Ошибка 17

     Я не знаю, куда мы направлялись изначально, потому что, похоже, Дезмонд был не из той категории людей, что любит делиться планами. То есть, мне-то казалось, что плана, как такового, не существовало в природе в принципе, но замечать вслух я это не спешила: все мужчины в глубине души чувствуют себя альфа-самцами и всегда бесятся, когда какая-то там недалекая женщина смеет им указывать на их же оплошность. Да и в тот далекий момент целых полчаса назад я не хотела ругаться, ссориться или даже спорить. В конце концов, я тут – безмолвная историческая брошюрка на сто листов. Не чета героям уж точно.      Но то, что в итоге мы оказались на крыше одного из торговых центров в третьем часу утра – это факт.      – Это бы было даже романтично, если бы не так холодно, – замечаю я.      У меня трясется все, что только может трястись в теле у человека, который оказался слишком высоко и без страховки. Я же уже говорила, что недолюбливаю высоту? Ну, так вот, сейчас я ее просто ненавижу – мало того, что жутко страшно, так еще и не сказать чтобы тепло и уютно. Знаете, есть в мире девушки, которые буквально с ума сходят от осознания возможности свидания просто в гиперромантичной обстановке. Крыша, плед и бутылка вина прекрасно во все эти рамки вписываются. Но я, как выходит, против мейнстрима. А ужин при свечах на какой-нибудь высотке – мейнстрим еще со времен молодости моей мамы. С другой стороны, мой папа, ухаживая, явно не водил ее по столь злачным местам.      – Подождем до утра, а потом отправимся в Нью-Йорк, – то ли успокаивает, то ли информирует меня Дезмонд. – Ну, почти в Нью-Йорк.      – Теперь мне все стало враз понятно, – бурчу я. – А если поподробнее? Мы же не пешком преодолеем двести тридцать миль. Хотя это, конечно, было бы, несомненно, неоценимым жизненным опытом. Более того, я бы рассказывала об этом детям! Шутка ли, мать настолько идиотка, что прошла на своих ногах почти всю Ирландию!      – Думаю, твои дети бы тобой гордились. До какого-то момента.      – Ну да, ну да, в пять всякие безумства кажутся нереально крутыми. Я в курсе. У самой мама есть. Она в пятнадцать со своим приятелем стащила из магазина что-то дорогое, честно, понятия не имею, что именно. После этого жизнь ее и с приятелем развела, и с противозаконными развлечениями, но на каждое Рождество, которое мы проводим в ссоре, она рассказывает эту байку в подтверждение тому, что у нее тоже в какой-то момент были проблемы с головой. Ну, каждый развлекается по мере своих возможностей.      Над торговым центром и нашими головами заунывно воет ветер, и солнце, которое совершенно точно есть где-то за горизонтом, даже не собирается подниматься. «Осень – ужасное время», – думаю я рассеянно, глядя себе под ноги. Мне почему-то кажется, что на крыше, куда мы забрались тоже далеко не законным путем, не хватает съежившихся серых листьев, что шуршали бы под ногами. Только откуда листья? Деревья не растут так высоко, и вверх, подчиняясь суровым законам физики, не падает ничего. Самостоятельно взлететь можно только вниз, чтобы потом расшибиться в лепешку об асфальт.      – Дезмонд, – зову я, поднимая голову. – Мне страшно.      Он смотрит на меня в упор и стоит совсем рядом. И это даже бы имело шанс назваться романтичным и трогательным, если бы осознание того, почему именно мне страшно, не било по мозгам каждую секунду. За нами гнался весь мир. То есть, объективно говоря, «Абстерго» не являлось настолько огромной корпорацией, но вполне могло охватить полсвета, словно плюнуть – то есть легко и не напрягаясь.      – Иди сюда, – говорит Дезмонд.      Я медлю всего лишь мгновение, потому что когда в нашем общении нет флирта, зато слишком много доверия на грани разумности, я чувствую себя не там, где требуется, не в своей тарелке и не на своей орбите. Но сейчас я там, где нужно: теплая рука прижимает меня к себе и, надави чуть сильнее, начала бы душить, и я все жду почему-то, что Дезмонд запустит мне пальцы в волосы и передергает за каждую кудряшку, словно мы до сих пор ученики начальной школы.      – Два человека – это так мало в масштабах вселенной. Даже в масштабах Земли, – тихо шепчу я. – Семь миллиардов, Господи, семь миллиардов!..      Семь миллиардов вздохов каждую секунду. Сотни смертей каждую минуту. Тысячи страшных слов, которые может произнести любой человек на другом конце континента и разбить другому человеку сердце, и тоже – каждую минуту. И я – одна из бесконечности этих цифр.      Господи, как же страшно, Господи…      – Меня нашли по отпечаткам пальцев, когда я решил сдать на права, – замечает Дезмонд.      Наверное, таким альтернативным образом он пытается меня поддержать. Что ж, попытка не пытка, так ведь?      – Твоему оптимизму можно поставить памятник, – я смеюсь. – Нет, серьезно, Дезмонд?..      Потому что все это – действительно смешно. Потому что я нахожусь в мечте любой пятнадцатилетней школьницы, пусть некоторые пункты вроде вечной любви и требуют доработок, и мне не сказать чтобы это нравится. Во всем есть свои плюсы. Мой самый жирный плюс – это реальная возможность не сдохнуть, добираясь из Вашингтона в Нью-Йорк. Ну, и симпатичный парень, обнимающий меня на крыше чертового супермаркета тоже идет в комплекте.      О какой серьезности здесь может идти речь? Желание построить из себя блондинку сильнее моих рыжих интеллектуальных способностей, потому что я думаю: «Варианта только два – либо умрем, либо нет. Пятьдесят на пятьдесят. Как и с инопланетянами – либо встретишь, либо не встретишь».      Каждая мечта имеет свой собственный срок годности. Пожалуй, пару часов назад за подобный момент я бы продала душу, и, учитывая, что моему скептицизму в некоторых вещах позавидовал бы любой еретик, это было бы выгодной сделкой. Тем более, согласитесь, легко продавать, закладывать и обещать то, чего не видно. Душа, как и чудо, существует ровно до тех пор, пока в них верят. Как и бог, как и Пасхальный Кролик, как и Ледяной Джек.      Сейчас я мечтаю о теплом одеяле и ванночке для ног. Или о грелке. Или хотя бы о бутылке с горячей водой, которую можно было бы засунуть себе под куртку.      «Какие низменные желания!» – воскликнула бы моя мама и была бы права. Несмотря на то, что она всегда являлась неординарной женщиной во всех смыслах, иногда в ее словах все же проскальзывали нотки адекватности.      Я все равно думаю, что мне ничего не светит, даже солнце. По крайней мере, сейчас. Крутые парни всегда влюбляются или интересуются фотомоделями, а не учительницами из английских пригородов. Верить, правда, в это сложнее, чем думать.      А надеяться – так вообще глупо. Особенно когда чья-то рука прижимает тебя к себе столь настойчиво.      До места, которое Дезмонд имеет неосторожность и наглость называть Нью-Йорком, мы добираемся без малого сутки. Сначала на городском транспорте – я чуть не выскакиваю из автобуса, когда он проезжает мимо Национального молла, и вжимаюсь в окно лицом на потеху детям, идущим по тротуару – потом два часа ждем рейсового автобуса, купив билеты на автовокзале, и после – почти двенадцать часов трясемся в нем до Рома, небольшого городка у шоссе. Еще несколько миль приходится пройти пешком, свернув с асфальтированной дороги к лесу.      В какой-то момент все происходящее начинает напоминать мне чертово американское телешоу про выживание звезд и обычных людей в дикой природе – на необитаемом острове ли, в джунглях, в пустыне или на Северном полюсе. Мои ботинки, не первый сезон продержавшиеся в городе, который, по традиции Туманного Альбиона, омывает дождями каждую осень и весну с завидной регулярностью, в обычном лесу грозят развалиться на составные части – от того, что я упорно утопаю по щиколотки в каждой третьей импровизированной луже, и потому, что за пределами леса хлещет настоящий ливень, здесь превратившийся в досаждающий дождь.      Я ясно понимаю, что скорее теоретик, чем практик. Пусть другие воюют и борются за свои идеи, а я лучше подожду развязки в сторонке и после расскажу занимательную историю всем, кто захочет слушать.      Дезмонд быстро преодолевает все кочки и уступы, а, перешагивая через ручейки, подает мне руку, чтобы я снова не попыталась упасть в воду, потому что подошва на ботинках явно недостаточно ребриста для таких условий. Спрыгивая с уступов, которые по пути попадаются в достатке (я сбиваюсь на шестом и дальше даже не пытаюсь считать), ему приходится меня ловить – я как будто бы специально стараюсь сломать себе шею, избежав лишних страданий в будущем. И он не чувствует, кажется, никакой напряженности из-за этого, умудряясь даже рассказывать – о себе, о своих предках, чьи жизни успел пережить, о Ребекке – это, как я успеваю понять, еще одна женщина из их команды – и Шоне, об Анимусе.      – Понятия не имею, как эта штука работает, но собрать ее способен только гений, – говорит он, останавливаясь перед глубокой ямой, засыпанной листвой и залитой дождевой водой до краев, и только после ловко перепрыгивает.      И все же осень – не лучшее время для туризма. Когда я замираю перед входом в пещеру, проводя пальцами по выдолбленным в камне рисункам, мою куртку, делавшую меня еще больше похожей на недовольного подростка, купленную на ходу на уличной барахолке за двадцать баксов еще в Вашингтоне, можно выжимать или использовать, не стесняясь, в качестве половой тряпки.      Дезмонд уверенно идет вперед – так, будто возвращается домой после долгого путешествия по всему свету. Я же, чуть помедлив, плетусь следом, пытаясь выжать промокшие волосы и привести себя хотя бы в мнимое присутствие порядка.      В пещере («то есть, в храме», – поправляю я себя без особого желания) мрачно, но не темно, видно и каменные плиты под ногами, и светящиеся мониторы чуть дальше, и кучу проводов, переплетающихся между собой, словно змеи в корзине, и буквально сияющую стену. Стену, кстати говоря, вообще сложно не заметить, и я даже не думаю, как такое возможно и почему: я из тех людей, которые даже строение человека мысленно делят на две категории – бренную оболочку и богатый внутренний мир. И около нее стоит Гастингс, увлеченно что-то записывая в блокнот и на окружающую действительность обращая не больше внимания, чем на несуществующих, но надоедливых мух.      Первое желание броситься к Гастингсу бегом я подавляю силой воли и неуверенностью, странностью обстановки.      – Самое главное, Конни, будь бдительна, – наставляет меня Дезмонд, улыбаясь.      – Тамплиеры? – с самым понимающим выражением выдаю я.      – Дыры в полу, – он качает головой и рукой указывает в сторону целой пропасти.      Я тихо и нервно хихикаю. Да, пожалуй, в этом месте еще опаснее, чем в лесу, и ходить здесь с закрытыми глазами не стоит.      – Я учту.      – Если что, кричи.      – Всенепременно, супермен.      Дезмонд в ответ неопределенно хмыкает – то ли довольно, то ли удовлетворенно. Может, ему льстит бессмысленное прозвище? В конце концов, я решаю об этом не задумываться и просто посмотреть на его реакцию в следующий раз, если не забуду.      – О, Дезмонд! – окликает его девушка, махая нам (то есть, ему, но я стою рядом, поэтому нам).      У нее черные взъерошенные волосы, совершенно бледное лицо, прозрачно-голубые глаза и усталый вид, и она явно пытается вложить в свои слова побольше радости – видимо, именно ее этому месту чертовски не хватает. Подавить зевок, правда, у нее не получается даже со второй попытки.      Я мило улыбаюсь.      – Ребекка, это Конни. Конни, это Ребекка, – представляет нас Дезмонд, и мы обе смотрим друг на друга с растерянностью. – Надеюсь, ты не засунешь меня в Анимус прямо сейчас?      Ребекка облегченно вздыхает и отшучивается в ответ.      Что ж, я никогда не знала, что следует говорить при знакомствах, чтобы неловкость улетучилась. В университетские годы у меня получалось вести себя самоуверенно, но, в отличие от меня, остальные вряд ли переставали после моего поведения смущаться, скорее уж, наоборот.      Впрочем, сейчас меня это волнует меньше всего: за эти несколько дней я уже привыкла чувствовать себя вытянутой не особенно заботливой рукой боженьки из привычного и любимого мира во вселенную, где людей едят разумные змеи, примерно как мы сейчас едим свиней или коров, или кур, или рыбу.      Спустя минут десять неловкого разговора, в котором я участвую лишь в качестве бесплатной справочной («Это ведь было в восемьдесят седьмом году. Да, Конни? – Нет, позже и зимой. Думаю, в восемьдесят восьмом. – А, ну ладно»), Гастингс все же догадывается поднять голову от своего блокнота и заметить, что в пещере стало в два раза больше людей. И, наверное, я не ожидаю всего, скорее – чего-то определенного. Несмотря на то, что Шон, насколько это вообще возможно, относился ко мне бережно и почти по-семейному, в университетские годы он умудрялся вместо приветствия опустить меня ниже плинтуса. Парой фраз, да.      Но вместо этого Гастингс орет даже не мне:      – Она целая?      Знаете, будь у меня в тот момент возможность сообразить что-нибудь оригинальное и колкое, я бы обязательно крикнула в ответ «не хрустальная». Ну, или «не фарфоровая». Или «не фаянсовая».      – Вполне, – откликается Дезмонд.      Они говорят вообще обо мне? Может, Шон запросил из города себе какую-нибудь хрупкую ерунду и теперь беспокоится. А что, это в его стиле. Или в моем.      Если я скажу, что мне не обидно, все равно же никто не поверит? Я бы себе не поверила, честно. С другой стороны, Гастингс явно преуспел на поприще оскорбления и игнорирования людей. Может, памятник ему поставить? Или лучше запихать в задницу Статую Свободы. А что? Я тут, вообще-то, по его просьбе. Вроде как.      На самом деле, я уже сильно сомневаюсь, что моя помощь Шону действительно требовалась. Просто я неумеха, хреновый специалист и еще куча всякой оправданной самокритики. Да и все возможное он мог выяснить самостоятельно или обратиться к кому-то более… образованному.      Знаете, если бы кто-то из моих школьных балбесов услышал мои мысли в данный момент, то больше никогда бы не сидел тихо на уроке.      В любом случае, мне хватает ума понять, что Гастингс не балда, чтобы вытаскивать меня из другой страны по ерундовой и несуществующей в природе причине. У него есть план. Или что-то еще.      Но он об этом мне не говорит. И до последнего момента вряд ли скажет.      Скрытная сволочь.      Спать я заваливаюсь рано. Точнее, пытаюсь: сон, как назло, не идет, хотя ноги и спину буквально сводит от усталости, а в голове закипает каша из мыслей, предчувствий и волнений.      Поговорить или узнать меня поближе никто желанием не горит, да и мне не особенно хочется делать лишние телодвижения или натягивать на лицо привычную вежливо-нейтральную улыбку, будто я пытаюсь понравиться родителям новеньких учеников или уйти из кабинета директора без потерь. Знаете, это довольно забавно – пытаться день за днем казаться всем, абсолютно всем, адекватной женщиной, а в душе больше всего в жизни мечтать запереться, допустим, в школьном туалете и выкурить косячок-другой. Нет, я хорошая учительница истории и уж точно неплохой человек, но пример для подражания из меня, скажем прямо, никудышный. Мне через парочку лет уже стукнет тридцатник, а несет все туда же: привлекательные мужчины, приключения и тайны вселенского масштаба. Причем тайны от меня.      В итоге через пятнадцать минут я просто переворачиваюсь на другой бок и начинаю украдкой следить за Дезмондом. Несмотря на все шутки, раздраженные замечания и усталость, он покорно залез в Анимус, но вид у него был такой, будто он шел на казнь. И смотрел Дезмонд на меня; не на Шона или Ребекку, которых знал уж точно дольше, а на меня. По крайней мере, в последние секунды, пока не закрыл глаза, словно искал поддержки или чего-то подобного.      Он выглядит усталым и немного бледным, хотя как может быть бледным тот, у кого естественный цвет кожи – смуглый? Я невольно вспоминаю все эти его незаметные жесты: как закрывает глаза и хмурится; как трет переносицу, если не может что-то решить; как иногда чуть заметно вздрагивает, уставившись перед собой, а после снова продолжает идти. Интересно, как давно он живет так? Как давно спит урывками, бежит куда-то или думает о том, как бы сбежать?      – Эй, Конни! – тихо зовет меня Шон, когда замечает, что я все равно не сплю.      В первый момент в мою голову приходит дурацкая мысль закрыть глаза и его проигнорировать. Я обижена, и это глупо не признавать. Но, согласитесь, я сплю в пещере, не знаю, что будет дальше, не знаю, что здесь делаю и что вообще должна делать даже в теории, и единственный, кто может мне это сказать – Гастингс. Который намеренно изображает из себя невесть что. У меня есть полное право строить из себя агнца божьего.      Но надолго меня не хватает, и приходится вставать с почти нагретого места – спину все равно холодил каменный пол, даже через мою куртку – и подниматься по ступеням к Шону. Издалека они кажутся мне ниже, чем на самом деле – колени приходиться поднимать чуть ли не до подбородка. Спину все еще ломит.      – Ну? – не совсем доброжелательно интересуюсь я.      Гастингс молчит, а я чувствую себя неуютно в этой атмосфере. Может, мне следовало вести себя иначе? Может, нужно было смиренно молчать или, наоборот, болтать без умолку? Впрочем, я, кажется, и так не особенно часто закрывала рот…      – Я не собираюсь вести разговоры о несвоевременности, если ты сейчас об этом думаешь, – наконец выдыхает он и отворачивается к стопке книг, сваленных около стенки.      Я в ответ лишь киваю в пустоту. Честно говоря, тот неудобный разговор на кухне совершенно вылетает у меня из головы, и своими словами Шон будто бы бьет под дых; не то, чтобы я знала, каково это – меня никогда не били и, по-моему, даже не пытались – но ассоциация мне нравится.      – Тогда что? – бурчу я, жалея, что куртка осталась лежать внизу, а мне приходиться кутаться в тоненькую рубашку.      Никогда не предполагала, что подумаю об этом хоть когда-нибудь, но мне не хватает моего родного и привычного жирка на животе. Знаете, с ним мне было теплее и несколько спокойнее.      – А как же привычный ритуал, во время которого ты закидывала меня десятком вопросов?      – Хочу побыть врединой и послушать тебя, мистер Я-все-знаю-лучше-всех-но-никому-ничего-не-скажу.      На секунду я готова поклясться, что Гастингс хочет меня придушить. Этот горящий взгляд, полный праведного гнева, жажды справедливости и ругани, сложно не узнать. Особенно мне. Я иногда думаю, что именно на мне Шон натренировался когда-то. Что ж, может, именно поэтому жизнь меня так недолюбливает?      – Ладно. Твое дело, – он пожимает плечами. – Держи.      Он не кидает мне ничего в руки – так бывает только в дурацких фильмах. Ну, может, и в жизни – тоже, но Шон слишком долго меня знает и потому прекрасно представляет, что я вряд ли поймаю.      Перед моим лицом висит знакомый – до боли знакомый, почти родной – медальон. Гастингс держит его за цепочку и чуть раскачивает из стороны в сторону, словно маятник. Я не понимаю, что он имеет в виду. Я не знаю, как он смог его достать.      Я хочу спросить об этом, даже уже открываю рот, но Шон успевает первым, предупреждая мои сбивчивые из-за удивления фразы:      – Это другой, – говорит он уверенно. – Искусно сделанная фальшивка.      Он прав. Я перехватываю медальон рукой и привычно провожу пальцами по впадинам и выступам. Ничем не отличается от бабушкиного.      В какой-то момент я даже думаю, что это он и есть – пока Гастингс не открывает его. Наш, домашний, не открывался. Честно говоря, я и не думала никогда, что он важен. Да, семейная реликвия, но, по сути, просто дешевая безделушка. Старая, но совершенно бесполезная.      Внутри – фотография. Или мастерски сделанный портрет – небольшой, и в полумраке не получается разглядеть лучше. В первый момент, в первую секунду я думаю, что это я – те же черты лица, тот же цвет волос. Но нет – другая прическа, хотя фамильные кудри трудно не признать, и винтажный наряд.      Что все это значит?      Кто это?      Почему?      – Эмилия, в девичестве – Честерсон. Ты – ее прямой потомок.      Мне не нравится, как это звучит. Мне не нравится ситуация, в которую я попала. Я не знаю, куда все это ведет. Только почему-то не вовремя вспоминается, что в первую встречу Дезмонд назвал меня Эмилией. Потому что он видел Эмилию до этого – в Анимусе. Потому что он был знаком. Интересно, а видит ли он во мне вообще Конни?      – Поэтому ты позвонил мне? – спрашиваю я.      – Да. Медальон все еще у вашей семьи?      – Все еще.      Теперь что-то становится ясно. Мало. Чертовски мало. Но…      – Зачем вам нужен медальон?      Я надеюсь, что Гастингс не станет врать и не станет молчать. О да, он умеет не отвечать на вопросы. Особенно сейчас. Особенно мне. Наверное, он думает, что я не пойму, и совершенно прав. Я ничего не понимаю. За что борются эти люди? Чего хотят добиться? Что изменить? Шон говорил что-то о свободе, но… Не бывает свободы. Бывает анархия в худшем, неутопическом своем проявлении, когда на улицах хулиганы забивают битами детей; когда каждый имеет право кинуть камнем тебе в лицо, если посчитает нужным; когда исчезает любое понятие морали; когда ничто не истинно, все дозволено.      – Чтобы открыть дверь, – отзывается Шон. – Если ты согласна, вы летите завтра в Англию.      Это, наверное, сильнее меня, и я сбита с толку.¹ Но это правильно.      – Куда я денусь? – говорю я, улыбаюсь, устало и измученно, и иду спать.

¹Placebo – Meds