающий, история слишком интересная. И Дин, кажется, готов слушать ее вечно. Его сознание расширяется до бесконечности, взгляд под опущенными веками фокусируется на мечах, шкурах, вине и золоте, на блеске драгоценных камней на коронах, верности рыцарей и крови на лице варваров. Кастиэль говорит ему: «Надень маску бога» и Дин слушается, и бог принимает его за своего. Кастиэль говорит: «В природе нет ничего, пока ты не начнешь это искать», и Дин верит. Он говорит: «Делай, что хочешь, и никто не окажет тебе сопротивление», и Дин понимает, что это правда[5]. Он снова слышит песню рассвета во имя новой жизни, видит похоронные венки и венки свадебные, слышит гимны и чувствует запах цветов и тепло от чьей-то кузницы. А потом понимает, что это тепло рук Кастиэля, протянутых через решетку, обхвативших его плечи. Тепло, проникающее даже через черный форменный китель. Дин выдыхает три раза и больше вдыхать не хочет. Он хочет навсегда остаться здесь, даже про Сэма он не помнит. Узел в груди немного ослабляется, но не развязывается, нет, не теперь. Глаза закрыты, видят все, и песня еще одного странника о Луне вдруг будит в нем то, что казалось уже давно и навсегда забытым. Дин вспоминает: о Луне ему пела мама. Вскоре после этого Дин начал видеть цвета. Прежде он только различал их. Белый был белым, красный – красным, желтый - желтым. Радуга была смесью, фейерверки были разноцветными брызгами. А теперь зеленые глаза начали выделять из общего частное, целое. Он завел себе привычку долго рассматривать небо через окно своей комнаты, потому что небо было, оказывается, каким-то особенно синим, стал вглядываться в деревья, когда проезжал мимо единственного в городе парка, а когда пошел первый за долгое время дождь, стоял на улице, единственный, кто не прятался под укрытием, и жмурился от прикосновений холодных капель к щекам и ресницам, и слизывал чистую дождевую воду с губ, и улыбался самому себе, этому дождю и чуть сжимающей сердце боли. Кастиэль всюду следовал за ним, невидимый, но точно настоящий. Более настоящий, чем призрак Барри Стрекера, более настоящий, чем искусственные цветы и звезды «Алгул Сьенто». Дин верит, понимает теперь, что человек, написавший однажды: «баобабы могут уничтожить планету»[6], был более прав, чем канцлер, утвердивший основы законодательства названной независимой страны США. По крайней мере, тот человек знал разницу между «быть серьезным» и «понимать, к чему нужно относится серьезно». Дин нашел эту книжку, скачал с какого-то очень подозрительного пиратского сайта и, сам не понимая, зачем, распечатал. Это и книжкой-то назвать было сложно, так, несколько страниц, короткий рассказик о том, чего быть никогда не могло, но взявшимся словно бы из ниоткуда шестым чувством Дин Винчестер видел, как лились слезы из глаз множества таких же, как он, которые находили в коротком тексте столько правды, сколько не могли найти нигде. И зачем теперь людям так много удовольствий, от которых не становилось легче? И зачем теперь люди позабыли книги, которые только и делают, что ворошат и перемешивают в голове мусор со здравым смыслом, надеждой и разочарованием? Они были необходимым злом, без которого все слишком чудесно и понятно, как рефлексы живых систем на выпасе, которые даже и смерти своей осознать не могут. Мысли в буквах имели вес, а самое главное, оказывается, раньше вообще умели писать на асфальте. Дин никогда не любил читать, это было делом Сэма, но теперь перед ним железным ребром стоял принцип: это читал Кастиэль, это видел Кастиэль, это знал Кастиэль. И какого-то черта эта оговорка вдруг стала такой важной, такой значимой. Нет, Дин Винчестер не тешил себя стремлениями прочитать все книги, разобрать все карты, понять и рассмотреть все картины. У него не было ни терпения, ни желания. Но чего он отчаянно хотел, так это быть полезным Кастиэлю, понимать его, оберегать и охранять его, согревать его, собирать заново его силы, по кусочкам, по частям восстанавливать его, вернуть его лицу улыбку. Кастиэлю нужна вода в пустыне. Вода нужна его сердцу[7]. И пока синие глаза с другой стороны решетки учились улыбаться при виде Дина, все было хорошо. *** Сэм не спрашивал о Кастиэле. Он только один раз задал вопрос, когда увидел фотографии на большом мониторе. Спросил: «Откуда это?». Дин тогда ответил: «Из дома одного… пациента». И все. Но его младший брат никогда ничего не забывал и никогда не был легкомысленным. Он тайком просматривал снимки и находил в них гораздо больше, чем Дин. Эта лавина абсолютно разной информации не была для Сэма чем-то особо новым, но и обычным ее тоже нельзя было назвать. Какие-то тексты он видел впервые, каких-то авторов раньше вообще не знал, какие-то источники не смог найти даже в интернете. Запрещенная литература. Дин принес домой фотографии страниц из запрещенных книг. Сначала Сэм хотел поговорить об этом с братом, потому что держать дома такое – все равно что самому иметь. Но потом передумал. Дин выглядел далеко не лучшим образом, можно было сказать, что у супер-человека быстро садятся батарейки, и с этим ничего нельзя поделать. Проблемы Дина всегда оставались проблемами только Дина, он нес их в себе и если не мог решить, в себе же и оставлял. Возвращаясь домой, Дин всегда улыбался. Всегда, без исключения. И Сэм только со временем, лет в четырнадцать научился разбирать, когда за этой улыбкой скрывается радость, а когда что-то другое. Дин это понял, но и теперь, через столько лет, пытался обманывать. Ему как-то нужно было помочь, а Сэм не знал, как, Дин не приучил его помогать себе, он приучил его только к своей помощи. Всегда рядом, всегда на стороне, всегда и везде всесильный Дин Винчестер. Да, Сэм им гордился. Он уже давно вырос, давно не был мальчишкой, которому нужен пример для подражания и восхищения, но ничего не мог с собой поделать. Дин был его отцом, матерью и братом сразу. Был всей семьей в одном лице. Прекрасной семьей. С которой теперь что-то случилось. И пусть отношение Дина к Сэму не поменялось – в мире Дина оно не могло поменяться по определению, - Сэм переживал, что бомбы, которые носит в себе его старший брат, однажды взорвутся. Блок «В». На этом нужно было сосредоточиться. На пациентах блока «В». Это были загадки в темноте, которые Сэм полюбил, еще когда был мальчиком. Два на два, пятью пять и так далее. Длинные тексты, кривые строчки, старые буквы, вазы и мрамор. Тома религиозной литературы. Смотреть на это для Сэма было как сдувать пыль с гробниц: страшно и жутко интересно. Он не был фанатиком, Сэм сразу это понял. Фанатик с религиозным бредом никогда не станет держать у себя на столе Библию и Тору. А, значит, причиной всех бед Дина был очень начитанный и очень образованный гомосексуал. Привлекающий внимание. Заинтересовавший самого начальника бригады. Брат Сэма Винчестера попал в крупные неприятности. *** Незаметно для Дина лето подошло к концу. Воздух стал наполняться прохладой, дышать было немного легче, чем раньше. Пациенты все реже выходили на поля, лопаты перестали скрипеть так сильно, сгорбленные спины в белых пижамах – призраки на послеобеденной прогулке – не стояли перед глазами большими кучками. Барри постепенно исчезал. Дин не выбрасывал его деревянный крест, держал при себе, иногда зажимал в кулаке просто чтобы помнить, что Стрекер здесь был. Чтобы помнить, что кроме Кастиэля в блоке «В» вообще кто-то был и еще может появиться. Но веселый и обаятельный убийца с молитвами наперевес перестал говорить с Дином его собственными мыслями, переоформленными в католические песни и сдобренными богохульством. Главным для Дина стал Кастиэль. Его полностью зажившие руки, его чистая кожа, походка, в которой исчезла хромота. Не проходило дня, чтоб Дин не думал о его здоровье, не проходило дня, чтоб он не волновался о нем. И, конечно, ни дня, чтоб он не ждал. Смена уходила, Дин закрывал дверь, садился у камеры – иногда на стул, но чаще всего на маленькую подушку из служебки, Кастиэль садился рядом по другую сторону железной решетки, и рассказывал. Сначала это было почти ритуалом, потом стало привычкой, потом – необходимостью. Если Дин не слышал голос Кастиэля какое-то время, начинало неприятно и настойчиво тянуть где-то под ложечкой. Порой беспокойство доходило до того, что Винчестер звонил ночью в корпус под предлогом проверки, чем порядком удивлял ребят. Дин не замечал того, что несется куда-то, неотвратимо, неизбежно, как живой, но сумасшедший поезд – к пропасти[8]. Он сосредоточился на Кастиэле, как всю свою жизнь сосредотачивался на Сэме. Все было привычно, только вместо одного – двое. Но… Кастиэль не ждал его заботы как должного, принимал ее со счастливым удивлением в глазах. Кастиэль не был семьей Дина изначально, он всегда и со всем справлялся сам, пусть ему и было от этого только хуже. Он не был обязанностью Дина, не был его вечным любимым младшим братишкой. И Кастиэль был единственным, кого Дин хотел физически, хотел до темноты перед глазами. И все-таки, вместо одного стало двое. Перед ночной сменой Дин всегда запасался холодным кофе для себя и чаем для Кастиэля. Он оказался прав: Кастиэль пил чай и не понимал вкуса кофе. Смена Гейба и Эша завершилась. Уходя, Габриэль спросил, почему начальник забросил отдых, а Дин даже не нашелся, что ответить. Кастиэль потом заинтересованно спросил, что такое «Алгул Сьенто», а когда узнал, только пожал плечами. Ему это неинтересно, естественно. Они разговорились о политике. Дин попросил рассказать о Джордже Вашингтоне, и Кас рассказал, конечно, в тысячи раз интереснее и понятнее, чем учителя в школе и учебники в академии. Дин снова, как и каждый раз, будто сидел перед огромной сценой, очень близко, совсем один, и спектакль был только для него. Такой огромный, масштабный, качественный спектакль. Когда Кастиэль увлекался рассказом, то обязательно припоминал какие-нибудь смешные или глупые моменты истории. И если сам только криво усмехался, то Дин хохотал от души. Оказалось, что Кас не помнит всех президентов Америки, но о ком-то знает очень хорошо. Так Дин впервые услышал фразу Теодора Рузвельта: «Сегодня утром я убил свою бабушку[9]!», впервые почти под микроскопом рассмотрел лицо Линкольна, а потом, как яркую галлюцинацию, – с громовым выстрелом и ядовитым цветом крови – увидел, как Освальд убивает Кеннеди[10]. - Ты должен был стать писателем, - настаивает Дин, когда Кас умолкает. - Я хотел. Мне нравится видеть, как придумывают другие. - История – выдумка? Банка колы на тумбочке, скейтборд и комиксы на покрывале. А под кроватью живет монстр. Родители не умерли, Сэм не стал вечной заботой. Барри Стрекер тоже не умирал. Барри Стрекер не существовал. Это снова мерещится Дину рядом с Кастиэлем. Отец в гараже вместе с Бобби, Сэм в библиотеке. А на кухне мама готовит пирог и поет. Когда она закончит, то обязательно позовет мальчиков на обед. И точно похвалит Дина, что он нашел Кастиэля. Все именно так. Все только так и не иначе. Пожалуйста, пусть все будет так, а камера – это выдумка, которую создало воображение. - История – это фантазия. Она не рождается. Она творится[11]. Ты умеешь создавать, пока умеешь мыслить. Игра – это основа мироздания, а фантазия играючи создает реальность. Фантазия и ничто иное. Дин не все понимает, но ему нравится, как Кастиэль говорит, нравится, как Кастиэль смотрит. - Значит, главное – правильно играть? Дин позволяет себе создавать миражи, придумывать, что, может быть, в Америке еще остались если не лучшие, то хорошие люди. Не стоит забывать: мама скоро позовет на обед. И это важно. - Так ты действительно думаешь, что платонические отношения – это чушь? - Действительно думаю. - А как же… родители? Браться, сестры? - Ты знаешь, какой была моя мать. Не мне судить о родителях, но… Семью ты должен любить, какой бы они ни была. Отношения, которые выбираешь сам – другое. В идеале. - Тебя этому научила история? - История построена на жадности, на жажде. - И ты хочешь построить свою историю? - Я хочу быть честен с собой. И со своими желаниями. - Но они противозаконны. Вот, они уже на этом уровне. Обсуждают запретные темы, сидя на полу по разные стороны решетки, как заключенные-подельники, и затрагивают вопросы мироздания. - Я никому не желаю зла. Я никого не принуждал, пока не попал сюда. Так в чем мое преступление? Дин улыбнулся. - Я и не хочу с тобой спорить. Я хотел услышать, что ты скажешь. И запомнить на будущее. - Ты принимаешь мою сторону? Вопрос серьезнее, чем кажется, но отвечать на него почему-то легко. - Я уже не верю, что ты болен, Кас. И я принимаю твою сторону. - Спасибо. И? - И что? Просто «спасибо»? - Что ты хочешь услышать? Дин никогда не думал, что доживет до этого момента: Кастиэль, ухмыляясь, торгуется с ним на словах. Он так не делает даже с Мэг. Новая улыбка растягивает губы Дина, но тут же гаснет. - Ты столько знаешь, ты столько видел. Мне даже представить трудно, сколько книг ты прочитал за свою жизнь. Это принесло тебе хоть немного… не знаю, радости? - «В этой ли тысяче книг прочитаю, что люди страдали всегда и везде и что, может быть, одному или двум выдался когда-нибудь в жизни счастливый случай». Знаешь, кто это? - Нет. - Это Фауст. Очень упертый и очень вредный старикан, который, несмотря ни на что, пытался обрести свое счастье. - И? У него получилось? - Можно и так сказать. Но он старался. - Посмотри вокруг. Кто сейчас хоть для чего-то старается? Мой брат старается, ты старался. Но Сэм все еще не устроен, а ты… ты вообще здесь. Блок «В» - разве это стоило твоих стараний? Кастиэль чуть подался вперед. Его лицо оказалось напротив лица Дина, синие глаза блестели, но не как под лекарством. Блестели, как будто Кастиэль нашел еще одну развилку истории, которую до него никто найти не мог. И нашел ее внутри Дина Винчестера. - Борьба и старания – в этом смысл. Ты не хуже меня знаешь, что что-то легкое и вкусное, преподнесенное тебе почти бесплатно стоит столько же, сколько стоят отходы. - Поэтому ты предпочитаешь страдать? - Нет. Поэтому я предпочитаю быть тем, кто я есть. Читать запрещенную литературу, рисовать, что хочу, любить, кого хочу. - Кас… - Дин уставился на сидящего рядом с ним человека удивленно, почти недоверчиво. – После всего, что с тобой сделали… После всего, что с тобой сделал я… Ты говоришь о любви? Тонкая рука с аккуратными длинными пальцами художника осторожно протянулась через решетку. Подушечками пальцев Кастиэль коснулся щеки Дина. Невесомо, как ветер. - Да. - Кас… - Дин морщится, и – да, он почти готов сейчас сломаться. - Да, Дин, - мягкие – боги, какие же они мягкие – пальцы гладили по щеке. – Да. Он будто излучает тепло, и спроси кто-нибудь сейчас Дина, как пахнет Кастиэль, он ответит, что пахнет тот как солнце, как что-то первично, изначально свое, что-то эгоистично собственное. Как тепло и защита родительского дома. И, может быть, это страшно, если вспомнить все, что Кас говорил под лекарствами и что такое вообще семья. Но моторчик в груди сжимается и разжимается, и надо бы что-то сказать, а говорить не получается, получается только бессвязно вдыхать и выдыхать. Кастиэль ждет терпеливо, пока Дин пытается принять это все в себя, осознать, переварить и поверить. Сэм бы понял сейчас своего брата, как никто другой. Именно так возникает привязанность, именно так возникает зависимость. Сила покоряет, красота покоряет. А Кастиэль силен. Кастиэль прекрасен. И вместе с этим он уязвим, чувствителен и слаб. Такая взрывная смесь… Прежде Дин только отдавал и ничего не требовал, а сейчас отдают ему, и это непривычно, это очень много. И эти синие глаза такие глубокие, такие понимающие, такие утягивающие, и в них столько, что сродни чувствам к Дину Сэма, только еще больше, еще масштабнее. И совершенно бескорыстно. - Дин… Теплые подушечки пальцев гладят, проводят по лицу, по шее. - Я ведь… изнасиловал тебя, Кас. Дин начинает понимать, что бомбы – это не только люди. Бомбы – это правда. - Я хочу, чтобы ты кое-что понял. Мягкие руки обхватывают лицо Дина, синие глаза вдруг оказываются очень близко и в них видно и настоящее небо, и настоящие звезды. И до самого дна видна душа Кастиэля – поломанная и изувеченная, но прекрасная и яркая до режущей боли, боли и внезапной ясности, понимания настолько чистого, что Дин зажмуривается. И в ту же секунду шум в голове снова резко усиливается, а потом – нет, не прекращается – замирает, застывает во времени, когда Кастиэль осторожно, едва касаясь, целует его. В этом поцелуе нет больше горечи и миндально-мятного запаха лекарств, и это то, чего Дин так ждал, так хотел. Кастиэль ничем не накачан, здоров – теперь Дин точно знает, что Кастиэль здоров, и пусть его назовут за это таким же сумасшедшим, – и Дин ему все еще нужен. Будь проклята эта решетка, эти прутья, это соленое, твердое железо, оно снова между ними, снова впивается в тело. Дин приподнимается, тянется вперед, будто хочет пройти насквозь через ограждение в камеру. Кастиэль тянется за ним, обнимает его двумя руками за шею и это – как еще одна лавина, как щелчок, отключающий к черту все оставшиеся страхи. «Я нужен тебе… нужен тебе… Кас… я правда нужен тебе?» Дин не вжимает Кастиэля в решетку, только изо всех сил прижимается сам, на губах горячее чужое дыхание и еще горит след от поцелуя. Дин не прикасается пока в ответ, ему еще трудно поверить, что все это – правда, что Кастиэль – его правда, что он простил, что он крепко держит его и никуда не оттолкнет, никуда не отпустит. Так, наверное, и было в его странных книгах, на желтых и серых от времени шуршащих страницах – так же больно, и сладко, и страшно. Это действительно начало всего и конец всего, здесь действительно все сходится. Дин прижимался к виску Кастиэля лбом, дышал на него, на его кожу, в его приоткрытый рот, чтоб воздух густел и наполнялся электричеством, руками проводил по волосам, отстранялся и смотрел прямо в синие глаза, но долго смотреть не мог, все еще боясь ослепнуть. Кастиэль был рядом с ним, и это – как сон, но было реальностью. Он снова позвал Дина, тихо, так, чтобы воздух всколыхнулся только между ними. Дин на ощупь сорвал с пояса ключи, пробираясь к замку на двери, не выпуская руку Кастиэля из своей. А потом, дальше, когда оттягивающий время автоматический ключ щелкнул и дверь, чуть скрипя, открылась, время исчезло. Оно сжалось, стало, как песчинка между железом и камнями. Если и существует счастье, то оно вот такое – мягкое, теплое, живое, пахнущее солнцем и дождем одновременно. Свое. Прижимающее к себе. Родное. Дин теряется, растворяется в этом тепле, в этом коконе, расслабляется так, как никогда в жизни не расслаблялся. Он защищен и он защищает сам, он отдает все и все получает в ответ, через поцелуи, через руки, которые водят по его спине, шее и затылку, чуть сжимая, через тихий шепот, голос и глаза цвета настоящего неба – которого уже давно нет над Землей. И чувство вины никуда не делось, но почему-то Дин только улыбается, глупо и широко, проводя кончиком носа по щеке Кастиэля, целуя его за ухом и снова возвращаясь к губам, и это гораздо лучше, чем прежде, теперь Дину все понятно, как-то сразу и очень быстро, и все оказывается таким до глупости простым… Таким простым… - Дин… Как же хорошо целовать его, как влажно, как приятно, как слабеют колени, как отдает импульсами в солнечное сплетение и ниже, когда он целует в ответ, сплетает, скрепляет с собой, как это хорошо, боже, и как же просто. «Ты жаждешь любить, старик. Ты просто жаждешь любить». Все остальное забывается, уходит. Синие глаза ему улыбаются – это ли не главное? Ничто на свете не заставит Дина повторить то, что уже было в этой камере однажды – когда он трахал Кастиэля у решетки, поэтому, когда от поцелуев требуется отдышаться, Дин крепко обнимает его и говорит все глупости подряд, которые приходят в голову: что обязательно вытащит отсюда, что все будет хорошо – у них все будет хорошо, что никто не тронет, что он будет рядом и они вместе со всем справятся… И дает себе обещания, что никогда, никогда, никогда не сделает Кастиэлю больно. Хотя откуда-то сам знает, что еще обязательно сделает. Кастиэль не отвечает, его счастливая улыбка отвечает за него. Может быть, он уже все знает заранее, но все равно счастлив тому, что слышит. Дин верит в свои слова, и, пока можно, Кастиэль тоже будет в них верить. Пока можно. Потом они снова садятся на пол, спиной к решетке, Дин не выпускает пальцы Кастиэля из своих и снова слушает, запоминает. Но сегодня – особый день, сегодня Дин тоже хочет что-нибудь рассказать. И он говорит о своей семье – впервые за долгое время он кому-то об этом говорит. Как погибли родители, как долго Сэм не мог справиться с этим, как стоял под дождем – маленький мальчик, высматривающий в море мертвых маму и папу, как Дин пытался не дать ему сойти с ума, как Бобби чуть не лишился работы, чтобы присматривать за ними, как долго это все было, как страшно, а он был мальчишкой и повзрослел слишком быстро. Кастиэль отвечает, и это здорово – быть с ним, говорить с ним, точно знать, что ему не все равно. - Ты был прав, Кас. Я убегал. Убегал от женщин. Но только, знаешь… Если бы я мог позволить себе спать с мужчинами, я бы убегал и от них. Дин почувствовал, как Кастиэль в темноте сжимает его руку, поглаживает мягкими подушечками пальцев ладонь. Теплый. Кастиэль теплый. Дин прислонил голову к его плечу, зарываясь носом в темные взъерошенные волосы, закрыл глаза и произнес вслух, наверное, самую главную свою тайну: - Мне нельзя было с ними оставаться. Сэм бы так не смог. И когда он ее произнес, узел в груди начал развязываться. - Я устал, Кас. Я очень устал. Хочу спать… Сколько времени оставалось до конца смены, Дин не знал, да и не думал об этом. Он обнял Кастиэля, удобнее устроился на его плече и уснул, снова сидя на полу, зная, что ночью будет защищен. А утром был объявлен общий сбор. В блок «В» переводили двух новых пациентов. 1. Части биографии Первого президента США Дж.Вашингтона. 2. Описана внешность Авраама Линкольна - 16го Президента США. 3. "Закрой глаза. И смотри" - знаменитая фраза из радиопередачи Френки-шоу. 4. Согласно одной из концепций эволюции и развития жизни на Земле, первой появилась именно молекула рибонуклеиновой кислоты - РНК. 5. "Надень маску Бога, и тогда он примет тебя за своего и снизойдет до беседы" - положение, которое можно найти во многих языческих верованиях. Конкретно эта фраза была скопирована из передачи "Трансляция оттуда" (ведущий тот же, что и на Френки-шоу) "В природе нет ничего, пока ты не начинаешь это искать" - из передачи Френки-шоу об А. Эйнштейне. "Делай, что хочешь! И никто не окажет тебе сопротивление" - основной закон мага и оккультиста А.Кроули. 6. "... баобабы могут уничтожить планету" - отрывок из сказки "Маленький Принц" Антуана де Сент-Экзюпери. 7. "Вода нужна его сердцу" - перефразированная мысль из той же сказки. 8. "...живой, но сумасшедший поезд – к пропасти" - образ сумасшедшего поезда Блейна Моно из романа "Темная Башня" великого С.Кинга. 9. "Сегодня утром я убил свою бабушку!" - фраза, которой президент Т.Рузвельт реально однажды привлек внимание слушателей. Привлек очень эффектно. 10. Ли Харви Освальд - единственный официальный подозреваемый в убийстве американского президента Джона Кеннеди. Подчеркну, что существуют и другие версии. Эта - лишь официальный вариант. 11. "История не рождается. Она творится" - фраза взята из радиопередачи Френки-шоу.