Радуга на камнях

Дальше все было быстро, как обычно быстро и течет время, когда хочется его остановить. Если бы кто-нибудь попросил Дина рассказать эту историю, он бы начал со сложных предложений, а закончил простыми. Потому что когда речь идет о чем-то особенно важном, говорить нужно просто. Было это и это. А еще это и вот это.* Они оба были очень молоды. Парень и девушка, которые со стороны могли сойти за парочку. Он смотрел на мир через толстые стекла очков и очень старался зачесать и так короткие волосы назад, носил серые брюки и заправленную в них черную рубашку. У нее на голове был платок, и носила одна длинную юбку и свободную черную кофту. У обоих – большие кресты на груди. Они были очень молоды и очень больны. Не говорили. Молились. Пожалуй, это все. Может быть, они не спали вообще или спали по очереди. Они не были похожи на Барри, не проклинали Кастиэля, не горбатились на полях и не рассказывали Дину про бури и больную спину. Но из-за их громких причитаний на выдохах Кас не мог уснуть. Дин начал выпрашивать себе больше ночных, уводил Кастиэля в служебку, укладывал на диван, садился рядом и охранял его. Долго так было нельзя, они оба это понимали. Кастиэль – с мирной и на все готовой улыбкой на лице, как воин-смертник, счастливый и довольный жизнью. Дин – как клубок натянутых нервных клеток, спокойный внешне, но напряженный, будто бомба, у которой истекает время до взрыва. Если все было терпимо, Кастиэль спал на коленях Дина. Если все было плохо, он обнимал Винчестера за плечи, согревал собой и что-нибудь говорил, чтобы Дин отвлекался. Кас очень хотел уснуть, очень уставал – и Дин это видел, - но не замолкал, пока стальные плечи под его руками не расслаблялись. Тогда Дин разворачивался и тянул Кастиэля на себя. Они были близки настолько, насколько позволял себе Дин. Иногда Кастиэль забывался на секунды и почти кричал. Когда Дин смывал его и свою сперму с рук и возвращался к дивану, ему казалось, что он снова только что приоткрыл дверь к чему-то хорошему, чтобы утром закрыть ее вместе с замком камеры с железной решеткой. Оставалось удивляться, как начальство до сих пор не позаботилось о замене Майку. Дин не хотел думать об этом, потому что знал – если начнет, что-то обязательно случится. Видимо, он слишком хорошо научился у Кастиэля развивать воображение. Потому что через неделю после поступления новеньких начальника бригады вызвали в служебный корпус, где он был представлен хмурому молодому парню по имени Стен. Ростом тот был выше Дина, и первый его вопрос звучал так: «Когда я получу бланк назначений для пациентов, чтобы проконтролировать прием лекарств?» Дин с радостью отдал ему два бланка, а третий оставил у себя. - Кастиэль Брукнер на этапе выписки. Он уже не принимает лекарства. С недавних пор начальник бригады Винчестер хорошо научился врать. Стен просто об этом еще не знал. Они решили, что заявление на переосвидетельствование Кастиэля должна подавать Мэг. Могли просчитаться, но могли и попасть в цель. Если живешь в стране, которая солидно прибавляет к зарплате за пропаганду традиционных семейных ценностей, вряд ли усомнишься в искренности женщины, заверяющей, что гей под ее надзором встал на путь «исправления». За это ей не доплатят, а в случае ошибки могут лишить премии. Процесс шел очень долго. Дин сидел рядом с Кастиэлем и был безмерно рад, что в качестве главного свидетеля выступает Мэган. Он бы сам не смог говорить так долго, как заставляли говорить ее. По крайней мере, спокойно не смог бы. Она же, с циничной улыбкой и колючими глазами, в своей черной с серебром форме стояла на всеобщем обозрении комиссии и волновалась только о том, что в зале для собраний нельзя курить. Когда допрос Мэг завершился, комиссия начала по очереди вызывать ребят. Девушка подмигнула Кастиэлю, села рядом с Дином и толкнула его кулаком в бок. - Не налажай, начальник. Из меня все соки выжали, и от тебя я жду отдачи. И Кас тоже ждет. Дин постарался не налажать. Изо всех сил постарался. Он говорил дольше других – как и положено начальнику бригады, но меньше, чем Мэг. Говорил коротко и по существу, не вдавался в детали – играл совершенно незаинтересованного человека, хорошо выполняющего свою работу. Он знал, что Кас смотрит на него со своей платформы, и от этого становилось чуть легче. Когда закончил, руки и спина были мокрыми, но на лице не выступило ни одной капельки пота. Да, он постарался. Ради Каса он постарался. Последним консилиум слушал пациента. Эту речь Дин и Мэг отрабатывали с Кастиэлем несколько дней. Он не умел врать и не хотел этому учиться. И так бы и не захотел, если бы Мэг не отвела его в сторону на пять минут. Что она ему сказала, Дин не знал, но после этого Кас успокоился и согласился. На допросе Кастиэль не говорил, он рассказывал. Рассказывал очередную из своих историй, только «он» заменил на «я». Так ему было проще воспринимать сочиненную ложь, но из всех присутствующих в большом зале это замечал один человек. Может быть, два. Комиссия вынесла заключение: «Диагноз «половая психопатия» – снять, от принудительного лечения – освободить, диагноз «склонность к гомосексуализму» - оставить, все личные данные пациента К. Брукнера передать полиции. На случай, если К. Брукнер еще раз скомпрометирует себя, больница не возьмет на себя ответственность за его лечение». Кастиэля фактически передавали в руки детектива Уолесса. Стандартное решение больницы по законам штата. При выписке из «Джунитауна» всем было положено сопровождение до официального места жительства, чтобы потом передать координаты этого места в полицию. Дин смотрел, как Кастиэль жмурится от все еще яркого солнца ранней осени, слушает скрип песка под ногами, кажущегося горячим после пола камеры. - Уверен, что хочешь? – хотя Винчестер уже знал ответ, он обязан был спросить. - Да. Я хочу увидеть сестру. Уолесс ничего мне не сделает. По крайней мере, сегодня. Они едут до здания тюрьмы, не заворачивая в участок. Родственникам в исключительном порядке разрешают свидания без дозволения ответственного за дело детектива, а Бенни Уолесс ни под каким предлогом не должен сейчас видеть Кастиэля на свободе. Дин не может этого допустить. На крыше женского отделения беззвучно вращает лопастями вертолет – сигнал освобождения кого-то. Кастиэль смотрит на него почти с надеждой. И внутрь он уходит один. Дин нарезает круги по гравиевой дорожке, невольно отмечая про себя, что песок у «Джунитауна» - это не так уж плохо. Не так безнадежно. Холодает. Ветер начинает трепать воротник белой рубашки. Кас на свободе. Есть повод отпраздновать, да. Кас на свободе. Навстречу надвигается что-то. Что-то тяжелое, что Дин никак определить не может. Он готов драться, ногтями и зубами выбивать любой день Кастиэля, но уже чувствует, как это что-то, большое – нет, огромное – преграждает ему дорогу. Молчаливое. Ветер приносит тучи с севера. Не так Дин представлял себе момент, когда Кастиэль снова увидит небо. Не рядом с окружной тюрьмой, вертолетом, вращающим лопастями в честь чужой свободы. Это что-то молчаливое в темноте может потребовать. Если действительно есть судьба и равновесие, то что-то будет отзывать Дина на место того, кто сегодня ушел. Последняя камера слева не может оставаться пустой долго. Ей нужен хозяин. Нужен какой-нибудь «сумасшедший». Что Дин готов предложить взамен, если что-то попросит, если это что-то проснется? Не флаг свободы и признание, что на самом деле парня, которого сегодня выпустили, начальник бригады Винчестер трахал прямо в камере, а после несчетное количество раз зажимал его и свой член в кулаке прямо в служебке. На это Дин не пойдет. «Пусть Господь благословит Вас, мистер Винчестер!» Дин закрывает глаза. Начинается дождь. «Это бомбы, мистер Винчестер!» Да, старина Барри. Буря, о которой ты пророчил, пришла и осталась в корпусе. Зеленые глаза жмурятся, крепко-крепко, что начинает щемить. Дин представляет, как подходит к последней камере слева, к уже своей камере, и запирает себя изнутри, чтоб никогда больше не видеть солнечный свет, не заниматься любовью, не подпевать громкой старомодной музыке, не водить любимую машину, не слушать веселое бормотанье Сэма. Не видеть синие глаза Кастиэля. Больше никогда не видеть синие глаза… Кастиэля. Так будет честно, наконец-то будет честно. Он насиловал его, он ушел, когда был больше всего нужен. Кастиэль умирал из-за лекарств, а Дин посчитал его сумасшедшим, который не может остановиться. «Господь, мистер Винчестер!» Дин понимает. Он понимает. Если от него потребуется, он пойдет туда, в камеру, закроет себя там. А пока у него есть время. Пока это что-то не проснулось. Кастиэль ничего не говорит, когда выходит под дождь. Он молча соглашается, чтобы Дин отвез его домой. Молча тащит Винчестера за собой, когда они подъезжают. Молча ведет в спальню и достает из шкафа полотенце. Но полотенце Дин не берет. Он расстегивает рубашку и скидывает ее на пол, подходит к Кастиэлю, стягивает с него футболку, обнимает. Долго они стоят в тишине и греют друг друга. Как будто знают, что скоро все закончится. Осторожно, словно до этого ни разу – может быть, действительно, ни разу – так открыто не касался человеческой кожи, Кастиэль начал гладить Дина по спине. Его теплое дыхание касалось шеи. Снова, как сон. Дин первый раз может видеть Кастиэля без одежды. Первый раз он может раздеть его и посмотреть, есть ли синяки на его теле. Впервые он целует его ладони, его плечи, медленно, постепенно. На кровати так много места, можно лечь – и это почти до совершенства значимо. Впервые Кастиэль запрокидывает голову на покрывало, впервые он так упоительно свободен. Впервые прижимается всем телом, совершенно обнаженным, совершенно открытым. Хочется кричать и Дин кричит. Все, что он делает с Кастиэлем, все, что Кастиэль делает с ним, все это – быстрее и медленнее, ярче, еще ярче, еще и еще ярче, глубже, глубже, боже, глубже и теплее, гораздо теплее, чем только можно себе представить – все это «они». Вместе. Сейчас. Сейчас Дин двигается внутри, сейчас Кастиэль держит его в себе, сейчас… Еще быстрее… Еще быстрее в горячем, сжимающем, как будто делал это всю свою жизнь. Еще, и Кастиэль смотрит прямо в глаза – ему не больно, Дин это знает, видит. Ему хорошо… Кастиэль… Хорошо. Еще… Еще, и крик обрывается, сердце останавливается на миг. Тело дрожит. И Кас дрожит рядом. Как долго они к этому шли. Подушки падают на пол вместе с покрывалом. За окном все еще идет дождь. - Кас? Нет, он точно еще не спит. - Все хорошо? Глупее вопроса придумать нельзя. И Дин знает – Кас не будет говорить, что от него хотят услышать. Он будет говорить правду. Но не спросить Дин не может. Капли бьются о подоконник. Кастиэль лежит рядом, Дин обнимает его крепко-крепко. - Все хорошо. Через пару часов черная машина снова едет по дороге. Перед тем, как Дин уехал, Кастиэль все-таки рассказал ему, что потребовала от своего брата Анна. Скоро он уезжает во Францию. Сэм дома. Просто замечательно, лучше быть не может. Насторожен, ну еще бы… Это же Сэмми. Всегда и до всего догадывающийся Сэмми. Разумеется, он слушает очень внимательно, разумеется, беспомощно моргает и несколько раз даже бьет себя руками по бокам. Надо же: такой здоровый, а глаза как были, так и остались беспомощными. Как у прирученного пса. Конечно же, что-то он уже знал. Конечно же, до чего-то догадывался. Дин очень рад, что не до самого главного. Он ненавидит ругаться с Сэмом. Его обязанность – быть супер старшим братом, а не создавать проблемы. Только как теперь их не создавать? - Я свалю на какое-то время. - С ума сошел? - Мне нужно помочь парню адаптироваться. Последние месяцы кроме меня он никого не видел. - Ему пять лет, что ли? - Сэм! - Увидел его книги и переклинило? Ты сам понимаешь, как это глупо? «Не книги я увидел. А Кастиэля за ними». - Сэм. - Ты ни в чем не виноват. - Сэм! - Не затыкай меня! Ты. Ни в чем. Не виноват. Ты ничего не сделал! Не ты его насиловал, не ты его арестовывал, не ты посадил его сестру. Господи, Дин, о чем мы вообще говорим?! Ты пытаешься помочь человеку, которого в другой стране уже давно бы поджарили! Сколько можно брать все на себя? Просто… успокойся, хорошо? Ты можешь успокоиться? - Я спокоен. Сэм, ты не знаешь… - Дин. Я знаю. Знаю, что мой брат снова винит себя во всех бедах человечества. Слушай, я понимаю, что ты всегда все делаешь сам, но так нельзя. У тебя есть семья. Я – твоя семья. И я готов помочь, чем смогу, только скажи мне. Пожалуйста. Просто скажи мне. Господи, Сэмми, ты хоть во что-нибудь можешь не вмешивать себя? Хоть во что-нибудь? - Я справлюсь. Просто дай мне время перекантоваться. - Куда ты собрался, мать твою, скажи хотя бы. - Недалеко. Я буду тебе звонить, обещаю. - Если с тобой что случится, только скажи. Ок? - Да не парься. Не так все должно было быть. Не так… Франция славилась как страна позора. Единственная страна, сохранившая нейтралитет к однополым отношениям. Единственная страна, которая не выпускала эмигрировавших в нее ни под каким предлогом. Страна, не признающая никаких законов, кроме своих. Париж до сих пор называли столицей любви. Но теперь именно в любви он предпочитал насилие**. Люди этой страны спали прямо на улицах городов, на лавочках, прикрываясь газетами. По переулкам бродили музыканты, бездомные художники, наркоманы и проститутки, взявшись за руки. Около горящих свалок грелись толпами, а хозяйки сушили одежду на балконных веревках – и никто ее не воровал. Воровать было незачем. Людям этой страны ничего не было нужно. Они не строили заводы, не возводили башни. У них не было многоэтажных, до небес, построек, не было развлекательных центров размером с футбольное поле. Они тихо на чем-то играли сами, бродили, ни к чему не притыкаясь, принимали наркотики и пили дешевый абсент. Курили в тихих кабаках под шуршанье слишком старомодных юбок, зевали по утрам, пинали птиц и бродячих собак. Уезжали в деревни и выращивали там что-нибудь. Жили прошлым в дымке неинтересных удовольствий. Мало кто имел семьи, но детей во Франции было много. Маленькие и большие – вместе они носились по улицам с палками, играли в мяч и рисовали мелками. Прыгали через скакалки. Страна, где люди застыли. Замерли в тишине полуденного зноя. Страна, где могли убить, не разбирая, кто ты, откуда и куда идешь, изнасиловать, не затыкая рот. Пусть слышат соседи, все равно громко тут уже никто не кричит. Громко кричат в других странах. Во Франции принято красиво стонать даже перед смертью. Анна отправляла туда своего единственного брата. Среди высыхающих от тоски наркоманов, уставших музыкантов и вяло улыбающихся шлюх Кастиэль мог выжить. В свободной стране с налаженной охраной мирных граждан ее брат выжить не мог. Отпуск Дину дали без проблем. Сказал, что хочет немного отдохнуть после смерти Барри, этого странного лета и выписки Кастиэля. Ему поверили. Даже странно… Знал ли начальник Дина, что ответственный за корпус «В» всерьез решил не возвращаться, когда подписывал протянутый ему бланк? Знал ли? Долго никто не собирался. Свою машину Дин решил не брать, все равно отгонять будет некому, поэтому по трассе до посадочного пункта решили ехать на спортивном авто Мэг. Улететь во Францию из штата можно было только на одном самолете – маленьком, но мощном «Л313К», перевозящем пассажиров на свой страх и риск раз в месяц, если найдутся желающие. Оплата на месте. В дороге молчать. Никаких обратных билетов. Говорили, что в аэропорту Парижа пилоту дают бесплатный героин. Банально. Да и героин давно вышел из моды. Сэм старается делать вид, что ему все равно, но уже у машины крепко обнимает брата, хлопает по плечам. - Не забывай, что тебе есть, на кого положиться, кроме… чужих людей. Очень хотелось поморщиться в ответ. Вместо этого Дин широко улыбнулся. - Не дрейфь, Саманта. Мэг посигналила. Пора. С началом осени цвета стали бледнеть. Дожди в этом году зачастили, как никогда. И это еще один плюс к тому, чтобы уехать. Скоро песок у «Джунитауна» превратится в грязь, молитвы перекроют голоса и угрюмый Стен начнет размахивать дубинкой. Когда это что-то проснется? Когда это молчаливое нечто даст о себе знать? Дин сжимает тонкие пальцы Кастиэля, гладит, переплетает со своими. Все хорошо. Ведь все хорошо. Они уедут, поселяться в каком-нибудь старом домике в деревне. Кас будет писать книги и учить местных детей. Дин научится работать в полях, и уж как-нибудь потерпит, если там окажется много камней. Они будут смотреть, как встает и заходит солнце, пить чай на веранде, заниматься любовью – много и очень долго, будут беречь друг друга. На коже Кастиэля появится загар, походка станет еще легче и еще увереннее, дети будут бегать за ним и кричать «Учитель!», а Дин будет смотреть, чтоб они не подходили слишком близко. Это все так возможно, так близко, так нужно. Солнце ленивой земли, свой дом и самый важный человек рядом. Самый важный человек. Дождь прекратился. А Дину кажется, что тяжелые капли бьют прямо по голове все сильнее и сильнее. Самый его важный человек. У тебя есть семья. Я – твоя семья Сэм. Красивая спортивная машина на скорости въезжает на маленькую парковку. Они выходят по очереди и даже успевают пройти по узкой тропинке почти до остановки самолета, когда Дин замирает на месте. Сэм. - Дин! Не стой столбом! Иди! Сэм. Маленький мальчик, смотрящий на радугу. Маленький мальчик под дождем, ищущий в огромном океане лодку с мертвыми родителями. - Дин! «Я не могу». Я не могу, Кас. Не могу. Мэг толкает его в спину, дергает за руку, а Дин смотрит только в синие глаза своего Кастиэля, в такие ясные, понимающие глаза с прекрасной, застывшей в них душой. - Кас… Кас, я… Нет, я хочу, но… И как говорить с ним, когда они уже почти добрались, почти дошли. И как теперь ему сказать, что в этой такой крохотной, такой жалкой жизни у Дина вдруг появилось слишком много, чтобы это принять. Что он не может просто так взять и бросить младшего брата во всем этом. Если к Сэму придут ремонтники – а они придут обязательно – что они с ним сделают? То же, что делали с Кастиэлем. Они изнасилуют Сэма. А рядом не будет старшего брата, который сможет его защитить. Нет, Кас. Тебе никто никогда больше не будет делать больно, кроме того, кому ты доверяешь больше всего. Кроме меня. - Ты с катушек слетел, Винчестер?! Если Мэг так говорит, значит, она права. Мэг почти всегда права, это надо запомнить. И Кас, который стоит перед ним, удивленный, немного испуганный, сейчас должен что-нибудь сказать, чтобы Дин снова забыл обо всем, чтобы он тряхнул головой и пошел дальше, к самолету в эту чертову Францию. Давай же, Кас… Говори, прошу тебя. Говори, и я иду за тобой. Ну… Ну, ну! И он улыбается. Вот она – эта его улыбка, как переливы всех цветов на сером камне, настоящая, живая радуга. В ней нет ни злости, ни ненависти, ни обиды. Только свет, с которым он смотрит на Дина. Пожалуйста, разозлись на меня. Пожалуйста, возненавидь меня. Пожалуйста, Кас, пожалуйста. Уговори меня идти дальше. Уговори меня идти с тобой. Где-то далеко слышен тихий гул автомобилей на трассе. А совсем рядом – огни маленького самолета, на котором сейчас улетит Кас. А Дин останется здесь. - Если я не сяду в этот самолет, ты ведь все равно не сможешь… Треска в голове должно хватить на пару жизней. Когда снова, и снова, и снова лопаты ударяются о камни и ломаются от силы удара. Когда трещит, кажется, все: вокруг и внутри. И скажите кто-нибудь «Аллилуйя!», скажите кто-нибудь «Аминь!». Дин слышит его, в своей голове слышит все возможные окончания этого предложения. Кас говорит ему: «Ты все равно не сможешь быть со мной, даже если я не сяду в этот самолет». Он говорит: «Ты все равно не сможешь забыть меня, и однажды сорвешься и постучишь в мою дверь, если я не сяду в этот самолет». «Ты все равно будешь ненавидеть себя за то, что подвергаешь меня и Сэма опасности, если я не сяду в этот самолет». «Ты все равно будешь уходить и обещать себе не возвращаться, если я не сяду в этот самолет». «Ты все равно сойдешь с ума, Дин. Ты все равно разорвешься, если… я… не сяду… в этот… самолет». Эти ответы, словно маленькие черно-серые мушки перед глазами, копошащиеся прямо в извилинах мозга. И в этих ответах есть только один правильный. «Я спасу тебя, если сяду в этот самолет». Я спасу тебя. Я смогу тебя защитить. - Кас… Как так получилось, что они вдруг поменялись местами, Дин не знает. И это, пожалуй, смешно со стороны – всегда уметь быть жертвой. Кас говорил об этом, давно, перекачанный лекарствами, болезненно возбужденный, но это была правда. У Винчестера талант строить из себя несчастного, а талант нужно проявлять в полной мере, правда ведь? Когда Кастиэль подходит к Дину и обнимает его, крепко, больно, цепляясь последний раз, последний раз вжимая в себя и вжимаясь в ответ в сильное, теплое тело, Дин отпускает себя. Он отпускает себя и разрешает слезам течь из глаз. Целует – свое настоящее, живое счастье – в ухо, в висок, в губы, сцепляет руки на его спине в крепкий замок. Вот он какой, оказывается, - конец. Так не похожий на ощущения во время секса, так не похожий на сон на плече Кастиэля прямо на полу у жесткой железной решетки. Кастиэль и сейчас защищает Дина, человека, которому защита нужна меньше всего. Защищает, хотя знает, что не сможет долго жить даже в стране без электрических стульев и тюрем для таких, как он. Знает, что бессознательно растратит себя и, скорее всего, в пустую, разберет по кусочкам и очень тихо умрет когда-нибудь, вспоминая тепло от движений Дина внутри себя, вспоминая нежность, сладость и горечь на губах и языке от поцелуев. Но сейчас, вот теперь он должен отдать все, чтобы его Дин мог жить. Чтобы его Дин мог беречь своего брата. С тобой моя жизнь – это светится в синих глазах. С тобой мой дом. - Я люблю тебя. Люблю тебя, Кас, люблю тебя. Я люблю тебя. Прости меня. С Сэмом я связан сильнее. Сильнее, чем с тобой. Я снова ухожу. Ну… ты знаешь. Самолет подает сигналы – яркий желтый свет мигает в темноте. - Спасибо, Дин. Нет, нет, подожди. Нет, я еще что-нибудь придумаю, я же всегда могу что-нибудь придумать, нет, Кас, стой, не вырывайся, не отпущу, нет, нет, НЕТ! - Люблю тебя. Нет, стой! Нет! У тебя есть семья. Я – твоя семья До самолета Кастиэль почти бежит. Может быть, он оглядывается в последний раз, но желтый свет слепит, и Дин уже ничего не видит. - Нет… Нет, Кас. Потом… маленький «Л313К» разворачивается, выезжает на взлетную полосу. Нет. Нет, нет, нет… И взлетает. *** Кас как-то сказал ему: «Если человек слаб, то и любовь его только сентиментальна». Он не был слаб. Он выражал себя поступками, заботой и отдачей. Он отдавал себя, когда они занимались любовью, отдавал себя, когда рассказывал что-нибудь Дину. И отдал себя напоследок сейчас. «И ты никогда не был слаб, старик. Что же ты… тогда?» Что ты тогда так…? - Какого черта ты натворил? – глаза у Мэг сейчас похожи на маленькие раскаленные до красна угольки, и Дин мысленно благодарит ее за эту бессильную, усталую ненависть, которую так и не смог получить от Кастиэля. – Какого черта, Винчестер? Дин желает, чтобы Кас мог полюбить ее. Он знает, как это жалко, знает, что ответственность с себя он никогда не снимет этим глупым желанием. Знает, что оно никогда не сбудется – Кастиэль всегда будет его. Но все равно. Мэг бы его никогда не бросила. Она бы не дала ему так много и не смогла бы так много взять. Но она бы сжала зубы, улыбнулась и всему хренову миру назло была бы рядом с ним. Жаль, он не такой, как она. - Или ты, сукин сын… Заранее все знал? Ты ведь… Ты и не должен был лететь с ним. – Дин никогда не видел слезы на ее глазах. Слезы бессильной злости. – Он же к этому… Не говори. Просто молчи. Пожалуйста. - Давно привык. Да, Дин? Кас привык к насилию, зачем это менять? Она развернулась и пошла к машине. Дин был почти уверен, что Мэг уедет и оставит его тут, рядом с площадкой. Но она не уехала. Не дала ему такой возможности: заблудиться где-нибудь в темноте. Ты обещал себе, что не обидишь. Но ведь Кас… привык к насилию. Я жду только тебя, Дин. Ты представлял себе, как он трахает меня? Как имеет меня прямо здесь, на полу, а ты стоишь рядом и смотришь. Убегал из их теплых, слишком гостеприимных квартир, от их мягких и до приторности податливых округлых тел, убегал от их запаха? Ты смотришь только на меня, когда приходишь. Даже когда ты там, когда запираешься, ты только меня и слышишь. Ты прикасаешься к себе, когда я кричу твое имя? Мой мальчик… Мой красивый мальчик… Она хотела меня ТРАХНУТЬ с тех пор, как я научился говорить! Хотела его лизать, хотела защитить меня, хотела, чтобы я ЕЙ ВСТАВИЛ, чтобы Я САМ ВСТАВИЛ ЕЙ! Ты все равно сгоришь, так подойди ко мне. Защити меня и ты, Дин… Защити меня… Мэг сидит в машине и ждет, пока Дин справится с собой и сможет идти. Но у него не получается. Внутри пусто, будто и нет Сэма, чтобы заполнять его жизнь. Он знает, что не смог бы иначе. Он это знает, а Кастиэль где-то там, в небе. Совсем один. Все-таки это что-то, тихое и молчаливо-мстительное, пришло за ним. Но оттолкнуло не в камеру «Джунитауна», а к родному брату. Чуть позже, когда Мэган немножко отойдет, она выйдет на улицу и силой заставит Дина сесть в машину. Повезет его к себе – больше некуда. Посадит на диван в гостиной. Закурит. - Это в твоей природе: всегда возвращаться к брату. Не нужно искать причин. Просто вот это все – ты. Сегодняшний, вчерашний, завтрашний. Вот он – ты. И я тебя ненавижу. Кас был еще кое в чем прав. Семью не выбирают. Так получилось: ты увидел человека, и он стал твоей семьей. А потом ты бросил его. Мэг делает еще одну затяжку. - Знаешь, почему Кас согласился петь песенку о своей болезни перед комиссией? Чтобы у тебя не было проблем. Теперь их у тебя нет. 1. Сначала было это. А потом это и это - фраза из романа С.Кинга 11/22/63 2. Правда, именно в любви он предпочитает насилие - фраза про Париж из спектакля "Комната Джованни"