Ошибка 17

     На кухне мигает свет.      В фильмах ужасов обычно после этого всенепременно появляются призраки или мертвецы восстают из могил, а люди, словно совсем свихнулись, идут в темные подвалы, на кладбища или еще куда, лишь бы поскорее умереть и лишиться экранного времени. Еще что-то подобное происходит во время спиритических сеансов. Я, конечно, не верю во всю эту хрень, но это все равно звучит интереснее, чем перебои с электроэнергией и плохая проводка. Ну, и списывать все на жадность и экономность Гастингса как-то неправильно. В конце концов, за половину моего билета он заплатил из своего кошелька и не сказал мне ни слова в упрек.      Я сижу на стуле, подобрав одну ногу под себя, и жую хлеб. Его, кстати, тоже принес Гастингс, вместе с заваркой. Сахара он, конечно, не купил. И выдуманные призраки и духи, и мертвецы меня совсем не беспокоят. В конце концов, железной кочерги у меня никогда не было. Говорят, помогает – и от духов, и от людей.      – Ты что-нибудь нашла? – спрашивает Шон.      Он пьет чай так, будто выходил до этого в магазин на пятнадцать минут, а не пропал без предупреждения на шесть дней. Меня это раздражает. Дезмонда… Дезмонду, судя по всему, все равно – он уже привык.      – Уточните свой вопрос, мистер Гастингс, – я ухмыляюсь с набитым ртом. – Что именно тебе нужно? Давай начнем с этого.      – Перестань вести себя как ребенок. Хотя, что это я… Совсем с ума сошел! Ты же так и не вышла из пубертатного возраста.      – Ну, история про индейца тебя не заинтересовала, поэтому я имею право обидеться. В конце концов, я убила три года на Американскую Революцию и узнала только то, что было известно и до этого. А тут целый маленький прорыв! И что я получаю?.. «Забудь, это не важно»! Да, черт возьми, я бы расчленила этого индейца, будь он еще жив! Ладно, все, забыли. Не интересует тебя «Бостонское чаепитие», хорошо, поняла.      Шон устало вздыхает. Я тихо бешусь и пытаюсь свою злость заесть.      – Конни, я уже говорил тебе о… – начинает он.      – А не много ли секретов, а? Что за гребаная таинственность? Зачем тебе вообще это понадобилось? Куда ты делся, в конце концов? Почему мы сначала бродили по мотелям разной степени вшивости, а потом ты бросил меня здесь, среди пыли, запустения и тараканов? Я заслуживаю хоть немного доверия!      На то, чтобы отдышаться, у меня уходит сорок секунд; чтобы успокоиться и перестать смотреть на Гастингса цербером – еще столько же. Он все это время молчит, что странно, только смотрит мне в глаза, пока я отчаянно давлюсь пустым хлебом и собственными претензиями, что-то решает, обдумывает, взвешивает.      Я никогда не умела принимать решения. Именно принимать, а не творить свою жизнь по велению мизинца на правой ножке или прыщика на заднице. Все эти раскладывания по полочкам, плюсы и минусы на листочке не для меня. Если передо мной все же вставал какой-то выбор, то я, если в голову не приходило что-то сразу же, на месте, могла решать свою дилемму при помощи считалочки или чего-то настолько же глупого. Впрочем, особенно выбирать мне не приходилось, так что и жалеть не о чем.      – Что тебе известно о тамплиерах? – наконец прерывает тишину Шон.      Я вздрагиваю и смахиваю с губ хлебные крошки. О том, что всего полчаса назад я пыталась соблазнить мужчину, а теперь веду себя, как варварка, я даже не вспоминаю. Если бы в моем кругу общения были биологи-юмористы, то они называли бы меня золотой рыбкой – памяти на три минуты и никаких проблем.      – Ну, древний католический военно-рыцарский орден, просуществовавший где-то двести лет. Основан был после Первого крестового похода. В двенадцатом-тринадцатом веках был особенно богат, но, когда христианские поселенцы были изгнаны из Палестины мусульманами, орден переключился в основном на торговлю и ростовщичество. После просуществовал еще лет двадцать, может, чуть больше и был упразднен папой римским. Если говорить начистоту, то королей и самого папу не устроило благосостояние ордена, – я пожимаю плечами. – Сокровища тамплиеров до сих пор некоторые ищут, снимают фильмы о заговорах, пишут книги. Довольно популярная и благодатная тема для выдумок. И людям нравится.      По идее, это должен знать каждый школьник. На практике все, конечно, не так радужно, а сама история – предмет, охватывающий слишком большой период времени, в котором всем Крестовым походам уделяется, от силы, два урока. Ну, или пятнадцать минут, кому как нравится. Дети любят слушать про кровавые побоища, а вот вникать в политические мотивы – не очень.      – А об «Абстерго Индастриз»?      – Фармацевтический гигант. Честно говоря, про тамплиеров я знаю больше. Медицина и экономика не мое.      Гастингс хмыкает.      – У тебя слишком узкий кругозор для такого самомнения.      – А ты со своими привычками никогда не найдешь себе жену, потому что любая здравомыслящая женщина от тебя сбежит, – парирую я. – Так причем здесь все это? Или ты меня так неоригинально отвлекаешь?      Шон хмурится и отворачивается: видимо, придумывает язвительно-оригинальный ответ. Я нервно передергиваю плечами и обвожу кухню взглядом. Среди распотрошенного пакета с продуктами, огромного тесака (другого ножа просто не предусматривается) и грязных чашек спящий Дезмонд, уткнувшийся лицом в свои руки, выглядит забавно и как-то закономерно, неудивительно. Я не знаю точно, что имею в виду под всем этим: то ли то, что для него вообще нормально спать в любом месте, если выдастся свободная минута, то ли то, что мои перепалки с Гастингсом утомят кого угодно. Да это и не важно, как мне кажется.      – «Абстерго», фактически – это орден тамплиеров нашего времени, – наконец говорит Шон.      Я давлюсь воздухом.      – Ну да, конечно, Гастингс. А миром правят масоны. Не хочешь говорить правду – не надо. Но издеваться-то зачем?!      Он смотрит на меня со смесью раздражения, недовольства и гордости.      – Все сложно.      Я сначала думаю, что все просто, и Шон окончательно разучился шутить, как нормальные люди. Ну, или хотя бы так, чтобы нормальные, среднестатистические люди его понимали. Но потом он начинает рассказывать, подробно и с самого начала: об ассасинах и тамплиерах, об «Абстерго» и том, как он сам чуть не подписал себе смертный приговор, об опытах на людях и их настоящей цели, – и я замираю, иногда переспрашивая и представляя.      Мне страшно. Очень страшно.      Я не знаю, что здесь делаю. Я ведь слабая. Простая учительница из захолустья, в конце концов. Я и людей-то бить боюсь! Как это – ударить человека?      А еще я смотрю на Гастингса и пытаюсь увидеть, как он изменился, но у меня ни черта не выходит. Я просто не хочу это видеть. Не хочу этого замечать.      Мне кажется, что для полного ощущения своего сумасшествия мне не хватает только чьего-нибудь заунывного воя «Ктулху фхтанг».      На кухне мигает свет.      В фильмах ужасов обычно это списывают на проделки призраков. Мне же кажется, что это – мировой заговор против моей нормальной жизни.      Заснуть у меня не выходит, и я, злорадно ткнув спящему, как суслик, Шону локтем куда-то под ребра, беру его ноутбук и иду на кухню – поглощать остатки хлеба и дрифтить по сети. Будить Гастингса мне не хочется. В конце концов, он три часа терпеливо пытался все объяснить и рассказать, терпел мои, чаще всего, странные вопросы – например, «есть ли у вас специальные школы?» или «а сколько каждому из вас платят? или у вас не почасовая оплата?» – и попытался утопиться в своем ехидстве только в самом конце, после чего и занял мою кровать.      Я никогда не комплексовала по поводу… да вообще, в общем-то, не комплексовала, разве что имя родители выбрали не лучшее. Так что совесть из-за того, что я устроилась у Гастингса под боком и даже попыталась уснуть, меня не грызет. Пожалуй, я бы потеснила и Дезмонда, будь в квартире две постели, и спи он хотя бы на одной из них, а не за столом.      В голове ничего не укладывается – просто не желает. Ассасины и тамплиеры, борьба за свободу и борьба за власть, технологии, о которых я не решалась даже думать, и опыты, выходящие за пределы гуманности и морали, – и посреди всего это я жила, не нервничая, не вспоминая и не беспокоясь! В конце концов, я, бездумно и не опасаясь, заигрывала с человеком, который за два месяца успел побывать в плену, сбежать из него, прожить жизни своих предков и… убить человека. Я не знаю, почему Шон рассказал мне это. Скорее всего, просто вырвалось. Случайно. Вряд ли он хотел этим поделиться. Ну, уж точно не со мной. Я, конечно, умею сочувствовать и сопереживать, но обычно молча. Советы – это не мое. Советы – привилегия Гастингса.      Дезмонд спит на кухне и чуть вздрагивает, когда я вхожу, но не просыпается. Я тихо сажусь на стул у двери и, поставив ноутбук на колени, вбиваю в строку поиска «Абстерго». И чертова Википедия, первый выскочивший сайт, ввергает меня в пучины грусти, печали и безнадежности. Да это… да бороться против «Абстерго» то же самое, что и устраивать мировую революцию, пытаться свергнуть военную диктатуру где-нибудь! В общем, много жертв, не факт, что победа, и почти нереально. Невозможно. Бессмысленно.      Я понимаю, что, по большей части, Шон прав, и свобода – это хорошо. Тем не менее, я думаю, что у меня есть свобода – личная, своя собственная. Я могу сделать выбор. В принципе. Уже другое дело, что свой выбор я сделала и менять решение пока не намерена.      Свобода – это хорошо. Только вот на смену одной власти приходит другая, и есть ли смысл менять одного диктатора на другого? Рамки все равно будут существовать, как и ограничения, правила, законы. Равенство такая же выдумка, как и анархия в представлении несовершеннолетних раздолбаев. Люди не умеют договариваться. Зато люди умеют воевать. Наверное, потому о конечной цели, том, что будет после, не особенно задумываются. В конце концов, потом можно развязать еще одну войну, если альтернатив не найдется.      Кажется, я слишком грустно и громко вздыхаю – а кто бы ни стал вздыхать в ситуации, когда даже не особенно здравый смысл подсказывает тебе отступиться, а ты никак не можешь? – потому что Дезмонд за столом начинает подозрительно шевелиться, а мгновением позже и вовсе выпрямляется и потягивается.      «О боже, ну почему мы познакомились при настолько идиотских обстоятельствах? – думаю я, незаметно, как хочется надеяться, рассматривая чуть обнажившуюся татуировку на его руке поверх монитора. – Почему я не похожа хотя бы на Кейт Мосс? Или кого там все любят и боготворят? Анджелину Джоли?»      В моей голове, наверное, крутятся сотни «почему».      Почему мне не мог понравиться кто-нибудь более обычный? Например, более приятная в общении и с менее жесткими требованиями копия Гастингса. Или, того лучше, девушка с грудью пятого размера. Знаете, я всегда думала, что по-настоящему счастлива буду лишь с другой женщиной потому, что только она сможет понять все мои странные и надуманные проблемы. Правда, к сожалению, меня никогда не тянуло на девушек. Даже если у них грудь была даже больше пятого размера. Даже если разумом я их очень хотела. Но нет…      Почему мои разленившиеся гормоны, привыкшие к накачанным старшеклассникам, за домогательства к которым меня бы посадили, решили взбунтоваться против моего стиля спокойной, приличной учительницы из пригорода и захотеть внезапно чертовски сексуального бармена? Ладно, бывшего бармена, но что это меняет?      Почему, в конце концов, я знаю, что ничего не предприму, но все равно думаю о том, как могла бы сделать… что-нибудь?      – Я слышал, как он тебе все рассказывал, – замечает Дезмонд, прерывая тишину.      – Не думаю, что я поняла хотя бы больше половины, – я пожимаю плечами и пересаживаюсь за стол, отставив ноутбук в сторону. – Это действительно настолько безнадежно или я просто настроена слишком пессимистично?      Он морщится и вздыхает; я вздыхаю тоже и даже порываюсь зевнуть.      – Я просто надеюсь, что после будет легче, – говорит Дезмонд. – Ну, или хотя бы появится больше времени, а не полтора месяца. Уже месяц.      – Зато ты живешь почти в голливудском боевике. «Миссия невыполнима» или что-нибудь похожее, – я усмехаюсь и стараюсь не думать об «Армагеддоне» с Брюсом Уиллисом в главной роли, потому что он закончился для главного героя не лучшим образом. – Я бы сейчас выпила пива.      – Я бы тоже не отказался.      – Жаль, что ничего подобного в этой квартире нет. Но могу налить свежайшей воды из-под крана и добавить льда. Трубочек и зонтиков для украшения, правда, тоже не предусмотрено. Все дешево и без вкуса.      Наверное, именно из-за этого я бы никогда не стала известной юмористкой: даже если мои шутки претендуют хоть на секундную улыбку, я умудряюсь вставить их не к месту, и тогда от них хочется зарыдать.      – Ладно, забудь.      Дезмонд смотрит на меня странно. С непониманием. С интересом, как мне кажется.      – Так как Гастингс известная сплетница… – я говорю это с самым серьезным лицом, но не могу сдержаться от сдавленного смешка. – Ну, может быть, я и приукрашиваю. В любом случае, на мои вопросы он отвечал почти всегда. Ну, кроме всяких дурацких. Я вообще как-то слишком много переняла от своих старшеклассников. Они тоже задают мне глупые вопросы. Постоянно. И одни и те же. Хорошо, что я всегда могу отправить их к учителю биологии за подробностями.      Я люблю поговорить о себе. Особенно когда нервничаю. Самой-то мне скрывать нечего, да и люди, если их что-то не устраивает, весьма уверенно меня затыкают. Или не затыкают.      Дезмонд оказывается из второй категории моих слушателей и почти не зевает, хотя время давно перевалило за приличное.      – Старшеклассники? – переспрашивает он, и я даже начинаю дышать как-то спокойнее.      – Я самая классная учительница истории, которую только можно представить. Серьезно, – хвастаюсь я. – Если бы еще мне давали за это премию каждый месяц. Правда, четверть родителей думает, что я пытаюсь соблазнить их дорогих чад, еще четверть – что я толкаю наркоту. Есть четверть, которая мной довольна. Ну, и а последние – это одинокие отцы, так что они от меня в восторге.      Дезмонд улыбается, а я внезапно хочу схватить его за руку и потащить в постель. Но в постели сейчас спит Гастингс, и об этом приходится забыть, отогнать мысли прочь.      – Я понимаю всех этих родителей.      – Если что, то наркотиков у меня нет. Ну, мало ли, – я быстро взмахиваю руками. – Но, надеюсь, что мнение отцов-одиночек тебе ближе.      Нормальные люди под утро уже спят, а не пытаются убого флиртовать с понравившимся мужчиной. Что ж, я всегда знала, что ненормальная.      – Скорее, я бы хотел побывать на месте одного из твоих старшеклассников. Всегда мечтал, что меня будет учить молодая девушка. Молодая учительница - о чем еще мечтать? – говорит мне Дезмонд.      Я даже не улыбаюсь, словно идиотка – хотя стоило бы, – а просто краснею, как помидор.      Наутро я чувствую себя лет на пять моложе, чем на самом деле, несмотря на то, что ломит кости от неудобной позы, в которой я умудрилась отрубиться, кажется, на полуслове за столом, положив голову себе на руки, голова трещит от легкого недосыпа, а глаза не хотят открываться.      Дома мне всегда хватало сил доползти до кровати – неважно, одетая или раздетая, умытая или не очень, но я в нее ложилась. Просто в по-настоящему взрослой жизни, а не в той, что наступает точно после совершеннолетия, я могла провести урок, импровизируя, дать тест, скачанный из интернета, и не обращать внимания на чирикающие мобильные телефоны под партами и перешептывания или запланированную контрольную работу отменить в последний момент. С другой стороны, похоже, конкретно в моей взрослой жизни такого непредвиденного фактора как мужчины вообще не предусматривалось. Сбой системы, так сказать.      О да, я могу утверждать, что не умею ничего планировать, и это, отчасти, самая настоящая правда, но назначить свидание (точнее, согласиться на него – возраст, когда мне было плевать на приличия и чужую самооценку, к сожалению, уже прошел) так, чтобы не идти на следующий день на работу похожей на одну из восставших из мертвых, научиться мне удалось. Со временем. И не то чтобы у меня всегда это получается, кстати, но...      Я слышу, как шумит вода в душе за стенкой и как свистит чайник на плите. Лампочка над моей головой до сих пор горит.      – Удобно было? – спрашивает Шон, когда замечает, что я проснулась. – Выспалась?      Он стоит и сосредоточенно режет сосиски – последнее, что оставалось у меня до их с Дезмондом прихода, и последнее, что осталось после нервной ночи. Пахнет, тем не менее, вкусно и съедобно.      – Вы с Майлсом на удивление быстро спелись, – говорит Гастингс, ссыпая с деревянной доски ножом кругляшки сосисок в сковороду, доставшуюся в подарок от хозяина квартиры. – Невероятно, но как бы быстро два идиота нашли друг друга!      Я слышу в его голосе явное недовольство – такое же, как если я когда-то давно забывала нужные конспекты и книги дома или просыпала первые лекции, или заставляла его караулить меня и ждать на полчаса больше положенного, договариваясь встретиться заранее.      – Что-то случилось? – спрашиваю я.      – Действительно. Что-то случилось?      Я ненавижу, когда происходит так. Что вообще можно на это ответить? Да и нужно ли отвечать? Знаете, обычно я понимаю, о чем идет речь: что я натворила, где провинилась и так далее. Но, определенно, не сейчас.      – Ты говоришь так, будто я убила человека.      – Ну, ты целенаправленно убиваешь доброго человека во мне, если уж говорить начистоту.      Шон хмурится.      Я хочу курить и ищу глазами пачку. Пожалуй, будь та шутка про дым вместо легких чуть более правдива, то у меня такие бы уже были в наличии. В любом случае, бросить я уже даже не стараюсь – новомодные методики помогают только сумасшедшим, а от никотиновых пластырей у меня жутко чешутся руки.      – Я правильно думаю, что если бы сейчас, сходу, Дезмонд позвал тебя сбежать в Тоскану или еще куда-нибудь, ты бы согласилась? – спрашивает Гастингс таким голосом, что я невольно давлюсь воздухом и своими мыслями заодно.      – Мне кажется, стоит уточнить, что, когда ты неожиданно после нескольких лет молчания попросил меня прилететь в Штаты, я также сорвалась, не раздумывая, с места.      – Ты переводишь стрелки.      – Мне можно!      Надеясь, что этот разговор после не продолжится, я сбегаю в комнату – искать пачку с сигаретами и переодеваться. В квартире холодно, за окном, на улице – тоже. Солнце светит где-то за плотными тучами, накрапывает мелкий дождик… и я прислушиваюсь к тому, как в душе шумит вода. И мысли в голову лезут самые ненужные. Неправильные.      Прикуриваю я тоже в комнате, наплевав на все правила приличия, и уже с сигаретой снова возвращаюсь на кухню. Сердце в груди стучит, как сумасшедшее – просто так. И, нет, я не представляю Дезмонда в душе. Под струями воды. Голого. Совсем не представляю. Правда. Совсем-совсем. И о татуировке его тоже не думаю. Честно.      – Продолжим? – спрашивает Гастингс.      Он уже сидит за столом с чашкой чая в одной руке и вилкой – в другой. Сковорода стоит перед ним.      Я утвердительно киваю. Кажется, до меня начинает медленно доходить, что он имел в виду. И я совру, если скажу, что этот посыл мне хоть немного приходится по душе. Вообще не приходится. Во-первых, советы и разговоры Шона всегда сводятся к тому, что «нельзя». Во-вторых, он почти всегда, черт возьми, прав, и я даже это понимаю, но поступать, соглашаться или чего-то не делать не могу. Вообще. Если Гастингс принадлежит к тому типу людей, которые предпочитают учиться на чужих ошибках, то я как опыт засчитываю только свои собственные и нередко стремлюсь отыскать их как можно больше на больную голову. Шон их даже считает. То есть, считал когда-то.      – Ты же понимаешь, что немного не вовремя? – относительно мягко начинает он. – Господи, Конни, ты нисколько не меняешься! Серьезно, Дезмонд?      Я отчаянно краснею и затягиваюсь.      – Это все стечение обстоятельств. Мы просто говорили. И вообще. Ну, ты же в курсе, как это бывает! – я взмахиваю руками. – Живешь ты, то есть я, где-нибудь, живешь себе, преподаешь. А потом мечта любой старшеклассницы с бицепсами сама звонит тебе в дверь. И внезапно ты понимаешь, что попала¹. То есть, не ты, а я, и не попала, а гормоны. Ты вообще представляешь, сколько неженатых симпатичных мужчин живет в пригороде? Ну, мало их, если говорить объективно.      Я вздыхаю. Дым расползается колечками по кухне, поднимается к потолку.      – А я молодая, нервная и незамужняя. И ты, Гастингс, лишаешь меня того единственного, что во всем этом есть хорошего. В конце концов, я просто смотрю.      – Я теперь вспомнил, почему не любил давать тебе советы, – замечает Шон. – Ты рассказываешь мне слишком много подробностей.      Курить натощак – ужасная привычка. Просто поверьте. На одну секунду, вечную секунду, у меня перед глазами все плывет и кружится, будто меня засунули в центрифугу. А потом я понимаю, насколько голодна.      – Поверь мне, если бы рассказывала тебе все подробности, ты бы сбежал уже от меня, а не от «Абстерго». Впрочем, никогда не поздно все исправить!      Гастингс качает головой и придвигает сковороду ко мне. За стеной стихает шум воды, и мысли в голову лезут опять ненужные. В какой-то момент я даже ловлю себя на том, что пялюсь на дверь в душ, ожидая, что Дезмонд появится перед нами в одном полотенце.      И когда он все же выходит на кухню – полностью одетый, даже в своей белой толстовке – я тихо, под нос себе, грустно вздыхаю. Гастингс смотрит на меня с каким-то ехидно победным огоньком в глазах. Кажется, мои душевные метания его больше веселят, чем беспокоят.      Но, знаете, Дезмонд говорит:      – Доброе утро, – и смотрит в упор на меня.      И я вспоминаю тот разговор о молодой учительнице и свою глупую болтовню: мне становится как-то тепло и радостно, и сердце чуть екает, стоит мне поднять глаза.

¹Peter Heppner – Suddenly