Ошибка 17

     – Самолеты – худшее, что придумало человечество, – повторяю, как мантру, уже в сотый раз я. – По-моему, даже от бомбардировок в Ираке умерло меньше народу, чем в авиакатастрофах. Ужасно.      Меня ощутимо потрясывает, и то, что я об Ираке и ситуации в нем знаю непозволительно мало, мне легче игнорировать, чем придавать этому значение. Слушая свой голос и бессмысленный лепет, я чуть успокаиваюсь. Тем не менее, нервно теребить блузку и пуговицы это не мешает – после беготни по ночному Вашингтону, после поездки в окрестности Нью-Йорка и сам Нью-Йорк людям становиться доверять сложнее. О да, и сейчас мне кажется, что этот чертов самолет рухнет в океан вместе с нами на борту. Потому что тамплиеры следят. И потому что Гастингс заразил своей паранойей и меня.      – Ты страшный человек. И страшно убедительный, раз я все еще здесь, а не сбежала куда-нибудь, – сообщаю я, переминаясь с ноги на ногу.      Если бы он не стоял рядом, мне бы сложнее было оставаться на месте. О Господи, да на меня ужас нагоняет даже металлоискатель, что говорить обо всем остальном! Впрочем, может, вся эта паника лишь из-за того, что мне не дали времени на завтрак, сославшись на то, что на борту будут кормить. Ну, или из-за того, что в прошлый раз перед рейсом я умудрилась заглушить стопку коньяка в ближайшем кафетерии.      – Боишься высоты? – учтиво и вежливо интересуется Дезмонд.      У нас нет с собой вещей – только лежащие в рюкзаке письма Эмилии Честерсон, что передал мне Шон, несколько моих книг и медальон. И это значит только одно: я просто обязана пережить еще один полет в другое полушарие кроме этого. Наверное, будь я до сих пор просто учительницей истории, то пришла бы в ужас от всех бессмысленных трат. Но, знаете, грань, когда ты перестаешь быть «просто» и становишься уже «кем-то», так тонка, что мне не сразу удается это заметить.      – Скорее уж тебя, – я шмыгаю носом и нервно расстегиваю две верхние пуговицы на блузке, чтобы потом их застегнуть. – Вдруг из-за заговора вселенского масштаба ты заставишь меня прыгнуть в Атлантический океан, а? Или тебе придет в голову еще что-нибудь настолько же опасное и страшное.      На секунду мне приходиться прерваться – чтобы вдохнуть побольше воздуха и выдать за раз побольше ненужных слов:      – А еще вон тот мужчина странно смотрит в мою сторону, и я чувствую себя то ли параноиком, то ли новой жертвой серийного убийцы.      Дезмонд незамедлительно поворачивается в сторону, куда смотрю я, и «тому мужчине» приходиться спешно отвести глаза, изображая самую искреннюю заинтересованность витриной с сувенирами. Особенно, похоже, его привлекает какая-то несуразная статуэтка утки.      Через несколько секунд Дезмонд начинает тихо, но ехидно смеяться.      – Он просто надеялся, что ты расстегнешь все пуговицы, и пялился на твою грудь, – говорит мне он.      – Ну хоть кто-то обратил внимание на мою грудь! – я недовольно вздыхаю. – А то я снова начинаю чувствовать себя исторической брошюркой. Знаешь, маленькой такой, с минимумом нужной информации, и которую обычно после прочтения или раньше сминают и выкидывают в мусорный бак.      Мы уже почти рядом с металлоискателем. Перед нами – шумная семья, собравшаяся, видимо, в отпуск, старшие члены которой безрезультатно пытаются утихомирить младших. Я и Дезмонд, стоящие рядом, но вроде как не вместе, резко от них отличаемся, впрочем, как и ото всех остальных улетающих – ни официального вида, ни багажа, ни даже пламенных и влюбленных взглядов. Мои взгляды не считаются, да и Дезмонд их или игнорирует из своих каких-то побуждений, или просто действительно не замечает.      Что ж, я всегда влюблялась в идиотов, пора бы уже и привыкнуть.      Охранник смотрит на меня с недовольством и подозрением. Наверное, он думает, что я прячу C4 под блузкой или, того хуже, в желудке. Не знаю, можно ли эту взрывчатку употреблять как-то во внутрь, но, в принципе, какая смертникам разница на несварение, если они собираются к чертям взорвать весь самолет? Тут не до этого, уж точно. Высшая цель, все дела, вера в справедливость.      Я оборачиваюсь на Дезмонда и в какой-то момент думаю, что ассасины ничем от этих смертников и не отличаются. По крайней мере, в некоторых вопросах. У них тоже есть эта гребаная недостижимая цель, за которую они бросаются грудью на баррикады, скрываются всю жизнь, бегут куда-то. Убивают. Борются.      У меня такой цели нет. Но меня и не пытались убить, согласитесь? Ну, до недавнего времени…      – Все будет хорошо, Конни. Перестань трястись, – говорит Дезмонд, и я с натяжкой на его внезапно командный тон принимаю это за подбадривания. – К тому же, у нас все равно нет парашютов, а прыгать без них – сущее самоубийство.      О да. Постойте… а разве происходящее все еще напоминает что-то, кроме самоубийства?      Наверное, другого я и не заслуживаю. То есть, любовь и взаимность – это, конечно, круто и все такое, но этого порою явно недостаточно, чтобы вести себя адекватно и кого-то слушаться. А вот уверенность других иногда бывает заразительна. Может быть, раньше, когда-то до нашего знакомства, Дезмонда тоже вот так вот «подбадривали», если требовалось незамедлительно идти дальше, а он не знал точно, кому следует верить.      Металлоискатель мы проходим без особых проблем: я умудряюсь, как обычно, вытряхнуть из карманов не всю мелочь, и потому охранники очень долго провожают меня взглядом. Тем не менее, вопрос как был, так и остается: «Как?» Я точно знаю, что сейчас Дезмонд не расстается со скрытым клинком и чуть ли не спит с ним в обнимку. Нет-нет, я ничего против не имею, но, согласитесь, лучше бы он спал со мной. Хотя бы рядом, но можно и в обнимку.      Но…      «Конни, – шепчет где-то в голове моя совесть, чей голос очень похож на завывания пьяного Гастингса, – сейчас не время и не место». И все непристойные мысли как-то разом куда-то исчезают, потому что… ну, действительно не время. И не место. Пусть за откровенно страстный и непристойный взгляд в спину меня и не заберут в участок ни за что в жизни.      Господи, и вот почему я не могла выбрать кого-нибудь более обычного? Например, учителя экономики из нашей школы. А что? У него крутая подтянутая задница, да и вообще. Впрочем, у Дезмонда тоже крутая задница. И он не учитель экономики, а бывший бармен. Что бы там ни говорили про единство душ, но два учителя в одной комнате помимо работы – это сущий ад.      А учительница и ассасин?      Я так увлекаюсь своими рассуждениями, что вырубаюсь, стоит мне только плюхнуться в кресло, забыв даже о еде и обещанном завтраке-обеде. И вот это уже как-то страшновато. Я ведь зациклилась, похоже. Совсем немного, но зациклилась.      Осенний Лондон – это рай для поэтов, художников под навесами и фотографов, потому что он олицетворяет все известные человечеству стереотипы об Англии. Дождь тут постоянно накрапывает и барабанит по крышам, солнце не выглядывает из-за бледных, почти как сливочное мороженое, туч, а люди при случае готовы не только прятаться под зонтами от осадков, но и отбиваться ими от слишком надоедливых и незнакомых прохожих. Впрочем, с другой стороны, Лондон (особенно осенний) – это ад для всех, кто хочет тут жить, сбежав из Америки, Африки, Австралии, Азии, остальной Европы и более-менее пригодных для жизни островов. В Англию сбегают одни неудачники; в Лондон – неудачники с завышенной самооценкой. Чтобы хоть как-то счастливо существовать и не лить посезонно депрессивные слезы о смерти, прахе и тлене, здесь нужно родиться.      Раньше я так никогда не думала. Никогда. Мысль приходит сама собой, стоит только посмотреть на Дезмонда: на то, как он намеренно горбится и то и дело натягивает пониже капюшон на лицо; на то, как он идет – не достаточно быстро, чтобы что-то заподозрить, и не достаточно медленно, чтобы принять его за обычного зеваку-туриста. Я же чувствую себя так, словно вернулась после десяти лет странствий по миру домой – туда, где, возможно, и дождь льет, как из ведра, и люди не особенно приветливы, и поводов улыбаться не слишком много, но зато здесь все чертовски знакомо, от пыльных улочек до парка аттракционов с гигантским колесом обозрения.      – Мы можем взять такси, но тогда, кажется, нам может не хватить денег, чтобы добраться до моей квартиры потом, – замечаю я. – Наверное, придется воспользоваться автобусом. Или, если хочешь, я назову тебе адрес, а сама поеду за медальоном.      – Поедем вместе, – холодно говорит Дезмонд.      Мы как раз подходим к остановке, и я с удовольствием и радостным полувизгом влетаю под крышу, где дождя нет. Пусть тон Дезмонда мне не нравится и даже чуть-чуть пугает, я решаю, что это не стоит внимания сейчас. Да, конечно, вариант, что моя особа его уже вконец достала – не самый приятный и обнадеживающий, но он имеет право на существование. Тем более, судя по всему, Дезмонд за меня отвечает (хотя я об этом его, естественно, не просила), а я вряд ли внушаю ужас, страх или пусть даже уверенность в том, что в состоянии постоять за себя. Ну, или убежать.      Автобус подъезжает через минут сорок, за которые из нас никто не произносит ни слова. Видимо, атмосфера дождливого Лондона не располагает к задушевным разговорам, глупым обсуждениям и даже бесцельному флирту. Может, именно поэтому я все еще не нашла себе мужа в этой стране?      – Ты никогда не думал о том, что будет после? – спрашиваю я, устраиваясь на сиденье у окна в самом конце автобуса. Ехать нам довольно долго, да и в это время суток пробки – обыденное явление, а мне не хочется всю дорогу молчать и мысленно себя унижать еще сильнее. – То есть, со мной все понятно: я, скорее всего, вернусь обратно в свою школу, чтобы прививать старшеклассникам хоть какую-то любовь к истории, а не к наркотикам и выпивке. А ты? Я, наверное, не очень все поняла, но… ты же всегда скрывался от «Абстерго». А если в этом надобность отпадет?      Дезмонд долго смотрит на меня – не то с удивлением, не то с… чем-то еще. От волнения я краснею (щеки в пятнах можно разглядеть даже в отражении в автобусном стекле), а потом и вовсе начинаю дергаться и пытаться поправить прическу. Рыжие кудри, под дождем превратившиеся сначала в темные макаронины, а немного позже, подсохнув, в одну мочалку, не желают не то что приходить в порядок, а даже лежать более-менее прилично. Впрочем, я никогда приличной девочкой не была – для этого меня, похоже, обделили интеллектом, – и исправляться, кажется, уже немного поздно.      – Не знаю, – пожимает плечами Дезмонд. – Может быть, снова устроюсь барменом куда-нибудь. А может, стану полноценным членом братства. Это же почти семейное дело.      – Ну да, у всех людей там династии адвокатов, поваров… Или, на худой конец, семейная лавка, – я усмехаюсь. – Мир сошел с ума.      Автобус чуть потряхивает на дороге; водитель сквозь зубы ругается, но слышно его даже в другом конце салона, и слишком часто, чуть разогнавшись, начинает резко тормозить. Может быть, он из тех людей, что в пробке предпочитают дожидаться, когда следующая машина отъедет вперед на достаточное расстояние, чтобы со всей любовью вжать педаль газа в пол – хотя бы на долю секунды. Впрочем, может, во всем виноват водитель машины впереди.      Наверное, было бы очень романтично задуматься и в одно из резких торможений или поворотов завалиться на Дезмонда. Возможно, когда-нибудь я бы именно так и поступила, потому что не бывает ничего более волнительного или запоминающегося, чем случайности или стечения обстоятельств. Даже если случайность – это нечто спланированное. Иногда – тщательно спланированное, я уж знаю: тоже когда-то влюблялась, причем так, что от стыда теперь легче покончить с жизнью, чем смириться.      Вместо этого я, действительно крепко задумавшись, прикладываюсь лбом об спинку переднего сиденья.      Ну да, настоящий неудачник проявляет себя не только в чем-то глобальном, но и в мелочах.      – Ты в порядке? – интересуется Дезмонд.      Я как-то неопределенно пожимаю плечами. У меня перед глазами, кажется, скачут звезды (или мне просто хочется так считать – больно-то все равно просто адски), а это совсем не подходит даже под нейтральное «я в норме».      Именно поэтому я сейчас перестаю волноваться о том, что мне скажет мама. Скажут дома. Знаете, я не из тех дочерей, что приводят каждого к себе и без проблем знакомят с родителями. Наверное, мне еще требуется перерасти свое стеснение мамы, которая при любом случае пытается научить меня жить. Хорошо, что некоему Дезмонду Майлсу не придется мучиться со мной, а заодно и со всеми моими родственниками. Нет, их, конечно, не сотни, но, знаете, один идет за десятерых по степени ущерба для психики. Надеюсь, что ближе к старости не буду на них походить. Ну, или переплюну по всем параметрам, чтобы не быть обиженной – на себя и на жизнь.      – Нам пора выходить, – говорю я, потерев ушибленный лоб и посмотрев в окно. – Жаль, что там опять дождь. Знаешь, в Лондоне иногда бывает хорошая погода. Не так часто, конечно… Ну, или я не в те моменты выходила на улицу. На мой взгляд, погода Лондона почти такая же постоянная, как в… как где-нибудь, где всегда одна и та же погода.      Дезмонд смотрит на меня, улыбаясь. Я чувствую себе еще более глупой, чем обычно.      – Мам, ну не начинай! – вздыхаю я, вваливаясь на кухню, не успев даже скинуть ботинки.      Бабушка улыбается (она всегда улыбается, даже когда недовольна – то ли привычка, то ли считает, что выглядит так моложе) мне из-за двери и подмигивает. Что ж, по крайней мере, Дезмонд не услышит на полной громкости лекцию о том, какая я неблагодарная дочь.      Мама хмурится и смотрит на меня волком – так, будто я как минимум расчленила с десяток младенцев, съела их внутренности, ни разу не подавившись, а сейчас скрываюсь от полиции, ЦРУ, ФБР и всех спецслужб мира. С папой было куча легче – я хотя бы не чувствовала постоянно себя виноватой за то, что не оправдала чьих-то надежд (которым, к слову, я изо всех пыталась следовать, но выходило совершенно не то, чего от меня требовали). Да и с бабушкой – тоже, пусть она одним своим взглядом с неизменной улыбкой на лице умудрялась отдавать приказания, которые просто невозможно было не выполнить. После ее семидесятилетия все стало еще проще – слушай и не перебивай, иногда утвердительно кивая на ее полуриторические вопросы, и бабушка не попытается сожрать тебя живьем.      На самом деле, мой родительский дом – это, конечно же, розарий, а не террариум со змеями. А то, что я все это так воспринимаю… Ну, как-то лапать шипы я всегда любила больше, судя по всему.      Я оглядываю кухню (новые прихватки – вот и все изменения) и чуть-чуть, совсем немного, завидую Дезмонду: он пьет чай в гостиной и наверняка подвергается разве что рассказам о бурной молодости моей бабушки, а не допросам.      – Что не начинать, Конни? – буквально шипит мама. Я инстинктивно вжимаюсь в спинку стула, на который успела сесть. – Сначала ты пропадаешь, оставив невнятное сообщение на автоответчике и взяв на работе больничный. Потом выключаешь мобильный и не выходишь на связь. Что я должна была думать?! И вот сейчас ты заявляешься к нам в дом с непонятным мужчиной!      Она на мгновение замолкает, переводя дыхание.      Я где-то очень в глубине души надеюсь, что мама не станет продолжать, а мне не придется отвечать на ее слова. Да, я неблагодарная дочь, но далеко не такая идиотка и дура, как она считает.      – Скажи честно, Конни, – мама понижает голос до почти заговорщицкого шепота. – Ты принимаешь наркотики и злоупотребляешь алкоголем? Связалась с плохой компанией и влезла в долги, и теперь тебя грозятся убить? А, может, ты занялась проституцией, и этот мужчина – твой сутенер?      На последнем слове она, видимо, перенервничав, случайно переходит на фальцет.      О боже, дай мне сил. Я бы засмеялась – задушевно, громко, возможно, стуча кулаками по столу, – если бы не знала: мама совершенно серьезна. Она не шутит и действительно готова хоть сейчас схватить телефон и вызвать полицию, заявив, что Дезмонд принуждает меня к действиям сексуального характера с другими людьми.      – Мам, не неси чушь, – я закатываю глаза. – Этот мужчина, как ты выразилась, хороший друг Гастингса. Ты же помнишь Гастингса? В очках, болтливый и…      – Ты беременна? – мама, перебив меня, упирает руки в бока.      – От Гастингса? То есть, от кого? То есть, нет!      Что ж, это предположение само по себе больше походит на правду; даже, пожалуй, больше настоящей правды.      – Нет, мам, – продолжаю я, взъерошив волосы. – Я не беременна. Мы по делу. Я тебе потом все объясню. Нам нужен медальон.      Мама замирает, чуть приоткрыв рот от удивления. А потом, устало опустившись на стул с другой стороны стола, произносит лишь одно слово:      – Ассасины.      И тут уже приходит моя очередь удивляться.      Просто, знаете, моя мама – это невероятная женщина, которая, в общем-то, плевала на весь мир, пока он не мешает ей жить, процветать и саморазвиваться. Ей плевать на войны, кризисы и незнакомых людей ровно до того момента, пока все это не начинает ей мешать. Еще она не одобряет авантюризм и приключения, потому что ей она кажутся бессмысленными или неоправданно рискованными.      А неоправданный риск – это недопустимо, если хочешь стабильности.      И, да, моя мама и стабильность – это почти синонимы.      – Я… Слушай, я не знаю, что на это сказать. Ты в курсе, для чего нужен медальон?      – Это ключ от чего-то важного. Тебе может показаться, что я в твоем возрасте была увлечена историей и всеми этими бумажками из домашнего архива, но, на самом деле, я их изучала последний раз в подростковом возрасте. Знаешь, влюбленность, все эти глупости, кража из магазина. Потом внезапное признание и поиск доказательств.      – И?..      – Я нашла то, что искала. А потом решила, что лучше это забуду и буду жить, как раньше, как обычно, – мама безразлично пожимает плечами. – Мне тогда было семнадцать, наверное. Лет через десять я решилась спросить у твоей бабушки о нашем семейном архиве. Оказалось, что… это вроде семейной традиции. Почти все по женской линии добирались до правды.      – И никто ничего не предпринимал?      Я не понимаю. Ничего. Или не хочу ничего понимать. Это уже слишком.      – Конни, мы беспомощные женщины. Необученные, знающие не подробности, а лишь самые основные факты. Нам, даже если бы мы хотели, не дадут и шанса помочь, – терпеливо объясняет мама, а потом, видимо, что-то мгновенно решив для себя, раздраженно взмахивает руками: – Ты просто копия своего отца! Веришь во всякую чушь вроде мира во всем мире.      Я обиженно морщусь и трясу головой. Да, я верю. Но разве это плохо? В конце концов, может, в каком-нибудь уголке все действительно из-за моей веры все станет спокойно и хорошо? Разве это заслуживает осуждения и порицания?      Наверное, я слишком уподобилась своим ученикам – с этим их идеализмом и максимализмом. Что-то переняла, что-то возродила из себя-прошлой, пятнадцатилетней и беззаботной.      – Мне плевать, – наконец изрекаю я. – Думай, что хочешь, но мне, то есть нам, нужен медальон.      – Хорошо, Конни.      Я удивлена, но ничуть не подаю виду.      Это самый сложный разговор, который только мог в теории состояться. Мне будто бы сказали: «Делай, что хочешь, но ты будешь виновата сама. Никто тебе слова не скажет, но и ответственность за твои ошибки никто не взвалит на свои плечи». И отправили пинком за дверь – выбирать. И не то чтобы я боялась самостоятельных решений… Просто возможность выбора всегда сложно принять правильно.      Пока бабушка с мамой сами запираются на кухне, я возвращаюсь в гостиную и плюхаюсь на мягкий диван рядом с Дезмондом. Тот молчит, но, когда я уже даже ни на что не рассчитываю, как-то ободряюще сжимает мою руку чуть выше локтя.      Наверное, это значит: «Я с тобой» и «Все будет хорошо».      Медальон с портретом Эмилии Честерсон я оставляю на кофейном столике, а точно такой же, приняв его из рук мамы, прячу во внутренний карман куртки. Мне хочется сжать его в ладони и не выпускать, но это глупо; скорее уж я его потеряю, чем сохраню таким образом.      – Все в порядке? – спрашиваю я, когда за спиной хлопает дверь.      – Да, – Дезмонд чуть заторможено кивает в ответ, будто не сразу понимает, что мне не к кому, кроме него, здесь обращаться. – Голова болит. Скоро пройдет.      Его голос звучит неуверенно.      И на этот раз я сжимаю пытаюсь его приободрить – всего лишь на мгновение сжимаю его сухую и теплую ладонь.      «Когда-нибудь все это кончится», – вот что это значит.      Жаль, что чертово когда-нибудь может растянуться до самой смерти.

Adele – Someone like you