Ошибка 17

      Я просыпаюсь поздно и, только открыв глаза, пытаюсь закопаться под одеяло – мне не хочется, чтобы сегодняшняя ночь заканчивалась вообще; или заканчивалась так быстро. Впервые за месяц или около того я чувствую себя в безопасности – хоть в какой-нибудь безопасности. Не то чтобы это действительно было так критично, и мне в реальности мерещилось дуло тамплиерского пистолета у виска. Но, по сути, дела обстояли и обстоят именно так.       Дезмонд за моей спиной тоже ворочается, его рука перемещается с моей талии на бедро, притягивая к себе. Я чуть удивленно вздыхаю. Мне никогда не приходилось тешить себя совсем уж напрасными надеждами – и потому я не ожидала ни нежности, ни ласки на утро. Просто иногда случаются такие ночи, после которых, к сожалению или к счастью, ничего не меняется: по сути, двое просто удовлетворяют свои потребности и разбредаются по разным углам. И я справедливо считала случившееся чем-то подобным. Видимо, зря.       Видимо, хоть сейчас и не время, но… что-то есть. Симпатия, доверие – и легкость. А, может, и нет.       Я улыбаюсь себе под нос, пытаясь продлить мгновения блаженной полудремы и лени. Дезмонд дышит мне в затылок, и от этого и щекотно, и жарко.       Почему время не может остановиться? Почему все не может быть так хорошо бесконечно долго?       – Не притворяйся, что спишь, – бурчит Дезмонд тихо. – Серьезно, меня тянет засмеяться, когда ты пытаешься дышать ровно и размеренно, при этом вся напрягаясь.       – Мог бы последнюю фразу оставить и при себе, – в ответ ворчу я, переворачиваясь на другой бок и оказываясь с Майлсом нос к носу.       На его загорелой коже и обычно не очень-то видны синяки под глазами, но сейчас на них нет даже намека. И мне радостно уже от того, что я вижу – потому что, будь иначе, я бы все равно не спросила. На откровенные вопросы имеют право Шон и Ребекка – но не я. Будь у меня бессонница, и проведи я ночь, прижимаясь к кому-то теплому, не смыкая глаз, я бы тоже не призналась – просто потому что, без продолжения и пояснений. Есть вещи, о которых не говорят всем; есть вещи, о которых рассказывают лишь тем, кто этого заслужил – долгой поддержкой и еще чем-то. Я не знаю, к чему можно отнести то, что происходит с Дезмондом сейчас, но уж точно не мне его судить за скрытность.       – У тебя забавные веснушки, – говорит Майлс, когда пауза затягивается.       – Говорят, что у моей бабки в каком-то поколении были такие же, – хмыкаю я, улыбаясь.       – У нее зимой лицо было бледное, ровное и… – он останавливается на полуслове, глядя на меня.       Это странные разговоры для двух людей, которые провели ночь вместе, но лучше так, чем молчать. Тем более, мне действительно интересно, поэтому я киваю, имея в виду: «Продолжай. Меня нисколько не задевает то, что мы разговариваем о давно умершей женщине, с чьим прямым потомком ты переспал накануне».       – И, знаешь, волосы у нее не такие яркие, – замечает Дезмонд и накручивает прядь моих вьющихся волос на палец.       Иногда он закрывает глаза, продолжая говорить – вспоминая не письменные портреты жившей давно женщины, но воспроизводя в памяти то, что он испытал на собственной шкуре; то, что увидел собственными глазами.       Я должна бы чувствовать разочарование, тоску или даже злость, но вместо этого мне по-настоящему интересно. Моя прабабка была не такой, как я – более воспитанной, пусть и взбалмошной, немного чопорной, серьезной и смелой. А я… я, видимо, пошла в отца и его родню, и не понятно – хорошо это или плохо.       – Я хуже или лучше… – мне не сразу хватает духу закончить фразу. – Ну, ее, Эмилии?       Наверное, подобный вопрос мучает всех женщин, которые, так или иначе, вынуждены сравнивать себя и еще кого-то. И, наверное, лишь полные идиотки, вроде меня, способны задать его, лежа в постели с тем, кто…       Наверное, это слишком сложно – сейчас что-либо решить или осознать, – слишком рано и слишком бесполезно.       – Ты другая, – говорит Дезмонд. – И я не Коннор Кенуэй. Я Дезмонд Майлс.       Его голос звучит не очень уверенно, будто он пытается ободрить не меня, а себя самого. Слова кажутся горькими и безысходными – именно такие должны произноситься в дождливой Англии. Учитывая погоду за окном – я украдкой перевожу взгляд и смотрю, как вместо снега, положенного по времени года, хлещет дождь, – можно добавить несколько фраз о затянувшихся депрессиях тысяч жителей и десятках суицидов, но я понятия не имею, влияет ли на все это не лучший климат, да и есть ли это все в реальности. Правда, то, что в реальности существуют ассасины и тамплиеры, и оба ордена пытаются уничтожить друг друга (не факт, а мечта любого параноика или фаната теорий заговора), заставляет немного пересмотреть свое отношение к невозможному.       – Конечно, ты Дезмонд, – соглашаюсь я, когда наше молчание затягивается.       Мне так тепло, хорошо и защищено, что хочется свернуться калачиком и проспать еще немного. Быть может, целую вечность – лишь бы не сталкиваться с враждебным миром и последствиями собственных решений. Вместо этого я нехотя сажусь на постели, провожу рукой по плечу Дезмонда и ухожу на кухню проверять, будет у нас полноценный завтрак или пустой чай и кофе.       Овсяную кашу из пакетиков приходится варить на воде, потому что молоко безбожно пропало, и ее вид не внушает мне никакого доверия. Впрочем, любая еда – это уже хорошо. Как показывает практика: лучше съесть невкусное, но съедобное, чем не съесть вообще ничего. Еще неизвестно, когда нам удастся перекусить в следующий раз. Мне приходится рассчитывать на худшее, пусть это и не то, к чему жизнь меня готовила до этого. Приходится привыкать.       Дезмонд присоединяется ко мне через пятнадцать минут – как раз в тот момент, когда я пытаюсь размешать в овсянке остатки сохранившегося джема. Он садится за стол, на котором все еще стоит забитая окурками пепельница – когда все закончится, мне, действительно, следует задуматься о собственном здоровье, – и смотрит на меня в упор, не отводя взгляда.       Интересно, выгляжу ли я для него теперь как-то иначе? Дезмонд говорит, что не видит во мне Эмилии – потому что мы слишком отличаемся. Но видит ли он Конни? Сомневающуюся, боящуюся, глупую и импульсивную Конни, что сорвалась с места лишь из-за одного звонка друга, с которым не общалась несколько лет.       Может, Дезмонд замечает что-то лучше и правдивее, чем кажется мне.       Я ставлю тарелки на стол – пахнет вкусно, но выглядит не очень аппетитно – наклоняюсь, чтобы поцеловать, мимолетно, легко, одним касанием, его в губы. Желаю поставить точку или что-то вроде того. Завершить что-то.       Вместо этого Дезмонд притягивает меня за талию ближе и усаживает на свои колени.       К черту завершения.       Дождь заливает каждому из случайных прохожих за шиворот по литру воды в минуту, и, вернувшись из Лондона в Нью-Йорк, мне кажется, что я никуда и не уезжала: та же стена ливня, такое же грязно-серое небо, те же хмурые люди с постными лицами, бледными или болезненно земляными, с покрасневшими то ли от недосыпа, то ли от слез глазами, с ссутуленными плечами, на которых у любого свой собственный груз.       Дезмонд сидит напротив меня в кафе – не рядом, но мне этого и не нужно, наверное, – а кажется, будто между нами не столик забегаловки в аэропорту, а целая пропасть, Гранд-Каньон или что-то вроде того. Меня пугает до дрожи, что, если я опущу взгляд, то увижу первые кирпичики стены, которую один из нас пытается построить на скорую руку, а второй не решается по ней стукнуть, чтобы она развалилась на отдельные, никому не нужные булыжники, или переступить через нее, пока еще не слишком поздно. Меня пугает, что, возможно, «первый из нас» – это вовсе не Дезмонд, а я сама.       – В лесу мы точно утонем, – с печалью и уверенностью заявляю я, двигая кружку с кофе по столу. – Если не в воде, то в грязи, будь уверен.       В последнее время в моей речи – или в мыслях – все чаще появляются эти «будь уверен», «точно говорю», «не вру я», «чистая правда», словно я пытаюсь убедить Дезмонда доверять мне. Ну, или хотя бы доверять самому себе. Наверное, это глупо, но… я хочу этого доверия. Не думаю, что ночь вместе что-то изменила – не на глубинном уровне. Никуда не исчезли ни тамплиеры, ни проблемы, а жизнь не стала походить на брождение по райским кущам. Честно говоря, я даже не могу представить Дезмонда без всего этого, негативного и страшного – без вечной погони, без поисков артефактов или ключей. Дезмонд, который бы дарил мне цветы, звал в кино, водил в парк аттракционов, будто нам по пятнадцать, и разговаривал о всякой ерунде – это то, чего никогда не будет. По крайней мере, пессимистичная сторона во мне считает именно так.       Впрочем, если вы не поняли, я не успела, хотя могла бы, настроить себе воздушных замков, примерить на себя его фамилию или нафантазировать свадьбу, счастливую семейную жизнь и троих непоседливых спиногрызов. Не скажу, что и не хотелось, но мне уже, слава Богу, немного больше, чем наивным подросткам, поющим оды неразделенной и несчастной любви, чтобы так себя обламывать. И меня все устраивает.       Ага. Как же. Кому я вру?       – Ты никогда не задумывался о том, как бы сложилась твоя жизнь, если бы всего этого… ну, не было? – спрашиваю я тихо. – То есть, я понимаю, что, скорее всего, лучше, потому что сложно представить себе, как все могло бы сложиться хуже. А если более подробно? Ты же наверняка мечтал о чем-нибудь, когда был ребенком или подростком.       Дезмонд поднимает на меня усталый взгляд и тихо вздыхает.       – Пока… Я не представляю, что будет, когда все закончится. И стараюсь не задумываться, что бы было, не случись всего этого, – отзывается он, когда молчание непозволительно затягивается. – Может, после… Может, еще есть шанс изменить то, что у нас уже есть.       Мне кажется, что Дезмонд не говорит то, что думает на самом деле – потому что в подобных ситуациях каждый думает хотя бы раз, как все могло бы быть, если бы не определенные обстоятельства. Я думаю об этом постоянно в последнее время, и все яснее понимаю, что… не нужно было соглашаться помогать Шону. С другой стороны, я знаю, что не могла иначе и что он иначе не мог. Наверняка Гастингс подозревал что-то о причастности моей семьи, ведь если бы он был уверен, то… Да, он бы не позвонил. Он бы просто не решился. Он бы не…       Я тру глаза рукой. Конечно, легче думать о людях плохо, чем хорошо, даже пусть это совсем необоснованно. Нужно не терять веры и здравого смысла в голове. Все это рано или поздно закончится.       – Но иногда мне кажется, что ничего не изменится, – тихо говорит Дезмонд. – Вообще никогда.       Это не звучит как нечто отчаянное или безнадежное: он просто сообщает мне известный ему и неизвестный мне факт – без эмоций и чувств. Будто это данность, с которой нужно просто смириться. Ну, или не смириться и потерпеть крах в попытках добиться чего-то, отличного от этой данности. Это как пытаться переписать законы физики – настолько же невероятно, невозможно и глупо.       – Пойдем, наш автобус уже скоро отправляется, – выдавливаю я, посмотрев на часы. – Не стоит опаздывать, иначе придется либо идти пешком какое-то нереальное расстояние, либо ждать следующего. А это долго.       Кто-то из нас должен сохранять подобие хорошего настроя, так что мне удается заставить себя улыбнуться. Если не верить, что все наладится, то ничего и не наладится. На что рассчитываешь, то и получаешь – как правило.       Дезмонд кивает мне и поднимается с места.       – Пойдем.       Он протягивает мне руку, и я принимаю ее с радостью и облегчением. Пожалуй, это не та ситуация, когда есть двое, и эти двое – одни против целого мира, но думать в подобном ключе немного приятно.       Двое – это если ты не один. А быть не одному – это уже не так и плохо. Всегда есть шанс, что может быть хуже. Но лучше рисковать что-то потерять, чем ничего не иметь.       На улице вместе с дождем теперь еще дует противный ветер, и отчего-то не чувствуется, что здесь царствует зима. Максимум – поздняя осень, но никак не неделя с лишним до Нового Года. Наверное, витай ощущение праздника где-то среди этого мокрого и холодного ада, все казалось бы и не таким дерьмовым. Или нет. Кто знает.       Места в автобусе мы занимаем первыми – не так и много народу желает ехать куда-то – но не разговариваем. Пожалуй, это и не нужно в принципе: каждый вполне способен покопаться в собственной голове и найти там очередной ящик Пандоры. Но если в ящике Пандоры, помимо всех земных несчастий, болезней и прочих неприятных штук, на дне всегда – как самое страшное, как самое грозное – оставалась лежать надежда, то не факт, что нас найдется нечто подобное.       Но лучше бы нашлось.       Я нервно выкуриваю одну сигарету за другой и пытаюсь делать вид, что все в порядке, хотя руки у меня трясутся, голова кружится, а желудок от страха – и, возможно, от голода – сжимается в комок и прилипает к позвоночнику. Дым, который я пытаюсь выдыхать кольцами, безбожно кося глазами, дабы полюбоваться на результаты своих трудов, меня немного успокаивает и заставляет «отключится» от недостаточно веселой реальности.       Почему-то вспоминается истеричная миссис Мейси, которая всерьез думала, что я пытаюсь соблазнить ее сына-старшеклассника – хотя, пожалуй, я действительно слишком уж заботилась о благополучии взбалмошных подростков, чтобы не вызывать закономерных подозрений. Что ж, наверное, если у меня когда-нибудь появится ребенок, я пойму, почему каждый родитель перестает осознавать, что его чадо должно развиваться, расти и совершать ошибки. Нельзя сделать нормального человека из индивида, который провел всю жизнь в тепличных условиях – каждый, чтобы стать достойным членом современного общества, обязан хлебнуть грязи и искупаться в испражнениях мира.       Может, я просто не оторвала свой кусок неприятностей раньше и поэтому огребаю по полной сейчас?       Остальные тоже нервничают, но у каждого из них есть работа, которую нужно сделать. Что ж, наверное, мне нужно по примеру чем-нибудь занять руки; чем-нибудь полезным, а не сигаретами.       Только Дезмонд спит – без кошмаров, спокойно вдыхая и выдыхая, сложив руки на груди. Он самый умиротворенный из всех. Наверное, потому что не бодрствует.       Ребекка роется в каких-то спутанных проводах, размахивает отверткой, а если у нее что-то не получается с первого раза – идет пинать каменные глыбы, которых в пещере предостаточно.       Мистер Майлс расхаживает из стороны в сторону, изредка поглядывая на всех с неодобрением. Он никого не торопит и не говорит вовсе, но видно, что ему хочется закончить все это как можно скорее. Закончить ли? Мне не очень интересно, думает ли мистер Майлс о подобном – скорее всего, да, и мысли его совсем не утешают, – но ритмичный звук шагов меня раздражает.       Я тушу окурок о камень – потому что тут везде камни, мы же в пещере – и тут же прикуриваю еще одну сигарету. Что ж, умереть от рака – не такая уж и плохая смерть. Рано или поздно все умирают – и не всем повезет оказаться при этом в теплой постели в окружении множества любимых родственников и друзей. Мне просто не хочется сдохнуть так далеко от дома. Честно говоря, мне вообще не хочется подыхать – ни раньше, ни сейчас. Сейчас – особенно.       Шон мечется около светящейся стены и шуршит бумагами и книгами. Очки у него висят почти на самом кончике носа, волосы взъерошены, а руки – трясутся. Еще Гастингс постоянно подливает себе в пластиковый стаканчик кофе из термоса, и от этого у него явно трясутся руки. На него я смотрю пристальнее и внимательнее, чем на остальных – потому что мне есть, с чем сравнить. Шону действительно важно, чем он занимается, иначе бы он даже не полез – так всегда было и вряд ли изменилось. И Гастингс так увлечен, что…       Я поднимаюсь со своего места и медленно подхожу к нему. Честно говоря, происходящее в пещере – это уже не работа, а бессмысленное мельтешение. Или сборы – на случай, если им придется быстро бежать.       – Пожалуйста, не дыши над ухом, – фыркает Шон и, потянув носом воздух, добавляет: – И не дыми. Я удивлен, как у тебя еще не появились проблемы с легкими. Это было бы закономерным.       – Не читай нотаций, – я пожимаю плечами. – На все воля Бога, или кто там вместо него следит за нашим свинарником. А тебе не помешало бы заняться пробежками или хотя бы зарядкой. Ну, знаешь, чтобы привести себя в форму.       Гастингс даже отвлекается от изучения очередной распечатки и поднимает голову, а потом произносит:       – Могу посоветовать то же самое и тебе, Конни. Через пару лет эти наглые старшеклассники начнут называть тебя старухой. Как хорошо, что мужчинам морщины и седина придают солидности.       Я смеюсь тихо подначке, но быстро успокаиваюсь и перестаю даже улыбаться.       – Скажи честно.       – Самое ужасное начало фразы. Надеюсь, сейчас ты не покаешься мне в грехах.       – В каких это, интересно, грехах мне каяться?       Шон намеренно сбивает меня с мысли – или ненамеренно, но очень профессионально.       – Ну, например, в блуде, – усмехается он. – У тебя на шее засос. Или даже парочка засосов, и ты постоянно их чешешь.       Я как раз тянусь рукой, чтобы в очередной раз почесаться, но останавливаюсь на полдороги. Хорошо, меня уделали на моем же поле.       – В блуде я за всю жизнь покаялась еще во время учебы, так что не подходит, – замечаю я. – А как насчет тебя?       – Это обвинение?       – Нет. Это уже не имеет значения, но… Ты знал, что моя семья связана со всем этим, и поэтому позвонил. Просил помощи. Поддержки. Хотя хотел изначально лишь без особых проблем добиться моей причастности, сделав уязвимой.       Говорить отчего-то легко, хотя мне, по правде говоря, очень обидно. Я все еще считаю Гастингса другом и думаю, что он не стал бы подвергать мою тихую и размеренную жизнь опасности. Значит, остается одно: Шон просто считал, что я не помогла бы ему просто так, что мне было бы жалко семейной реликвии, которая для меня не имеет ценности. Это ранит сильнее, чем то, что я оказалась втянута во все это.       – Знал, – наконец, кивает Гастингс. – Прости.       – Уже забыла, – тихо произношу я и хлопаю его по плечу. – Помочь чем-нибудь?       Шон натянуто мне улыбается. Он понимает, что нельзя так просто простить порушенную жизнь. Он не знает, что злюсь я совершенно не из-за этого – потому что мне кажется, что свою жизнь я еще сумею вернуть.

Stone Sour – Through The Glass