animus-past
Эмилии кажется, что наутро выйти из своего дома ей не удастся: снег валит целый день и будет валить, наверняка, и ночь, и лишь недавно ударили морозы, так что на улицу она не высовывает даже носа – потому что холодно, бело до боли в глазах и пусто. Ни трав, ни животных, ни людей. И дверь, скорее всего, намертво замело. Зима в Америке сильно отличается от зимы в Англии: постоянные метели она раз за разом сравнивает с мокрыми снегопадами, огромные сугробы сплошь и рядом – с голыми серыми улицами, а людей, закутанных в одежду так, что не видно лица – с чопорными джентльменами в легких плащах и тростями. Эмилия сидит, закутавшись в шерстяной плед и привалившись спиной к печи, и лениво, медленно перелистывает справочник трав и растений. Иногда она кидает короткие взгляды на полувышитый платок, лежащий в стороне – ей хочется закончить работу поскорее и бросить ее одновременно. На грубоватой белой ткани обычные узорные орнаменты переплетаются с нежно-голубыми цветами и зелеными травинками – не самый сложный рисунок, но все равно трудоемкий. Эмилия не любит вышивать – для этого занятия нужно обладать недюжинной усидчивостью и аккуратностью, которых ей и не достает. Зато она упряма и упорна – и это решает почти что все, кроме неровных стежков и потраченных сил. Когда Эмилии было девять, она вышила семейный герб на платке для отца. Герб вышел чуть кособоким, но отец все равно был рад и по сей день носит его в нагрудном кармане. Когда Эмилии только грозило стукнуть одиннадцать, она расшила платок для своей старшей сестры Мэри – как подарок на совершеннолетие и на помолвку. Когда Эмилии стукнуло восемнадцать, она подарила еще один платок сестре, на этот раз младшей – Лиззи. Ей тогда только исполнялось десять, и она была полна беззаботности и энтузиазма. Когда Эмилии было двадцать два, она тоже расшила платок – для матери – и сбежала той же ночью из дома, наутро сев на первый корабль до Бостона. Поэтому платки для нее – нечто особенное, неповторимое и трудное. И дарит она их только самым дорогим, самым важным. Если они, конечно, дожидаются момента, когда Эмилия решится на подобный шаг. «Ни за что не подарю, – думает Эмилия, снова глядя на платок поверх страниц. – Никогда в жизни. Ни за что». Она вспоминает, что Мириам уже давно бросила затею научить ее охотиться, потому что Эмилия умудрялась наступать на единственную ветку на пять шагов вокруг в самый неподходящий момент или спотыкаться на ровном месте и распугивать всю дичь. Мириам это раздражало. Так что после того, как им пришлось убегать от взбесившегося вапити, она заходит теперь исключительно на чай и поговорить. А Коннор не так давно (до снегов и морозов, конечно), наоборот, с необычайным энтузиазмом взялся учить ее ставить ловушки. Сначала, правда, он сунул в руки лук, но Эмилия поранила пальцы тетивой до крови, пытаясь ее затянуть, а немногим позже чуть не попала ему стрелой в лоб, хотя целилась совсем в другую сторону, и от этой идеи пришлось отказаться. Один раз из десяти ловушка у Эмилии даже не разваливается, а в раз из ста в нее попадается хилый, забитый, отчаявшийся заяц. Коннор вообще заезжает часто – молчаливый и неразговорчивый, но, кажется, с удовольствием слушающий ее тихий лепет по любому поводу: когда отправляется в Бостон или Нью-Йорк или когда просто охотится неподалеку. Как-то раз он водил ее к озеру: Эмилия металась с тропы из стороны в сторону, собирая травы в подол (почему-то ей даже в голову не пришло захватить корзинку), а Коннор покорно и спокойно следил за ней. Не странно, что красоты озера она просмотрела, потому что дошли они до него в потемках. «Или подарю, как только закончу, – решает Эмилия и откладывает справочник в сторону. – Точно». И раздается стук в дверь – громкий и настойчивый; настолько, что она резко вздрагивает, чуть ли не подскакивает на месте. Вся соль в том, что ей некого ждать – не в это время и не в такую погоду. С другой стороны, не медведь же стучится к ней в дом? Дверь поддается со второго раза. В комнату тут же врывается порыв морозного воздуха с улицы, и вваливается Коннор. Одежда у него насквозь пропитана кровью и грязью (Эмилия рассеянно думает, где он смог найти ее в такую погоду). И сам он еле держится на ногах: пошатываясь, проходит в дом и с громким вздохом опускается на табурет, заваливаясь спиной на стену. Эмилия без слов несется за водой, путаясь в юбке. Она неплохо представляет себе, что нужно делать в подобных ситуациях, но все равно паникует – тихо и про себя. Ее не пугает вид крови, но стоит представить себе бледнеющего – умирающего, теряющего сознание, не важно – Коннора, как сразу хочется забиться куда-нибудь в угол и сидеть там, пока все не станет нормально само по себе. Или не закончится. – Это ваша кровь? – спрашивает Эмилия, аккуратно поднеся кружку с водой к губам мужчины. Сначала, правда, она пытается сунуть ее ему в руки, но быстро исправляется. – Не вся, – отзывается он. Кто бы знал, как Эмилии страшно, когда она медленно распутывает одежду Коннора, промывает раны, опасаясь трогать засохшие (хотя кажется, что примерзшие) корочки на них, делает перевязь и укладывает в собственную постель, а сама усаживается на табурет рядом, облокачиваясь на теплый бок печки. Как страшно, что снег так и будет идти, и к утру станет только холоднее. Как страшно, что она не знает, что делать. Как страшно, что от этого, возможно, зависит чья-то жизнь. Эмилия порывается заметить что-нибудь ехидное в духе «мистер Кенуэй, вам следует быть более осторожным, лазая по деревьям» или «не кажется, что пора повзрослеть, мистер Кенуэй?», но слова – глупые, бессмысленные и неправдивые – застревают в горле тугим комком, когда он со стоном переворачивается на бок и открывает глаза. О, нет, она не собирается плакать – быть может, чуть позже, но явно не сейчас и не сегодня. Оплакивать принято умерших, а не живых – или еще живых. Эмилия наклоняется вперед, чтобы облокотиться о собственные колени, и вздрагивает, когда Коннор ободряюще сжимает ее руку. – Все будет хорошо, – говорит он тихо. Ей не остается ничего – кроме того, чтобы поверить. Когда-нибудь растает снег, и прекратится метель; когда-нибудь свежие раны затянутся и превратятся в бледные шрамы. И, несомненно, когда-нибудь все будет хорошо – пусть, возможно, они сами этого и не застанут. Эмилия засыпает на табурете уже под утро, а Коннор так и не выпускает из своей руки ее ладони. Прикурить у меня получается с третьего раза: палец, как назло, соскальзывает, и я от этого только еще больше бешусь. На смену апатии и ленивому раздражению приходит злость. Почему я не узнала обо всем об этом раньше? Почему маме даже в голову не пришло рассказать мне? Ладно, пусть для только достигнувшей совершеннолетия девчонки подобные откровения, пожалуй, и рановаты, но, о боже, мне уже давно даже не двадцать! Первая сигарета скуривается непозволительно быстро, и я вытягиваю из пачки вторую. На ходу дымить сложно, особенно если приходится постоянно придерживаться одной скорости с Дезмондом – он несется вперед, словно знает дорогу, и мы до пригорода сможем дойти без проблем пешком. Я же ясно понимаю, что придется ловить такси, и потому то и дело выставляю руку, заприметив боковым зрением свет фар. Почему я не Цезарь, чтобы делать семь дел одновременно? Мне не удается адекватно справиться и с тремя: в один момент, засмотревшись на спину Дезмонда, я спотыкаюсь, роняю сигарету и растягиваюсь на дороге. В какой-то степени только это и спасает мне жизнь, когда пуля, пущенная, вероятно, с крыши здания через дорогу, попадает в стену, а не в мою голову. В следующую секунду происходит сразу две вещи: Майлс, перекинув меня через плечо, скрывается в ближайшем переулке, и вслед нам летят еще две пули. Куда они попадают, я уже не вижу, да и не особенно хочется, честно говоря. Главное – чтобы не в меня. И не в Дезмонда. Со стороны главной улицы слышится лишь неприятный треск крошащегося кирпича и сиплый вскрик какого-то прохожего. И все. За мусорными баками – десять длинных шагов-прыжков, если кому-то интересно – меня снова ставят на ноги и даже придерживают, хотя мир и не думает кружиться или вертеться вокруг своей оси. Что ж, хоть на что-то природа не поскупилась. Жаль только, что это вестибулярный аппарат, а не огромная грудь, например, или, на худой конец, не аппетитная задница. – Спасибо, – выдыхаю я. – А что это?.. Закончить фразу мне не удается: во-первых, до заторможенного сознания доходит, что секретные агенты властей если и существуют, то явно не для нас, а за исключением них вариант остается лишь один; во-вторых, Дезмонду удается понять меня и так. – Тамплиеры, – поясняет он и спешно добавляет, перейдя на шепот: – Снайпер на крыше. Вряд ли он был один. – Просто отлично! «Отлично» я произношу только губами, потому что голос меня подводит, а кровь в висках стучит не тише набата или какого-нибудь барабана на фанатской трибуне во время баскетбольного матча. Проблема в том, что мы сидим за мусорными баками в сквозном переулке; один из нас – учительница истории, а второй – человек, за несколько месяцев проживший три жизни и, кажется, до сих пор не свыкшийся с этой мыслью и обстоятельствами, в которые угодил; и нам, во что бы то ни стало, нужно выжить. Я не хочу умирать. Вообще. А в самом расцвете лет – тем более. – Сиди тихо, – Дезмонд распрямляется и, положив руки мне на плечи, чуть надавливает, чтобы я даже не думала встать. – Если что-то случится, то… ты услышишь. Просто беги. – Я не… хорошо. Но все же постарайся там не помереть. Это будет некрутым концом истории про супермена. Сейчас мне кажется, что для моей истории конец в любом случае окажется дерьмовым – другого более мягкого, но такого же экспрессивного слова в голову почему-то не приходит. Когда все закончится – если все закончится, и я останусь живой и относительно целой (как в физическом, так и в психологическом плане), – вряд ли моя жизнь снова станет прежней; вряд ли я смогу вернуться к распорядку «дом-школа-проблемы-дом» и все просто забуду. Ну, или мне не дадут об этом забыть. Есть слушок, что если ты попал в поле зрения «Абстерго», то скрыться от компании почти невозможно. И, судя по Гастингсу, не так уж этот слух далек от правды. На самом деле, думать о чем-то умеренно пессимистичном в сложившейся ситуации легче всего – потому что так не слышно происходящего за пределами мусорных баков. Не слышно, как специально шаркает по асфальту Дезмонд. Не слышно, как у кого-то трещит помехами рация. Не слышно, как с хрустом ломается шея и как на выдохе между чьих-то ребер входит скрытый клинок. Не слышно. Не слышно. Не слышно. Лучше бы вместо богатой фантазии у меня была грудь. Серьезно. Я вполне способна додумать то, чего нет на самом деле, а то, что есть, исказить до неузнаваемости от страха. И не могу ничего с собой поделать. Я почти тот же трехлетний ребенок, который, находясь в критической ситуации, будет только больше паниковать, заливаясь слезами, пока дорогая мамочка его не успокоит. Мне страшно, и уже хорошо, что мои мысли отличаются относительным разнообразием, а не крутятся вокруг одного и того же: «Я умру. Я умру. Я умру». Больше не слышно ни неаккуратных шагов, ни выстрелов, ни разговоров. Я решаю не двигаться с места и даже начинаю считать: один, два и далее, как все знают, пока не дойду до ста. Нельзя же сидеть в подворотне вечно? Или, все-таки, можно? Господи, я хочу, чтобы где-нибудь в параллельной реальности у той параллельной меня все было хорошо: любимая работа, семья, муж, дети и остальные прелести счастливой среднестатистической жизни. И чтобы никаких мировых заговоров и стреляющих в меня людей. Я успеваю дойти до сорока семи, когда передо мной появляется Дезмонд. Он стоит с опущенной головой, и из-под капюшона не видно его глаз. Наверное, стоило бы подняться на ноги, сказать что-то, но меня все еще душит страх – первобытный, неконтролируемый. Инстинкт самосохранения вопит о том, что нужно бежать как можно дальше – в другую страну, на другой континент, за пределы этой планеты, – и его действительно сложно игнорировать. Может, это видно по моим глазам. Может, по трясущимся рукам, которые я отчаянно пытаюсь куда-нибудь спрятать. – Пойдем, пока нас не нашел кто-нибудь еще, – говорит Дезмонд. Его слова до меня долетают словно издалека, и поднимаюсь я на автомате, глядя себе под ноги. Понемногу страх отступает, а через пять минут выравнивается и сердцебиение. И я с удивлением замечаю, что отчего-то не беспокоюсь. Я просто знаю, что мне не будут сниться кошмары про этот вечер, потому что это не воплощение моего страшного сна. Произошедшее – то, что напугает любого и многих не оставит… равнодушными. Но не всех. Не меня. На этот раз такси останавливается быстро, и, стоит нам только сесть, Дезмонд засыпает, неосознанно завалившись мне головой на плечо. Район, где я живу – не самый престижный. Здесь нет огромных коттеджей, напоминающих Тауэр, нет отполированных раритетных машин или засилья пергидрольных блондинок с собаками крысиных размеров подмышкой. По правде говоря, процветание и место, где мне удалось сначала снять, а потом и выкупить жилье, – слова, противоположные по значению. Из всех атрибутов «американской мечты», так яро пропагандируемой по телевизору, у меня есть разве что более-менее ухоженная лужайка. И то, ухоженная благодаря не мне, а угрюмой старушке, живущей на первом этаже. Дезмонд из машины вылезает с неохотой – кажется, что он сейчас снова заснет и на лавке, и на голой земле, и вообще в любом месте, где мне вздумается его оставить. Я почему-то вспоминаю, что, в отличие от меня, он не сомкнул глаз в самолете, а потом нам обоим как-то не представлялось особенной возможности отдохнуть. – Эй, мы уже почти на месте. Дома есть целый диван, а он, поверь, удобнее моего плеча, – замечаю я. Раньше дом, где я живу, наверняка принадлежал какой-нибудь богатой семейке с длиннющим генеалогическим древом, упирающимся рано или поздно в какого-нибудь бастарда тогдашнего Его Величества. Теперь же в нем, трехэтажном, умещается шесть разных квартир – по две комнаты в каждой, с кухней и совместным санузлом. Где-то обе комнаты похожи на королевские хоромы по размеру, где-то – на клетку для хомячка. Ну, вы уже догадались, что я отчаянно похожа на хомяка, рыжего и кудрявого? На то, чтобы подняться, у нас уходит не больше трех минут – древняя лестница отчаянно скрипит, но свет у соседей не включается. Что ж, наверное, они все-таки последовали моему совету и купили на всякий случай беруши. Не то чтобы я так часто возвращалась поздно домой, но… в общем, со звукоизоляцией здесь всегда были определенные проблемы. И есть, судя по всему. Дверь поддается с первого раза, и я пропускаю Дезмонда вперед. В квартире пахнет пылью, книжками и сигаретным дымом. На диване в комнате, которую можно условно назвать гостиной, раскиданы мои вещи, а на тумбочке стоит переполненная пепельница. Но вместо того, чтобы извиниться за бардак, как это бывает в романтических комедиях, я устало говорю: – Я сейчас открою окно. И иду открывать окно, по дороге сгребая в охапку джинсы, лифчик и залитую вином блузку, которые живописно висят на спинке дивана так, будто там действительно их законное место. Хотя, с другой стороны, кто знает? Я, честно говоря, уже и не помню, когда мои немногочисленные вещи надолго оказывались в шкафу. Наверное, после стирки. И то – не факт. О боже, о чем я только думаю? В моей квартире сейчас – мужчина. Симпатичный мужчина. И больше никого, не считая меня и кучи разбросанного хлама. Да, уезжая, я собиралась в спешке. Ну, давно известно, что предугадывать события – совсем не мое. Наверное, в мыслях любой человек сам себе газ в гоночной машине: творит, что хочет, не думая о последствиях, храбрится, словно рыцарь из любовных романов, и всем и вся демонстрирует свою смелость. Ну, как и я, в принципе. А в действительности – как и я – любой человек сомневается, сношается с собственным мозгом в каждую свободную минуту и не дает себе и своим желаниям волю. Я чувствую себя тормозом, который служит верой и правдой дешевой подержанной хонде – вроде и замедляю свой ход, а на деле двигаюсь по инерции в выбранную сторону, несмотря ни на что. Это довольно… паршиво. Куда приятнее думать, что ты – соблазнительная модель с обложки журнала, которую все хотят, но, к сожалению, реальность более жестока, нежели наши фантазии. Только подумав о фантазиях, я почему-то сразу смущаюсь. Мозг с ходу выдает весьма соблазнительную картинку, где Дезмонд выходит из душа в одном полотенце. А потом он улыбается. И, о боже, я, честно, не знаю, по какой из причин отдалась бы ему на месте, слишком все уж кажется важным – или неважным? – и головокружительным. Наверное, мои мысли можно пощупать. Или услышать – так громко трещат шестеренки в моей голове. – Эй, Конни, с тобой все в порядке? – спрашивает Дезмонд. – Такое ощущение, что ты заснула на ходу. – Просто задумалась, – с опозданием отзываюсь я, только сейчас понимая, что все еще держусь за ручку на оконной раме и пристально разглядываю подоконник. В фантазиях Майлс сдирает с меня куртку и забирается теплыми руками под рубашку, выбившуюся из обычных джинсов, а я в свою очередь расстегиваю его толстовку и тут же неуверенно пальцами ерошу его чуть отросшие волосы. – И как, снизошло озарение по какому-нибудь поводу? – интересуется он, улыбаясь. Господи, это полный провал. Дезмонд сидит на диване, откинувшись на спинку, и наверняка видит меня вверх тормашками. Кажется, что за те сорок минут – мы, самые удачливые люди на планете Земля, умудрились поймать самого нерасторопного водителя такси в Англии и застрять на всех немногочисленных светофорах – ему удалось немного набраться сил, и теперь он снова похож на молодого беззаботного парня. Я за него рада, но… В моей голове полная каша: апатия, которой мне удалось предаться после нападения в переулке, отхлынула слишком внезапно, и на ее место пришли мысли – несомненно, приятные, но несвоевременные. С другой стороны, когда вообще в последний раз со мной случалось что-то своевременное? Я ненавижу и не умею планировать. Какой в этом толк, если в итоге все, несмотря ни на что, идет не так, как задумано, или вообще летит к чертям? – Не совсем. Голова, знаешь ли, туго соображает. Но, уверена, я на верном пути, – я улыбаюсь в ответ, привалившись к подоконнику и стянув куртку; в одной блузке становится намного свободнее дышать. – Все думаю, насколько серьезная причина нужна, чтобы мы с тобой переспали. И вот это – тот момент, когда я отчаянно пытаюсь нажать на тормоз моей хонды, отвечающей за здравый смысл, но понимаю, что давно не загоняла свою машинку в автосервис, и поэтому теперь лечу в пропасть на полном ходу. – Как насчет спасения мира? Или нужно что-то менее грандиозное? Дезмонд смотрит на меня в упор несколько долгих секунд – не оценивает, а будто бы просто ждет, что я засмеюсь, спрячу голову в песок или сделаю вид, что ему показалось. Я же упрямо смотрю Майлсу в глаза. И, да, все еще представляю его в одном полотенце. Или без него. Только это помогает мне храбриться и улыбаться в полутьме, как идиотке. – А тебе вообще нужна причина? – спрашивает Дезмонд. – Честно говоря, нет, – отзываюсь я, подходя к дивану. – А тебе? Это довольно волнительно, учитывая, что мне фактически приходится идти ва-банк. Сердце стучит, как бешеное, а ситуация складывается настолько непривычная, что мне хочется нервно захихикать. Я ясно осознаю, что сейчас все может закончиться отказом и обоюдным смущением, а далеко не страстными ласками в кровати или хотя бы смехом двух добрых друзей, не готовых перейти к более горизонтальным действиям. Дезмонд просто встает с дивана, не отвечая, и атмосфера в комнате будто бы звенит от напряжения. Мне, в общем-то, все равно, но от этого желание действительно куда-нибудь сбежать или зарыть голову в песок менее навязчивым не становится. Когда он подходит вплотную, заставляя меня снова отступить к подоконнику, фактически, вжаться в него, я нервно пытаюсь вздохнуть, но воздух будто бы застревает на полпути к легким. «О Боже, о Боже, о Боже», – бьется где-то в голове. В фильмах все происходит иначе – меньше накала, меньше этого досадного и томительного ожидания, но больше чувств и эмоций. Только, к сожалению, мы не в фильме, а режиссер внезапно не крикнет нам «стоп, снято» и не попросит сделать еще один дубль. Хорошо, что Дезмонду не приходит в голову продолжить разговор: просто еще чуть-чуть, и я бы действительно ушла в глухую оборону, обернув все в шутку. Вместо этого он наклоняется ко мне, прикасаясь к моим губам. Поцелуй выходит медленным и каким-то неуверенным – будто бы мы на первом свидании или, того лучше, пятнадцатилетняя парочка, спрятавшаяся в школьной кладовке. Потом все происходит стремительнее: Майлс становится напористым и подсаживает меня, подхватив за бедра, на подоконник, а я обнимаю его за шею. – Я тебя убью, если ты остановишься, – почти выстанываю полушепотом я ему в губы, когда Дезмонд на мгновение отстраняется. – Жестоко убью. У меня сбито дыхание, а мысли в голове путаются. Майлс же мне препротивнейше ухмыляется, позволяя мне стянуть с него толстовку и отбросить ее в сторону дивана: – Тебе придется встать в очередь. – Мне положены льготы в связи с привилегированным положением, – замечаю я и чуть прикусываю его плечо прямо через футболку. – Если что, спальня там. Мой кивок в сторону двери Дезмонд воспринимает как сигнал к действию. Когда мы все-таки добираемся до кровати, я уже точно знаю, что не пожалею ни о чем. Ни на утро, ни вообще когда-нибудь.Poets of the Fall – Where Do We Draw The Line