animus-past
Дом у Эмилии небольшой – вытянутая прихожая, служащая вместе с тем гостиной, еще одной комнатой и всем, чем угодно, и дальняя, маленькая, словно кладовка, спальня. Кладовая тоже имеется, но там Эмилия складывает вещи, которые, по сути, ей уже никогда не понадобятся, но выбросить их жалко, и развешивает под самым потолком, вставая на табурет, травы. Впрочем, весь ее дом сплошь набит травами и съедобными или полезными корнями. Все во фронтире знают: одни смеси, что готовит Эмилия, можно пить вместо чая перед сном, другими – смазывать раны и ссадины, чтобы они заживали быстрее, а от некоторых крысы и паразиты бегут, словно от огня. Тем не менее, от такого соседства никто не страдает, хотя местные женщины и относятся к ней с подозрением – слишком напыщенная, серьезная и манерная. Чужая. Эмилия думает, что серьезности в ней – на полфунта, если не меньше. Разве мог серьезный человек сорваться с места, из родного дома, среди ночи, а на следующий день уже отплыть на корабле в Америку вместе с десятком матросов из команды и пассажирами – потными мужчинами, их женами и голодными, тощими детьми? Разве мог серьезный человек, тем более, женщина, поселиться в лесу, променяв огромное поместье и, в теории, безбедную жизнь на сбор трав, чтение книг о них и утомительную, не всегда приносящую свои плоды охоту на мелкое зверье? Разве мог серьезный человек быть счастливым в этой глуши, большую часть времени проводя в одиночестве, наедине с самим собой? Несмотря ни на что, Эмилия счастлива. В суматошной, хоть и серой, дождливой Англии ее каждый день окружали десятки лишних людей, с которыми не нужно было, не требовалось иметь ничего общего. С другой стороны – она не могла этого не признать – в ней уже начинали просыпаться неизменные черты ее же матушки, миссис Честерсон, и оттого ей только сильнее хотелось кем-нибудь командовать и управлять. Разделять и властвовать. Заботиться. Эмилия подумывала сначала завести себе пса – не так страшно будет ночами – но потом отказалась от этой затеи: слишком много ответственности. Во всем фронтире к ней без предубеждения относятся лишь Мириам – местная охотница, все время шутящая, что у нее, Эмилии, нет шансов научиться выслеживать даже кроликов – и Коннор. Хотя общение с последним ей напоминает метание камней в одну сторону. Да и все эти ужимки порядком надоедают. Но поделать с собой Эмилия ничего не может. Коннор напоминает ей большого, но не особенного внимательного медведя, который идет вперед, не обращая внимания на то, что творится у него под ногами, над головой и по бокам. В ее не особенно богатом воображении его хочется потискать и погладить, пусть вообще трогать медведя – чревато последствиями. Эмилия сидит на пороге, настолько погруженная в свои мысли – о Конноре, о доме, о травах и охоте, в конце концов – что не сразу замечает, что уже не одна. – Доброго дня, мистер Кенуэй, – говорит она, кивнув. – Хорошая погода. Снова травите крыс в поместье? Мистер Дэвенпорт устал слушать шуршание и писк из подвала? – После прошлого раза крысы так и не вернулись. Я просто проезжал мимо. Тем более, ваш дом построен совсем рядом с перевалом. Лошадь Коннора призывно ржет в стороне. Сам он стоит рядом, в запыленной одежде, со снятым с головы капюшоном. – Удачной дороги тогда, – кивает Эмилия, улыбаясь, и даже машет на прощание рукой, пока не замечает болтающийся из стороны в сторону почти оторвавшийся капюшон. – Эй, стойте! Что это с вашим плащом, мистер Кенуэй? Стойте, я вам говорю! Неужто вы лазали в нем по деревьям? Самое малое, что нужно сделать – это заштопать его! Давайте-ка сюда свой плащ. И будете должны! Последнее она добавляет по привычке, уже резко вскакивая с порога и путаясь в своей испачканной травами и грязью юбке. Коннора Эмилия затягивает в дом быстро (тот, кажется, не успевает пригнуться и все же задевает макушкой косяк) и усаживает на табурет. Табурета у нее всего два, и еще один, для себя, ей приходится тащить из кладовой вместе со шкатулкой с шитьем. Неожиданный гость, на его счастье, спокойно ждет. Честно говоря, Эмилия никогда не любила шить; в любом возрасте конная выездка или чтение интересовали ее куда больше этого чисто женского занятия. Но неумение всегда компенсируется желанием. Тем более, сейчас от нее и не требуется сшить платье на светский прием или хотя бы обычную сорочку на каждый день. Всего лишь пришить капюшон. – Мистер Кенуэй, я, конечно, могу все зашить и на вас, но, боюсь, что я не профессиональная швея и потому исколю вас иголкой до смерти, – замечает Эмилия. Вот оно – главное отличие мужчин от женщин – умение признать свои слабости вовремя, а не после того, как ничего уже нельзя исправить. Впрочем, Эмилия настроена настолько серьезно, так что вряд ли у нее выдастся такая возможность. – Едете в Бостон? – спрашивает она, когда Коннор все-таки решает перетерпеть пытку иголкой. – Ничего страшного, за несколько потраченных минут город от вас никуда не сбежит. Эмилия чувствует небывалое спокойствие – ей нравится делать что-то подобное для кого-то, пусть она и не уверена, входит это в понятие заботы или нет – хотя Коннор то и дело вздрагивает, когда она в сотый раз случайно колет его иголкой в шею или спину. Количество извинений уже давно перевалило за десяток (чаще раза в минуту извиняться Эмилии не позволяет воспитание), и Эмилия теребит белый капюшон чуть дольше, чем следовало бы: проверяет, не порвутся ли при первой возможности нитки, проводит по грубоватому шву пальцами, а потом – скорее специально, нежели наоборот – касается смуглой кожи. И отходит в сторону. – Готово. Бостон вас ждет, мистер Кенуэй, – говорит она, улыбаясь. – Теперь точно не оторвется. Коннор вымученно и благодарно улыбается в ответ. – Спасибо, Эмилия. Он никогда не обращается к ней «мисс Честерсон», видимо, в свои двадцать два она этого еще не заслужила. А может, наоборот, заслужила – приятельско-дружеское отношение… или нечто большее. У Коннора настолько непроницаемое, нечитаемое выражение лица, что невозможно точно понять, о чем он думает. «Скорее всего, о Бостоне и дальней дороге», – решает Эмилия, провожая его снова и замирая на пороге, наблюдая, как он проверяет седло на своей лошади. И понимает, что в Америке все проще и сложнее одновременно. Люди здесь честнее. Только вот человек – человек везде, и ни одна страна этого не изменит. Но если сама Эмилия умудряется ужиматься и кокетничать против своего желания, по привычке, то и Коннор скрывается за капюшоном по той же причине. По привычке. Она провожает его взглядом до тех пор, пока рыжая лошадь не скрывается из виду, и возвращается в дом – сушить травы, расставлять табуреты по местам и учиться шить. Да, пожалуй. В какой-то момент мне начинает казаться, что я вновь студентка – молодая и беззаботная, которую ни будущее, ни прошлое, ни отсутствие денег не волнуют. Но зато ту, у которой уже есть просто волшебное, нереальное, невероятное настоящее, когда ничего иного, кроме него, не нужно, потому что все необходимое – здесь, совсем рядом, под рукой. Господи, мне уже давно не двадцать и не двадцать три (а по секрету – даже не двадцать четыре), а в голове у меня мысли, которые приличней было бы иметь пятнадцатилетней школьнице, если не школьнику – о приключениях, о заговорах «всех против всех» и о мальчиках. Причем «мальчиков» в голове целых два: один голосом Гастингса орет о благоразумии, совести и логике, а второй самым сексуальным шепотом Дезмонда зовет меня в спальню, в ванную, на кухню или в коридор – без разницы, честно говоря. От подростка в период полового созревания я пока отличаюсь лишь тем, что морально готова в оговоренных местах просто курить и разговаривать. Наедине. Наедине мне, правда, сейчас грозит остаться только с Шоном. Не можешь уговорить? Нагрузи работой по самое «не могу»! И это самая суровая из всех суровых логик – логика Гастингса. Поверьте, стоит только дать ему хоть немного власти, и он станет неимоверно странным тираном – при нем люди будут горбатиться от рассвета до рассвета, а заниматься сексом он разрешит исключительно ради детей, в строго отведенное время и в миссионерской позе. Наверняка лет через сто это назвали бы диктатурой Шона Гастингса, тирана из тиранов и дурака из дураков. В общем-то, именно потому я валяюсь на кровати, обложившись книгами и распечатками. В одиночестве. Со сладким чаем, пепельницей и новым блоком сигарет. Знаете, это можно даже назвать взяткой за молчание и продуктивную работу. В теории. Правда, рабом себя я от этого меньше не ощущаю – скорее, наоборот. И никакого Дезмонда. Боже, как будто меня лишили мороженого, а не мужчины! Мои мысли похожи на разрозненный, не связанный между собой бред. «Тысяча восемьсот семидесятые… почему бог создает настолько сексуальных людей, и это ни в коем разе не я?.. так, пятнадцатая страница, семнадцатая… интересно, а дети у нас были бы ничего?..» – думаю я, делая маленький глоток чая из чашки. А тут вокруг меня ходят ассасины. Настоящие. Не знаю насчет Шона, но Дезмонд со своим наручным складным ножиком не расстается. И мне от всего этого хочется то ли посмеяться от души, то ли поплакать из-за того, что я попала в настоящий сумасшедший дом. – Я хочу на экскурсию, – заявляю я, когда чая совсем не остается, а окурки из пепельницы вываливаются на пол, и приходится завернуть на кухню. – Серьезно, ты топчешь мою мечту ногами, Гастингс! Прыгаешь на ее могиле, словно на батуте. Для меня то, что происходит сейчас – то же самое, если кто-нибудь разрисует Биг-Бен граффити, для тебя. Кощунство! Хотя бы один музей. Или поездка в центр. Или покормите меня в Макдоналдсе! – Душу за еду продаешь, Конни? – интересуется Шон. – Хотя бы. Пока я ее бесплатно заложила из лучших побуждений, между прочим, – я морщусь и усаживаюсь на свободный стул (на кухне их целых, ну почти целых, четыре – с запасом, будто прежние жильцы на них не сидели, а спали) задом наперед. – А там и до миллиона за квадратный сантиметр недалеко. Дезмонд с Гастингсом сидят на кухне с самого утра, потому что больше особенно и негде расположиться: я заняла последнюю более-менее горизонтальную поверхность – кровать, и, видимо, само мое присутствие мешает им работать. Или наоборот. Или Шон промывает своему другу мозги, как он любит это делать. Или упражняется в красноречии. Мне бы сказать «кто его знает?», но проблема в том, что его знаю я, хоть больше в этом и не так уверена. – Ты собралась измерить душу? – вмешивается в разговор Дезмонд. – Если мне за это дадут миллион для начала, то да. Если же платить будут за квадратные сантиметры, то… – я замолкаю. – Ну, предположим, что плотность у нее, как у воздуха. Отсюда, кажется, можно посчитать площадь, зная про эти девять граммов, которые ученые нашли вроде бы... Или нельзя… В любом случае, если бы посчитать у меня не получилось, я бы соврала. В пределах разумного, конечно. Я не настолько корыстна. – И на что бы ты потратила миллион? – Ну, учитывая налоги в Англии, мне бы как раз хватило на поездку на Мачу-Пикчу. Ну, и еще, может быть, в Египет к пирамидам. И на Великую Стену в Китае. Ну, и все. Я жуткая транжира, когда есть, что тратить. На самом деле, я не особенно люблю путешествовать, хотя спустить всю свою зарплату на какую-нибудь ерунду – это история моей жизни. Но, вслушайтесь, миллион! Да такую сумму, даже с учетом просто огромных налогов, сложно потратить на шмотки. То есть, конечно, возможно, но такое количество вряд ли вместит моя скромная квартира, где из комнат – гостиная да пустая спальня, которую пополам занимают кровать и шкаф. – Судя по вашему долгому молчанию, экскурсии не будет, да? – робко интересуюсь я. Правда в том, что работать мне не хочется. И читать очередные книжки Гастингса не хочется. Я бы лучше прыгнула с парашютом (при том, что почти панически боюсь высоты), чем занималась бы всем этим. Но выбора мне не дают априори. – Плевать. Найду себе мужа и в свадебном путешествии мы будем не трахаться, а бегать по лестницам Мачу-Пикчу, – я безразлично пожимаю плечами и иду ставить чайник. – Так что запомни, Дезмонд, никогда не зови свою девушку на Мачу-Пикчу. Советую тебе, потому что Гастингс это и без меня знает. Кажется, сначала Дезмонд все же давится кофе (после утреннего похода в магазин у нас – а как звучит, у нас! – есть даже почти безграничный запас сахара) и только потом отвечает: – Бегать по лестницам тоже бывает увлекательно. Особенно на пару с симпатичной девушкой. О боже, наше общение – ничем не разбавленный флирт. По крайней мере, мне хочется надеяться, что это не развлечение от скуки, а что-то… не знаю, что, но, определенно, что-то. Ну, и на то, что фраза – это камень в мой огород. Из кухни я ухожу еще пять минут спустя, вытряхнув пепельницу в окно (мне хватает человеколюбия надеяться, что хоть один бычок попадет кому-нибудь за шиворот) и налив себе еще чая. В спину мне раздается усталый и облегченный вздох Гастингса. И, кажется, почти физически ощутимый взгляд Дезмонда пытается прожечь дырку между лопаток. Или сравнительно ниже их. За книгами я провожу еще два дня и три ночи. Сигареты и еда в квартире успевают за это время закончиться, так что мне доверяют даже совершить самостоятельную вылазку в местный супермаркет – захудалое круглосуточное заведение с засыпающей кассиршей на выходе и точно таким же охранником, лениво прогуливающимся вдоль стеллажей. На самом деле, грубо говоря, столь важную миссию мне в действительности не доверяют: Дезмонд и Шон, собрав все книги, кроме мною же привезенной части семейного архива, исчезли бесследно еще вчера, вроде как пообещав вернуться – то ли просто так, то ли за мной, – так что я решаю, что вправе добыть себе пропитание самостоятельно. И не придумываю ничего лучше, как пойти ночью. «Меньше людей – меньше опасности», – думаю я. То, что «меньше людей – больше психопатов и подозрительных типов вокруг» в голову мне не приходит. В конце концов, по мою душу, как с детства заверяла меня моя мама, так и не пришел ни один маньяк, насильник или серийный убийца. Разве что люди разных возрастов просили прикурить, и то, это происходило так редко, что можно пересчитать по пальцам, а сейчас не происходит вообще. Ну, или происходит, но все мальчики-старшеклассники неизменно после на моих уроках опускают глаза, пытаясь показаться зайчиками, котиками или кого там считают самым милым, безобидным и невинным существом на планете. Я думаю о том, что моя жизнь могла бы сложиться совсем иначе, точнее, имела на это все шансы, если бы я не бросила того парня (как там его звали? Джимми? Или Ричард?) в старших классах или если бы решила стать стоматологом или лингвистом. И таких «если бы» – сотни, мне не удается вспомнить даже малую часть. Хотя кому я вру? Я думаю о чертовой Тоскане, потому что это самое лучшее и самое худшее, что только мне когда-либо приходило в буйную голову. Я никогда особенно не мечтала об Италии, и на тот момент денег у меня было, как и у любого студента, вынужденного снимать квартиру на окраине и каждый день мотаться до Университета. То есть, не было вообще. И я все равно поехала, покрутившись две недели на подработках и даже умудрившись уговорить какую-то мамочку нанять меня как временного репетитора для своего чада. Это был самый глупый поступок в моей жизни, серьезно, пусть сейчас, расплачиваясь за хлеб, самые дешевые сосиски и пачку чая, я и начинаю в этом сомневаться. В Италии было тепло, солнечно и весело. Ну, ровно до того момента, пока я не влюбилась. О Господи, если вспоминать все мои влюбленности, то можно с ходу сравнить их со стихийным бедствием – не потому, что мне, как Халку, хочется ломать и крушить, а потому, что я окончательно и бесповоротно вырубаю мозг и начинаю совершать глупости. И, к моему несчастью, объект моего воздыхания все время предлагал что-нибудь. Сейчас мне кажется, что свой мозг он тоже отключал. «Эй, Конни, а слабо пойти и пофлиртовать вон с тем парнем?» – заявлял мне внезапно Крис, когда я собиралась проваляться полдня на солнышке, не думая ни о чем. И я покорно шла флиртовать с тем мужиком, от которого после не могла отвязаться еще часа три. Были еще предложения в стиле «давай украдем из супермаркета бутылку пива?», «давай поймаем того драного кота?» (его мы, кстати, ловили четыре часа кряду и так и не догнали) и «а как насчет спрыгнуть из нашего номера вниз?» Последнее закончилось весьма печально: я сломала себе ногу, вывихнула руку, и мои высокие чувства растоптали в травмпункте, обозвав меня недалекой, непривлекательной, но веселой. И, да, имя у меня странное – Конни. Бедный Гастингс, который выслушивал мои стенания по телефону, пока я добиралась из аэропорта на такси, а потом у меня в квартире. В конце концов, его действительно нужно пожалеть: ему пришлось сначала поднять все мои вещи, потом меня саму с моим огромным гипсом и перевязкой, а после еще и чинно гладить по голове, отпаивая чаем. Правда, он, в свою очередь, рассказал мне о некой Надин, с которой ходил на свидание, и о ее несомненном таланте слишком быстро говорить – ничего не разберешь – и очень выразительно, почти пугающе молчать. В общем, неважно это все. Кассирша лениво провожает меня взглядом, а я даже не обращаю внимания на то, что за мной кто-то идет шаг в шаг. Что может случиться со мной? Я ничего не знаю, ничего не умею и ничего не хочу. По-моему, идеальная составляющая для того, чтобы не бояться за свою безопасность. Впрочем, как говорил мой преподаватель биологии в выпускных классах: «Вся наша жизнь – случай. Более того, все существование человечества и его эволюция не больше этого». Думаю, он имел в виду, что от всякой ерунды раз в сто лет никто не застрахован и не будет спасен. Я витаю в облаках ровно до того момента, как, попытавшись открыть входную дверь, слишком резко оказываюсь в квартире с зажатым ртом и в темноте. Несмотря на многообещающую атмосферу, мне хочется закричать – от неожиданности и испуга. – Тихо, – бормочут мне в ухо очень обнадеживающе и убирают руку от губ. – Это я, Дезмонд. «Все в порядке» или хотя бы что-нибудь в этом роде мне не говорят, и к тому же я перед своим носом вижу скрытый клинок, так что уверенности в благоприятном исходе не особенно много. Теперь эта штука мне не кажется настолько игрушечной. Тем более, чисто теоретически, даже игрушкой можно выколоть глаз или убить человека, если пофантазировать. Я, кстати говоря, на фантазию никогда не жаловалась. – Может, ты уберешь свое орудие куда-нибудь? Подальше от моего лица, например. Я люблю шрамы, но исключительно на мужских лицах. Иногда – на женских. Но уж точно не на своем, – шепотом замечаю я, опасаясь даже вздрогнуть. – Мне, знаешь ли, и так не повезло – особой красоты не досталось – а тут ты угрожаешь сделать еще хуже. Мой голос дрожит, и потому я решаю не добавлять про то, что хочу хорошо смотреться в гробу на своих похоронах. Впрочем, куда позориться дальше? – Извини, Конни, – тихо говорит Дезмонд, и одновременно с его словами лезвие с шорохом снова исчезает под рукавом толстовки. Я могла бы подумать о том, что он до сих пор держит меня – почти обнимает, перехватив пакет с едой, который я чуть не выронила – но мысли в голову лезут отнюдь не романтичные. – Мы уходим, – снова подает голос он, когда тишина – вязкая, неприятная, нервная – затягивается. – Через дверь? Я понятия не имею, почему спрашиваю именно это. Наверное, потому что волнуюсь. Честно говоря, вопрос кажется мне чрезвычайно важным. – Нет, – Дезмонд отрицательно мотает головой. – Мы спустимся по пожарной лестнице через балкон на второй этаж, а там прыгнем. А потом затеряемся во дворах. На крайний случай, я присмотрел еще один дом с пожарной лестницей, можем подняться на крышу и перейти по крану… – О боже, пожалуйста, прошу тебя, давай без уточнений. Я не очень люблю высоту. Самолеты – это одно, конечно, но тоже не особенно приятно. Через десять минут мы уже стоим на балконе второго этажа: я – с трясущимися руками и стучащими от страха зубами, Дезмонд – с тяжелым рюкзаком, набитым моими книгами и вещами. Мне жаль бросать купленные только недавно туфли на десятисантиметровой шпильке, но они вряд ли пригодятся в сложившейся ситуации, только, разве что, в качестве бумерангов. – Давай, я прыгаю, а потом ты. – Если что, я упаду на тебя, – замечаю я. – Я слишком стара для всего этого… Сначала вниз спускается Дезмонд (он даже не падает – спрыгивает), после я скидываю вниз его рюкзак и только потом перелезаю через невысокое заграждение, повисая на руках и не глядя вниз. Грациозности во мне – ноль или минус один по шкале адекватности. Я даже не удивляюсь, когда умудряюсь мешком ухнуть вниз и отшибить себе задницу. В конце концов, я ожидала сломать себе ногу, как в прошлый раз. Ну, или что-нибудь подобное. – Вот видишь, все не так страшно, – успокаивает меня Дезмонд. Он поднимается на ноги первым и уже после протягивает руку мне. Рукав его толстовки порван. – Знаешь, из меня выйдет ужасная жена. Я бы, конечно, могла это заштопать, но, боюсь, легче купить новую или попросить кого другого этим заняться, – я усмехаюсь. – Но у тебя еще есть шанс меня заставить. Я все равно не смогу от тебя убежать.¹ Какое-то время мы идем молча, оглядываясь по сторонам. Я даже стараюсь не топать по асфальту слишком громко и, по возможности, дышать через раз. – Я бы не хотел, чтобы ты убегала, честно говоря, – говорит Дезмонд. Я не знаю, что он имеет в виду. Нисколько. Никаких предположений. Но от этих слов мне становится легче и радостней – от любого их значения, которое было в них вложено.¹Apocalyptica – Not Strong Enough