animus-past
Любая вещь в мире относительна, начиная с обыденных вопросов о параллельности прямых и заканчивая религиозными темами, которые касаются души, ее существования, формы или сути. Параллели пересекаются, стоит лишь прибавить время к общепринятой системе координат, а о душе человека, ее местонахождении люди спорили, кажется, всегда. И погода, как и все в мире, тоже относительна. Даже жаркая погода. Так что, если днем солнце припекает так сильно, что хочется сбежать в тень или броситься в прохладную реку, то это нисколько не значит, что и ночью будет также. Ночью во фронтире холодно. В лесу фронтира – особенно. Сейчас во фронтире воцарилось удушливое лето, а солнце давно опустилось за макушки высоких деревьев. И идет дождь. Самый настоящих дождь, которого уже не было дней двадцать кряду. Юная мисс Честерсон, закопавшись в сооруженный ею же стог из сухой листвы, травы и веток, лежит, кутаясь в плащ, и глядя в небо. Через густую листву капает не так сильно, а дождь еще не успел перерасти в ливень. По крайней мере, ей очень хочется на это надеяться. Юной мисс Честерсон, при рождении названной Эмилией, не так давно исполнилось двадцать два, и она считает этот возраст довольно символичным. В конце концов, любая леди в ее возрасте уже растит детей и просиживает вечера дома за чтением любовных романов, рисованием или вязанием, а Эмилия живет – по-настоящему, не приукрашивая и не выдумывая. И ночевка в лесу в стогу – незаменимая часть ее жизни. О том, что руки уже сводит от холода, Эмилия старается не думать и просто закрывает глаза: надеется заснуть поскорее и проснуться уже утром от припекающего макушку солнца. Она называет себя авантюристкой, хотя в ее семье это слово считается почти ругательством. Впрочем, это не имеет значения, потому что все другие Честерсоны, способные ей указывать (именно способные, просто абсолютно все думали, что имеют на это право, и зря), остались в далекой Англии. Эмилия же сейчас в Америке. В лесу. Спит в валежнике. Ну, или пытается заснуть. Иногда она скучает по прежней жизни (почти каждый день, но недолго и без особенной тоски) – по чинным прогулкам в парках, светским разговорам и пресловутым любовным романам, которые так уютно было читать перед камином вечерами. По теплой постели Эмилия скучает чаще, но со своей жизнью леди, обязанной выйти замуж по велению родителей и рожать детей до смерти, это никак не связывает. В конце концов, постель не так трудно найти и в Америке, главное, чтобы там ты оказалась в одиночестве, а не с незнакомым мужчиной. А у четы Честерсон осталось еще две более послушных дочери, нежели она, потому Эмилии ничуть не стыдно. Быть авантюристкой – ее матушка это слово неизменно произносила с таким презрением, что всем окружающим становилось тошно и немного страшно – ей нравится куда больше, чем примерной женой. Пусть и приходиться ночевать в сене. Под дождем. На самом деле, дела у мисс Честерсон обстоят не так плохо: у нее есть собственный домик («маленький, как игольное ушко», – замечает она с улыбкой), небольшой доход от продажи смесей трав – лечебных или просто, для заваривания – и готовность, если что, изловить себе на ужин кролика. За этот год Эмилия успела научиться большему, чем за всю свою предыдущую жизнь. Хотя бы та же охота – неумелая, но, при должном упорстве, все же приносящая плоды. Или травничество – она, конечно, разбиралась в растениях и до этого и весьма недурно, но только сейчас научилась безошибочно определять их вид, не обращаясь к справочникам, и могла бы с ходу назвать все полезные свойства. Дождь к середине ночи все же превращается в полноценный ливень, и Эмилия с головой зарывается в листья, траву и ветки, для надежности не кутаясь в плащ, а накрывшись им. Лежать все равно мокро, но до дома – плутать даже по дневному лесу еще несколько часов. Эмилия уверена, что отошла не так далеко, но у нее всегда были проблемы с ориентированием на местности, что вовсе не странно для девушки, жизнь которой почти полностью прошла в загородном поместье. Ночью же легко можно наткнуться на волка или медведя. Матушка Эмилии с детства твердила ей, что все люди, называющие себя авантюристами – бездельники, не сумевшие реализоваться когда-то (и не способные на это в принципе) и поэтому сбежавшие на «поиск приключений». Все авантюристы не достойны уважения. Все авантюристы – потерянные люди. Все авантюристы рано умирают. Авантюристов никто не помнит. Они просто не достойны памяти. Непреложные истины миссис Честерсон, достопочтенной матери троих прекрасных дочерей, никак у Эмилии, средней дочери, не выходят из головы. Она не хочет быть забытой – хотя бы потому, что это неинтересно и не достойно ее. Эмилия, конечно, не ставит себе цели прославиться, но добиться многого – вполне. Ее с детства учили не мелочиться, и это, пожалуй, один из тех уроков, которые ей не хочется забывать. Утром из-за макушек деревьев как-то робко выглядывает солнце. Эмилия не слышит треска веток над головой, и просыпается от того, что рядом, в листву, падает что-то тяжелое. Лодыжку пронзает дикая, мимолетная боль, и Эмилия открывает глаза, выныривая из импровизированной постели. Она представляет, как выглядит: из спутанных рыжих волос торчит сухая трава, лицо все перепачкано в грязи, мятый и мокрый плащ на плечах и бешеные, испуганные глаза загнанного олененка. Она, конечно, всенепременно заявила бы, что ничуточки не боится. Но это не правда – ложь. А перед ней – молодой мужчина в белом капюшоне, натянутом так, что видно, пожалуй, только упрямо сжатые губы. – Вы, между прочим, чуть не убили меня, сэр, – замечает Эмилия, аккуратно отодвигаясь назад. – Еще бы несколько футов правее, и вы бы приземлились прямо на меня. Знаете, женщины – хрупкие создания, и вам повезло, что вы не сломали мне пару костей. В этом она не уверена: нога ноет, и место, которое до этого прошибло болью, будто бы пульсирует. Молодой мужчина смотрит на нее спокойно, с непониманием. – Невежливо разговаривать с женщиной, скрывая свои глаза, сэр, – продолжает Эмилия, сложив руки на груди (говорить, как леди, и высказывать все напрямую она научилась у матери и считала, что недовольный тон выходит у нее сносно). – К слову, сэр, не могли бы вы указать мне, в какой стороне течет река? Мужчина не сводит с нее взгляда, и Эмилия понимает, что ей ничего не угрожает. Она никогда не полагалась на интуицию, но женское чутье подсказывает ей – опасаться нечего, все хорошо, она в большей безопасности, чем когда-либо. Он поднимается первым и протягивает руку. Эмилия делает лицо, будто это – лучшее, что с ним только может случиться в жизни. Все портит вспыхнувшая болью нога. – Кажется, вы все же сломали во мне что-то, сэр. – Коннор Кенуэй, – представляется мужчина. – Извините. И это первое, что он говорит. – Эмилия Честерсон, мистер Кенуэй, – она сдавленно улыбается. – Я бы предпочла, чтобы вы, как воспитанный джентльмен, поцеловали мне руку, но, пожалуй, сейчас я не в том положении. Не могли бы вы предоставить мне свое, несомненно, крепкое плечо? Эмилия понимает, что в данный момент никто ей ничего не должен. Тем более, подставлять плечо и помогать идти. Впрочем, Коннор лишь покорно позволяет ей облокотиться на себя. Эмилия думает, что они бы шли быстрее, если бы он ее просто понес. Но попросить вслух об этом мешает почти безупречное воспитание. Почти – потому что в ином случае она бы не подалась в авантюристки вопреки родительской воле. И еще обычная пресловутая гордость. Я пытаюсь захлопнуть дверь сразу же, но стоящий на пороге мужчина вовремя протискивает ногу в проем, как в голливудских кинолентах, и крепко вцепляется в нее, тянет на себя. В голове почему-то именно в этот момент всплывает тот разговор о секретных агентах и преследующих их властях, и меня прошибает холодный пот. Мужчина не похож на Шона – чуть выше, загорелый, без извечного торчащего ворота рубашки из-под свитера, в белой толстовке, капюшон которой надвинут на глаза. Обычно я обращаю на таких внимание. То есть, обращала до того, как умудрилась стать учительницей истории в пригороде, откуда все стремятся поскорее свалить, а, если у них не выходит, знают каждого в лицо. Но сейчас мне не до личных предпочтений. Что я могу сделать, если хорошенько подумать, против мужчины в самом расцвете сил? Пожалуй, только убежать, развернувшись на сто восемьдесят градусов и сверкая пятками. Но бежать мне особенно некуда – только вглубь квартиры, потому что оттолкнуть своего… а, собственно, кого?.. да и имеет ли это значение?.. от дверного проема шансов у меня нет, скорее уж он меня оттолкнет, да так, что я всенепременно впишусь головой в какой-нибудь косяк. – Эмилия? – удивленно спрашивает мужчина. Глаза у него кажутся какими-то пустыми и темными, затуманенными. Будто бы он меня и не видит вовсе – или не хочет видеть. Тем не менее, дверь он держит крепко и без видимых усилий, и я даже не пытаюсь больше дергать ее на себя. Я порывисто вздыхаю, а сердце в груди стучит, бьется от ребра, словно бешеное. Я никогда не полагаюсь на интуицию, потому что это глупо и необоснованно, а мне хочется быть уверенной хоть в чем-то. Пусть в своем собственном решении. Но сейчас именно она говорит, кричит каждой клеточкой моего тела, что нужно отпустить дверь. Просто отпустить. Больше не держать. – Здесь нет Эмилии. Ни одной, – говорю я, расправляя плечи, и опускаю руки. – Вы кого-то ищете? Дверь я больше не держу. Мужчина все так же неотрывно смотрит на меня (я замечаю, что глаза у него – темно-карие). Честно говоря, мне в какой-то момент начинает казаться, что он видит призрака – бесплотный, полупрозрачный дух, парящий над полом. Я даже оборачиваюсь, но за моей спиной никого нет – только узкий и короткий коридор с бесцветно-серыми обшарпанными стенами. – Я… Да, – мужчина будто оживает, даже дышать начинает громче. – Эмилию? – спрашиваю я. Не то чтобы мне особенно интересно и есть до этого дело, но… было бы обидно встретить привлекательного парня, не выходя из дома, и не воспользоваться шансом. Пусть это будет просто знакомство, но все же… Каждое знакомство ведь может перерасти в нечто большее? Ну, или не перерасти… – Нет, Шона, – он качает головой. – Кажется, я ошибся домом. Извините, если напугал. Мужчина уже направляется к лестнице, а я стою и могу только смотреть ему вслед. Я не отрицаю, что люблю ввязываться в несуразные авантюры, но ничуть не меньше я уважаю спокойствие и постоянство: жизнь ведь в вечном порыве, беге-спринте кого хочешь может свести с ума. И тут я вспоминаю о Шоне и секретных агентах; о том, что он не появлялся и не давал о себе знать целых шесть дней – для меня это почти вечность. А вдруг с ним что-то случилось? Вдруг его похитили или убили? Как ему помочь? Что делать дальше? Что делать мне? – Эй, постойте! – кричу я, бросаясь вдогонку. – Как там вас, мистер?! Я знаю Шона! Может быть не того, но… где он? С ним все в порядке? Лифт в доме не работает, и мне, босой, приходится лететь два пролета по ступенькам. Мужчина стоит между первым и вторым этажами, ждет меня. – Мы точно говорим об одном Шоне? – спрашивает он. Вместо ответа я яростно машу руками, прикусывая губу – что-то острое впивается в мою пятку, но разбираться времени нет. Наверное, кусочек стекла или что-то подобное – в Англии в каждом многоквартирном доме ходить босиком чревато последствиями. Но я в Америке и не подчинюсь общепринятым правилам. Даже логичным и благоразумным. – Понятия не имею, о каком Шоне говорите вы, но я имею в виду Шона Гастингса. Того, у которого ужасный характер, – замечаю я. В моем голосе слышно столько ехидства, превосходства и самодовольства, что удивиться приходится даже мне. Несколько мгновений мы молчим: мужчина, наконец, стаскивает капюшон и разглядывает меня. Снова. Я готова поклясться, что он не намного старше, если вообще старше, меня. И, пожалуй, в школе за ним не бегали девчонки, отдавая предпочтения стероидным футболистам, но года, примерно, через четыре наверняка от них не было отбоя. Я чувствую, как мои губы сами по себе растягиваются в дурацкой улыбке. И это, черт возьми, не к добру. Я готова, в общем-то, побегать за ним и сейчас. Правда, не в том смысле, в каком уже успела. Но не время. Не место. Да и плохая привычка – оценивать. Может быть, он агент властей, посланный убить бедного и ни в чем не виноватого Гастингса? Только то, что он мне понравился, это не меняет. – Так он не появлялся? В голосе у мужчины слышится разочарование и беспокойство, которые передаются и мне. Я загнанно озираюсь по сторонам. Паникую. Боюсь. И мотаю головой, потому что слова застывают в горле комком. Я никогда не думала, что Гастингс может не вернуться. Как это вообще: «Гастингс» и «не вернется» в одной фразе? Даже когда он замолчал на несколько лет, я знала: объявится еще со своими советами о правильной жизни, тараканами и эрл греем в пять часов, потом не отделаешься, как ни старайся. И вот – объявился. И снова пропал. Чертов секретный агент, чтоб его!.. Долбанный Гастингс! О нет, я не собираюсь лить по нему слезы и истерить, пока не увижу его труп. Ну, или не превращу его в труп сама. – Все в порядке?.. – спрашивает мужчина, заметив, наверное, всю бездну отчаянья, которая отразилась на моем лице. – Конни, – я бы не отказалась сейчас выпить воды, но для этого нужно снова подниматься по лестнице; в горле все равно першит. – Меня зовут Конни. В пятнадцать я всерьез думала сменить себе имя, но потом решила, что это слишком муторно и долго. Да и мучиться ради какой-нибудь Эванжелины или Анабеллы… Я вздыхаю. На самом деле, мне просто в один момент показалось, что смена имени ничего не изменит. Для всех я и так останусь неудачницей Конни, так ради кого стараться? Ради себя? Мне неплохо живется и без всяких «Глорий», которые кричат мне вслед. – Дезмонд, – он протягивает мне руку. Я думаю, что лет двести назад девушкам при знакомстве и встрече целовали руки, но я на леди не тяну. Особенно сейчас, подпрыгивая поближе на одной ноге. – Приятно познакомиться. Слушай, я понимаю, что это звучит странно, но не мог бы ты проводить меня до двери? Дезмонд смотрит на меня с удивлением и интересом. А я опять начинаю улыбаться, потому что сказать мне нечего. Оказывается, иногда, смотря в потолок, можно увидеть тайные знаки масонов или какого-нибудь другого настолько же тайного общества. По крайней мере, так я стараюсь думать, потому что ситуация до черта неловкая: ночь, квартира, перегоревшая лампочка в единственной комнате, мигающий светильник на стене и двое. И книги, разбросанные по всем горизонтальным поверхностям в свободном порядке, зачастую открытые на середине и забытые. Я могу, конечно, помечтать о жарком сексе в стиле порно, но в моем распоряжении в реальности только кухонный стол размером с табуретку и пыльный пол с вспузырившимся линолеумом. Не самая романтическая атмосфера. И не самая страстная. Впрочем, даже в этой ситуации можно было бы соорудить что-то вроде ужина для бедных и влюбленных, но из еды у меня есть разве что самые дешевые сосиски и хлеб, уже покрывшийся с одного бока живописной и аппетитной нежно-зеленой корочкой плесени. Знаете, я не знаю, о чем я думаю. И почему я об этом думаю, тоже не знаю. – Это книги Шона? – спрашивает Дезмонд. Я как-то неопределенно мотаю головой – то ли да, то ли нет – и тихонько цежу холодную воду из стакана. Нога болит, и мне не видно, что именно с ней приключилось. – Вон в том углу – его, – я указываю рукой на аккуратную стопку, к которой не прикасалась с его ухода. – А все остальные мои. Наверное. Я не очень уверена. А вы… друзья? Дезмонд смотрит на меня так, словно я спросила что-то неприличное. Спустя десяток секунд напряженного молчания, я понимаю, о чем он наверняка подумал, и мне приходится сдерживаться, чтобы не захихикать неприлично в кулак. – Я не это имела в виду. Тебя я, конечно, не знаю, можешь спать и хотеть, кого вздумается, но в ориентации Шона я уверена. Любой гей убьет его через три часа знакомства. Чтобы привыкнуть к его характеру, нужно иметь неограниченный запас терпения и хладнокровности. Мне кажется, что стоит поставить чайник, но в квартире нет даже одного пакетика для заварки. И сахара тоже нет. Гастингс ненавидит сахар в чае, а я – наоборот. Четыре ложки с горкой любой напиток для меня делают самым вкусным на свете. Впрочем, вряд ли Дезмонд согласится на подслащенный кипяток. То есть, просто кипяток – сахара ведь нет. – Ты хладнокровностью явно не отличаешься. – Когда мы познакомились, терпеть нужно было меня. То есть, я успевала разозлить Гастингса быстрее, чем он начинал занудствовать. А потом мы друг к другу привыкли, и все стало хорошо. Счастливый конец, детей нет, мужа нет, любви тоже нет. Все довольны, в общем. Я уже не улыбаюсь настолько по-идиотски, зато говорю сущую ерунду. Наверное, это защитная реакция организма на гипотетически ненужные стрессы и волнения. Правда, зачем мучиться месяцами, если легче упасть ниже плинтуса в глазах понравившегося объекта и успокоиться раз и навсегда? Разговор не клеится, и я чувствую себя лишней в этой тишине. В голову сама собой забредает мысль, что на моем месте должен быть Шон, а я… я должна быть в Англии, спать в своей постели или курить в окно, составляя план очередного урока или сочиняя вопросы для внеплановой контрольной. От этого я начинаю ощущать себя совсем лишней, пусть это и странно – в квартире кроме меня есть еще только странный парень Дезмонд да книги. Если прикинуть, то для счастья мне больше ничего не нужно. А если найти бутылку виски, то и согласие Дезмонда не потребуется – мне будет плевать на всех, кроме себя. «Хорошо, что в квартире нет ничего, кроме воды из-под крана», – думаю я и осознанно стараюсь не называть это место домом. Не хочу привыкать. И потому здесь ничего нет, кроме книг: я будто бы сижу на своей сумке, готовая сорваться в любой момент, когда потребуется, и жду Шона. И сейчас я жду Шона. То есть, мы ждем Шона. Вдвоем. Еле знакомые. В комнате с приглушенным светом. – У меня болит нога, – как бы между прочим говорю я. – Но я ни черта не вижу, что там. Слушать тишину и ровное дыхание Дезмонда у меня нет сил. Я буквально ощущаю, как вылетаю за пределы своего нормального поведения и начинаю медленно продвигаться к планке «делаю, не думая, жалею о последствиях, когда в голову возвращается царь, а тараканы мигрируют на юг». – Кровь хоть есть? Или рана… - я присаживаюсь на кровать и поднимаю ногу. А мы могли бы заниматься жарким сексом, умей я соблазнять мужчин одним игривым взглядом! Но, увы… вместо этого я создаю настолько неудобную и нелепую ситуацию, чтобы о ней после можно было бы рассказать со смехом своим детям. Польза ведь, ну? – Ну… – тянет Дезмонд. – Без света все это не так опасно¹ выглядит. Он присаживается передо мной на корточки и смотрит на мою пятку. Я думаю, что ничего милее и трогательнее в жизни просто не может существовать. Даже сотня котов не сравнится с тем, как мужчина демонстрирует свою заботу. Пусть и о совсем незнакомой женщине – не имеет значения. – То есть, ногу отрезать не требуется? – я вопросительно изгибаю бровь (по крайней мере, пытаюсь, все равно в полумраке сложно разглядеть мою оплошность). – Если очень хочется, то можно и отрезать, но без таких радикальных мер ты тогда сможешь ходить самостоятельно. Дезмонд улыбается. Я улыбаюсь ему в ответ, чувствуя себя самой глупой идиоткой в мире. Влюбиться в парня в первые пять минут знакомства? Что? Говорите, невозможно? О, да вы просто не бывали в моей шкуре! Интересно, это можно считать флиртом? Или нет? А потом я слышу скрип входной двери, вижу темную фигуру и резко дергаюсь. Вся. В том числе и ногой. Я уже готовлюсь умирать – от руки еще одного гостя или Дезмонда, которому зарядила пяткой точно в глаз. Вся напряженная атмосфера взаимной (а я надеюсь, что взаимной) заинтересованности в миг рассыпается на тысячи осколков. И в комнату входит Гастингс. Долбанный Гастингс, появляющийся всегда невовремя. – О, так вы уже нашли общий язык? – ехидно интересуется он. В руках у Шона еще три книги, а в ногах стоит полупустой пакет, из которого высовывается край французского батона. – У меня болит нога, – говорю я вместо ответа на вопрос. – Порезалась. – Пластырем заклей и забудь, не маленькая, – советует Шон, гаденько так ухмыляясь. Я не понимаю, как могла волноваться об этом типе не так давно. Да любой здравомыслящий секретный агент сбежит от него, как только он откроет рот, а то и раньше! Да его выплюнет даже лев, если ему, конечно, хватит смелости его сначала сожрать! – А у меня болит глаз. Шон, может, пожалеешь и меня? – подает голос Дезмонд. – Могу посоветовать заклеить глаз пластырем. Тебе, может, даже поможет, – хмыкает Гастингс. Я вздыхаю и смотрю на Дезмонда. Мне бы извиниться, но… пожалуй, моя пятка не так остра, а удар не так силен, чтобы остался синяк. Так что – пустое. – У него пластырь – лекарство от всех болезней, – говорю я тихо Дезмонду, когда Шон отворачивается. – Он бы и рак им лечил. Серьезно. – Представляю. Я не знаю, зачем это рассказываю. Впрочем, мне всегда было важно поделиться со всеми своими знаниями и воспоминаниями, пусть и такими глупыми, неважными. Но теперь все спокойно. Можно не волноваться о такой ерунде.¹Nirvana – Smells Like Teen Spirit