Насилие не уходит из человека. Везучий тот, кто смог вовремя закрыть на него глаза или вовсе не увидеть его, но шиноби априори должен столкнуться с ним, хочет он того или нет. А дети, в чьих ещё наивных и больших глазах зарождается этот опасный цветок — обречены на вечную борьбу с собой.
Саске было суждено разрастись мощными плодами насилия, искупаться в кровавом озере смерти близких, врагов, товарищей и вынырнуть из него очередным породителем жестокости. Просто у него уже не было другого пути — он сам загасил в себе всевозможные очаги сострадания и человечности.
Какаши сам был таким. Но его просто вовремя успели вытащить.
До этого он самостоятельно оттирал от себя невидимую кровь, заталкивал глубже нечеловеческое желание убивать, причинять страдания, а потом бездумно разбивать костяшки пальцев о кафель душевой в попытке примириться с самим собой.
Любая смерть оставляет отпечаток. Чужая смерть делает из тебя смерть для другого. Непрерывный круговорот.
Только с годами выдержки можно увидеть, что рядом со смертью всегда стоит жизнь. И она возрождается из пепла, груды кровавых трупов, расцветает другими цветами, более яркими и важными.
Но для тех, кто никогда не боролся, они остаются тайной. Или же грязью под сапогами.
Какаши далеко за тридцать, и мир давно устаканился в его глазах, перестал поднимать клубок противоречий из души, только иногда осторожно касался болезненных воспоминаний и давал их переосмыслить по-другому. Более зрело.
Он не копается в себе, чётко различает свои чувства, сиюминутные и долговременные желания. Разделяет долг и свой нрав.
Поэтому легко принимает симпатию к бывшей ученице и ни капли не терзается моральной стороной выбора. В конечном счёте, несмотря на все соцветия мирной жизни, всегда есть два крайних показателя: «да» и «нет».
Сакура спокойно позволяет быть рядом с ней, подпускает ближе, но, когда Хатаке кладёт свою ладонь поверх её, переплетая пальцы, резко отталкивает.
— Сенсей… — её взгляд бегает по окружению, не останавливается на его глазах. — Я хочу отправиться в путешествие с Саске, когда он вернётся.
Какаши принимает её отказ, радуясь, что всё заканчивается слишком рано, нежели поздно. Он оставляет при себе свои мысли насчёт её тянущейся подростковой влюблённости и даёт делать выбор как взрослому человеку. Давление было бы бесполезным, учитывая упёртость характера девушки, а в дальнейшем она бы просто его возненавидела.
Когда Харуно покорно вслед за Саске покидает деревню, Шестой всё же позволяет себе нажраться с Гаем, но не поясняет своего отчаянного желания забыться хотя бы на пару коротких часов. Он до сих пор живой, и ему бывает больно: не от отверженных чувств, не от выскальзывающей руки, а от горького осознания, что такой союз может принести только боль. Но уже не ему.
На протяжении полугода в его кабинете бывает множество разных людей, но одними из самых неприятных являются накодо — они долго и красноречиво рассказывают про святую обязанность его как мужчины взять в жёны приличную девушку, про статус и уважение, потрясают бумагами цурисё, призывая как главу деревни быть более внимательным к заполнению документа. Какаши не спрашивает, откуда они достают его фотографию без маски, но внутренне посмеивается, когда они не могут заполнить поля про его предпочтения. Старейшины навязчивы в своём традиционном желании обженить Хокаге, но не могут дать информации больше, чем он сам.
— И как вы справлялись с ними? — интересуется он у Тсунаде, когда она наворачивает одну за другой чашки с сакэ.
— Да никак особо, — кривится она, убирая мешающиеся пряди с покрасневших щёк. — Пару раз пооралась с ними, потом просто ляпнула, что бесплодна. Даже мой титул не спасал меня в рейтинге престижности жён после этого, да и возраст уже не тот. Быстро отстали.
«Даже врать не придётся», — хмыкает Какаши, оттягивая маску и выпивая вместе с Пятой.
Но даже после его заявления о невозможности продолжать род, накодо изредка и робко всё же продолжают наведываться к нему. Хатаке приветливо улыбается, видя их скривившиеся лица от предоставленных медицинских документов, но они всё же питают хлипкие надежды на то, что ещё могут что-то исправить.
Шестой откровенно иронизирует, предлагает каждой лично из свах разделить с ним постель или продвигать медицину на новый уровень. После подобного разговора женщины оскорблённо уходят, но неминуемо влекут за собой разъярившихся старейшин.
А в деревню возвращается Сакура с новорождённой дочкой. И Какаши вымученно улыбается, поздравляя от лица деревни с прибавлением в семействе, тактично отказывается посетить праздник в честь новорождённой Учиха. Харуно заметно отстраняется, и он понимает, что теперь его присутствие приносит дискомфорт. Это нормально, ведь сложно беседовать с человеком, что до этого предлагал какие-никакие отношения.
Время идёт, и жизнь вместе с ним меняется. Сакура возвращается в больницу уже Госпожой Ирьёнин, а Какаши зарывается в повседневную рутину, что привычным бременем ложится на его плечи. Редкие встречи с молодой и красивой Учиха — уже Учиха — выходят натянуто-деловыми, а иногда немного едкими. Сакура меняется после длительного отсутствия, это невозможно скрыть.
Глаза тускнеют, от пальцев начинает пахнуть никотином, а фразы без жалости режут по живому. На все вопросы отплёвывается, от пристальных взглядов отворачивается или выдерживает так, что невозможно узнать в девушке прежнюю позитивную куноичи. Она как гадкая тень заменяет её, остро разглядывает и выплёвывает колкости в лицо.
Однажды, когда Хатаке без злого умысла предлагает донести пакеты с продуктами до её дома, она шипит:
— Если думаешь, что после этого сможешь меня выебать, то не заблуждайся.
Шестой в изумлении смотрит на неё несколько секунд, а потом с тоской отвечает:
— И давно это я превратился из твоего учителя в тупого ёбыря?..
Какаши мог бы обидеться или разозлиться, но он отчётливо понимает: она закрылась. Не только от него, ото всех, варится в своих собственных страданиях из-за неудачного брака, шипит, потому что винить кроме себя ей никого не остаётся, а злоба пускает в душе корни. И он видит, как она осекается, в панике мечется пустым взглядом по земле и бегло скрывается за углом.
Саске в связи с пополнением в своём семействе наведывается в Коноху намного чаще положенного, но не так часто, чтобы начать мозолить глаза. Он разговаривает с Шестым строго по делу в стенах резиденции, потом ненадолго задерживается у себя дома и снова уходит.
И Хатаке продолжает жить. Хочет думать, что так же, как и раньше, но что-то не позволяет ему это сказать. Видимо, жизнь что в деревне, что у его близких слишком меняется, чтобы и ему остаться таким же. Поэтому он подстраивается.
— Какаши-сенсей, — привычно разговаривает Наруто, неизменно продолжающий оставаться самим собой, — вам не кажется Сакура… странной в последнее время?..
— Ты имеешь в виду последние несколько лет? — откликается он, не отрывая взгляда от бумаг. — Это нормально, Наруто, особенно тогда, когда человек взрослеет.
— Она… — будто и не слушая ответа Шестого, продолжает тот. — Она замкнулась. Разговаривает неохотно, ведёт себя странно, постоянно злится. Мне кажется, у неё не всё хорошо, но мне она ничего не хочет рассказывать. Может, хоть вам откроется?..
— Наруто… — устало вздыхает Какаши, опадая подбородком на сплетённый из пальцев мостик. — Как ты себе это представляешь? Если уж тебе она не стала ничего рассказывать, то мне и слова не скажет. Я для неё чужой человек.
— Но!.. — за секунду подрывается Узумаки, не желая верить услышанному. — Как вы можете говорить это! Вы всегда были для нас самым близким другом, с чего бы сейчас ей…
— Жизнь меняется, Наруто, — безрадостно режет его речь Шестой. — Отношения меняются. Я рад, что мы с тобой до сих пор друг другу доверяем, но не переноси это и на Сакуру.
И джинчурики побито уходит восвояси, стараясь переварить сказанное бывшим учителем. Для него это как удар в спину, но с реальностью ничего не поделать.
Намного больше Хатаке волнует неожиданный визит Яманака.
— Господин Шестой, — робко начинает она, прикрывая двери, — мне очень нужно с вами поговорить.
Какаши предлагает ей сесть, видя взволнованность девушки, но та качает головой и только просит её выслушать.
— Честно говоря, кроме вас, я не знаю, к кому ещё идти… — грустно говорит она, комкая в руках белокурый локон. — Это касается Сакуры. Мне кажется, что Саске… её бьёт.
И внутри у него всё сжимается. Но внешне он может только на мгновение задержать дыхание, а потом подавить взбередившиеся чувства.
— Сакуру? Бьют? — он старается мыслить здраво, но то, как нервно он начинает крутить ручку у себя в пальцах, выдаёт сомнение в собственных словах. — Ино, ты знаешь её лучше меня. Скорее поверю в то, что она кого-то бьёт, но не её.
— Знаю, — всё так же подавленно кивает она. — Только вот после рождения Сарады она сильно изменилась. Я бы сама и в жизни о таком не подумала, но потом, когда пыталась поговорить с ней… Она будто с ума сошла. Говорит невпопад, огрызается, а Сарада ещё хуже… Она будто боится к ней подходить, зашуганная, постоянно прячется то у себя в комнате, то во дворе. Я подозревала, что что-то не так, но потом, когда постаралась разговорить Сараду, она мне сказала, что-то вроде «об этом нельзя говорить», и Сакура тут же вытолкала меня за порог. Будь это какой-то её причудой, я бы поняла, но всё это… Я знаю, что там что-то происходит, но она не говорит. И я не знаю, как помочь.
Какаши не замечает, как до хруста сжимает в руке злосчастную ручку, как его ошарашенный взгляд останавливается на Яманака.
Он не знает, что значит страх, когда множество раз сражался насмерть, но то, что он испытывает сейчас, он ничем другим описать не может. Страх, едкий, жуткий, медленно опутывающий всё внутри, подавляющий всякую мысль под своим напором.
Он боится, что это правда. Боится, что сам слепо верил, что это причуды изменившегося после брака характера Харуно. Боится так, что хочет разорвать самого себя на месте.
Хатаке в тот же день бездумно приходит к дому Учих, громко стучится в знакомую дверь и только хочет, чтобы он не увидел в её взгляде подтверждения.
Сакура открывает достаточно быстро, но сразу наваливается на косяк, показывая, что ему не стоит ждать приглашения внутрь. Какаши старается говорить спокойно, но она привычно огрызается, а когда он всё же задаёт вопрос напрямую, она слетает с катушек и кричит. Затем просто захлопывает у него дверь перед носом, оставляя Шестого в непонимании и пустом осознании, что это может быть правдой.
Он стоит у дверей ещё пару секунд, приходя в себя, потом механически поворачивается к калитке и бредёт к ней сам не свой. Только тихий шорох отвлекает его от погружения в мрачные думы.
Понять, что это Сарада, было несложно, поэтому он произвольно подходит к кусту, за которым скрылась тень девочки. Вспоминает слова Яманака, что именно она может что-то сказать, и легко следует за ней.
Его отношение к маленькой наследнице могущественного клана было изначально нейтральным — Какаши только внутри себя признавал, что одно её существование мрачно напоминает о Саске в жизни Сакуры, но он всегда давит в себе мерзкую злость и старается не быть мелочным. Девочка не виновата, что именно ей суждено было родиться в их семье и быть дочерью последнего из Учих. Она не виновата, что когда-то он питал нежные чувства к её матери, но был отвержен слепой влюблённостью.
Наблюдать с высоты за Сарадой было чем-то отчасти забавным, а отвечать от имени кота — тем более. Какаши быстро выискивает лазейку, без проблем наводит на ничего не подозревающую малышку иллюзию, что его голос доносится не из веток, а прямо от самого животного. Но за весь разговор он не узнаёт ничего интереснее, чем любовь младшей из Учих к кошкам.
Наивность и слепая вера девочки в поддержку единственного друга заставляют Шестого не отказываться от идеи. Он даже ловит ленивого кота на улице, долго смотрит в его тёмные глаза и вздыхает. Его действия попахивают ребячеством, но иногда самые нестандартные способы помогали ему в выполнении миссий.
И он продолжает с ней говорить. Прячется в ветвях, за деревьями, слушает болтовню четырёхлетней и искренне проникается её доверчивостью. Сарада оказывается очень милым и хорошим ребёнком, иногда рассуждающим взрослее своего возраста. Клоны Шестого быстро передают информацию, и Хатаке не может скрыть своей улыбки.
А иногда и полного отчаяния взгляда. В словах девочки проскальзывает что-то о родителях, что-то, что тяготит её намного больше, чем остальные мелочные проблемы, но она старается скрыть и даже коту побаивается рассказать. Какаши это напрягает, ведь будь эта тайна пустяковой, она бы не боялась поведать об этом своему другу.
Он не расспрашивает её, потому что видит, как девочка сама постепенно всё чаще заводит диалог, долго подбирает фразы и выражения, чтобы объяснить что-то. Но в конечном итоге она полностью раскрывается.
После исчезновения клона Какаши давит в себе желание пустить слезу от плача Сарады. В детской скомканной речи, в порывистых всхлипах и искреннем отчаянии он видит и себя. Только взрослого, сжимающего пальцами переносицу и жмурящегося за столом в резиденции, где он точно так же задаётся вопросом, что ему делать. Он не может представить, как тяжело переживать это всё маленькой девочке, если так нелегко ему.
Но после этих слов у него не остаётся сомнений. Срывается с места, бросает дела и в непонятной решимости идёт к дому Учихи. Призывно громко колошматит в дверь и готов сам её открыть, если Сакура не пожелает сделать этого лично.
Но спустя минуту она всё же открывает. И в её глазах читается, что она понимает, зачем он пришёл.
— Сакура, мы должны поговорить, — ледяным безжизненным голосом выдыхает он и без приглашения заходит внутрь. Девушка беспрепятственно пускает его, сама невзрачной тенью проходит следом на кухню.
— Я знаю, — не желая слушать её хаотичные оправдания и едкость, с плеча рубит Какаши. Смотрит в пол, не поворачивается к ней. Но спиной чувствует, как замер её бесцветный взгляд.
— Что ты можешь знать?.. — спустя минуту тяжёлого молчания выдавливает Сакура, растягивая болезненную и нездоровую улыбку. В её глазах стоят слёзы. — Что вы все вообще можете знать?..
Хатаке поворачивается и решается взглянуть на неё.
Подавленная, жалкая, надломленная. Поднимает голову, смотрит на яркий свет лампы, подавляя влагу на ресницах, скрипит зубами и не встречается с ним глазами. Зажато мнёт рукав своей кофты, впиваясь в предплечье, дёргано двигается.
Сама боится. И их страх совершенно разный, это чувствуется: её — будто выгоревший, приевшийся, а его — только распаляющийся, свежий и мощный.
— Зачем пришёл?.. — и без слов понимая всё, она просто говорит из необходимости. — Тебе что тут, мёдом намазано?.. Или ты так пытаешься клинья подбивать?
— Хватит, — тихо шепчет он, видя, как она выплёвывает желчь вместо истерики. — Сакура, хватит.
— Чего хватит?.. — снова вопрошает в пустоту. — Чего тебе хватит?! Ты сам сюда пришёл, и ещё меня будешь поучать чему-то?! Это вам хватит ко мне соваться каждый раз по какой-то чуши, вам хватит доставать меня!..
Её голос повышается, эхом разносится в тишине дома. Харуно срывается, резко подносит ладонь к лицу, шумно шмыгает носом, но не плачет. Нет, не хочет плакать. Собирает терпеливо на ладонь солёные капли с глаз, брезгливо вытирает их о кофту.
Потом ненарочно мажет по нему взглядом и судорожно вдыхает. Проходит к тумбам, специально отворачивается, прячется в спадающих на лицо волосах, в складках одежды.
— Уходи, — более спокойно, сдержанно. — Уходи, тебе здесь нечего делать.
— И шага не сделаю, — отвечает Какаши, глядя на скрючившуюся около раковины хрупкую фигуру. — Сам подожду и раздавлю ему череп.
Желваки ходят ходуном под скулами, проступают тенями на маске.
— Да что ты говоришь… — болезненно-хрипло смеётся она, опираясь локтями о край столешницы и полностью опадая на руки. — Господин Шестой, вы бы побоялись такое вслух говорить. Своих не бьют.
— Своих убивают, — режет он и сжимает кулаки.
Сакура незаметно приподнимает голову, и между розовыми прядями, над складками кофты на плечах влажно мерцает её взгляд. Она оглядывает Хатаке серьёзно, без тени издёвки, потом собирается и распрямляется.
— Ты посмеяться надо мной пришёл или кулаками махать?.. Я вторым неплохо владею, без вас справлюсь, так что не ломай комедию, — девушка оборачивается, скрещивая на груди руки и оседая на тумбу. Мнёт обветренные губы, разглядывает напряжённого мужчину. — Мне раздавленные черепа в доме не нужны, у меня дочь маленькая.
— А смотреть как её маму избивают и насилуют — она взрослая? — едко усмехается Какаши и видит, как закусывает до крови губу Сакура. — Ты что творишь, дура?.. Ты себя видела?.. Ты хоть представляешь, что это нихера не нормально? Гордыня давит мне сказать?.. Или упрямство?
— А я тебе и нихрена не должна докладывать, что в моём доме происходит! — рыком отвечает она, гремит кулаком по столу. По дереву ползут трещины. — Тебя это не касается и касаться не будет!.. Завались и проваливай, мне здесь вершитель правосудия нахуй не нужен!..
— Но нужен насильник и тиран!.. — вспыхивает в ответ Какаши, повышая голос. — Я из этого дома не выйду, пока ты мне всё не скажешь, в противном случае я буду жить тут до тех пор, пока Саске не явится, и больше разговаривать я не стану. Засажу его в тюрьму, а ещё лучше, на радость старикам, размажу по стенке, чтобы и памяти не осталось об этом ублюдском клане!.. И хоть урыдайся над его могилой, мне плевать!
На мгновение у Сакуры что-то мелькает во взгляде, и она резким движением подбегает к нему, вцепляясь в запястье.
— Не делай!.. — шипит, стальной хваткой сжимает руку, не отводит глаз.
— Тогда говори, — напирая на неё, склоняется над ней Шестой мрачной тенью, впивается взглядом в распахнутые глаза. — Говори, или будет поздно.
— Ты не понимаешь, — хрипом дышит ему в лицо она, не отпускает побелевшую руку. Какаши с силой отцепляет её ладонь от себя, легко отталкивает, чтобы девушка попятилась. — Какаши, не смей!..
— У тебя слух отказывает?! — округляет он глаза, взмахивая руками перед ней. Его голос снова становится громче, а открытую злость не удаётся спрятать за маской. — Говори, Сакура, тебе же лучше будет!..
— Да чего ты хочешь?.. — снова поддаваясь истерике, кричит Харуно, и первая слеза предательски сползает по щеке. — Я говорю тебе не делать этого, что всё нормально, чего ты добиваешься?! Ты сделаешь только хуже!.. Ты совершенно ничего не понимаешь и лезешь, уйди, уйди, прошу тебя!..
— Что с тобой происходит?.. — изумлённо говорит Хатаке, разглядывая, как его когда-то бойкая ученица скрючивается на другом конце кухни от приступа, заглатывает рыдания и одновременно старается кричать. Её хрупкие пальцы впиваются в столешницу, и кажется, что именно они ещё держат её на ногах.
Сакура рычит, хрипит, хлюпает, хрюкает, стонет, воет. С ней что-то происходит, звуки изрыгаются из неё жутким потоком горечи, отчаяния, но она цепляется за мебель, старается не падать на пол, не поднимать глаз на него. Уже не говорит, просто не может. Её тень жалко и немощно забивается в угол, отступает и сдавленно рыдает, прячась за рукавами.
Какаши в непонимании стоит и не знает, как на это реагировать. Её несёт от злобы в остроты, от истерики до ужаса, от плача до решимости.
И так выглядит сломанная кукла, за чьи нити хаотично тянут, а она поддаётся, произвольно дёргается, мечется взглядом, но сама не понимает, что делает.
Они замолкают. Какаши хочет остаться, но Сакура всё ещё взахлёб начитывает «уйди, уйди» и он в нерешительности выходит из кухни. Мнётся в коридоре долгое время, прислоняется лбом к стене, накрывает лицо руками и сам хочет подавленным ребёнком забиться в угол. Но может только надавливать на глазные яблоки, зарываться пальцами в волосы, ходить из стороны в сторону, слушая неразборчивые звуки из соседнего помещения.
В конечном счёте он уходит. Предварительно заглядывает в кухню, где Сакура в нерушимом молчании сидит на стуле и смотрит в одну точку. Говорит, что, когда она будет готова, они поговорят. И уходит.
Нет, бежит. Скрывается в своей квартире, не в силах побороть этот дикий ужас от того, что он увидел.
За свою жизнь он встречал многое: отчаяние, злость, печаль, трагедия — всё он чувствовал сам и видел как переживают другие. Но никогда не думал, что так тяжело будет видеть любимую девушку, что подстреленной птицей мечется в силках нерушимой и жуткой тайны, бьётся и погибает. И он совершенно не может ей помочь, пока она хотя бы слова не скажет.
На следующий день он решительно отбирает АНБУ в отряд, что должен проследить за Саске. Не подходить близко, не контактировать, не выдавать присутствия, не вступать в бой — следить. Если будут раскрыты, а это вполне могло произойти, то немедленно завершать миссию и возвращаться в деревню.
У себя в кабинете он долго думает, какие действия ему следует предпринять. Саске нарушил закон — домашнее насилие давным давно перестало быть нормой за дверьми семей, а сейчас под давлением прошлых каге и вовсе стало наказуемым. Для гражданских это было не редкость, среди шиноби такое было странным — куноичи всегда могли дать отпор или уйти, в крайнем случае затевали бой. И тогда о личных взаимоотношениях внутри одной конкретной семьи узнавала вся деревня, а от наказания в этом случае невозможно скрыться.
Какаши листает свод и морщится, замечая жалкую надпись о заключении и исправительных работах. Его душа просит жёсткой и кровавой расправы. Он хочет пронзать тело старшего Учихи раз за разом, терзать его даже бездыханного, ломать каждую кость, раздрабливать долго и с наслаждением череп.
Насилие порождает насилие. И он, и Саске это прекрасно знают. Но даже перед лицом всех старейшин Шестой может хладнокровно признать — это убийство ему будет только в удовольствие. И он лично приведёт казнь в исполнение.
Но довольно запальчиво думать, что такой, как Саске Учиха, может смиренно принять смерть — бой с ним будет нелёгок, но Какаши будет рад и жизнь свою отдать за то, чтобы убить мелкого недоноска, избивавшего и насиловавшего свою жену. Молча, на глазах у собственной дочери, что жила все эти годы в страхе.
Хатаке уходит из резиденции под недовольные оклики Шизуне и косой взгляд Шикамару, и громит-уничтожает-стирает с лица земли дальнюю поляну для тренировок. В нём плещется ярость, желание убивать, такое, что ещё ни разу не зарождалось внутри — даже после смерти отца, Рин, Обито. Это было глубокое, осознанное желание, расчёт.
Он изящно скользит в воздухе, трещат фиолетовые молнии, с грохотом опадают деревья, разлетается в клочья земля. Несколько часов он просто нещадно избивает всё, что только попадается под руку, и даже будь это случайный прохожий — Какаши не уверен, что смог бы вовремя остановиться.
Только под вечер, едва стоя на ногах и ловя закатные отблески, он устало садится на груду земли и деревьев, просто падает лицом в свои ладони. Хрипло и часто дышит, старается успокоиться.
Ему нестерпимо плохо. Любимая женщина терпит побои и не хочет даже слова сказать ему. Ему, что абсолютно всегда готов ворваться в любое сражение и защитить, подставиться, принять на себя удар. Ему, тому, кто нажирался от боли поражения, кто любил и продолжает любить как преданная собака, клацающая зубами по кости.
Что Шестому, одинокому, бесплодному, старше её на много лет, хотелось тогда от нежной девичьей руки?.. Бездумного секса, глупой интрижки?..
Он просто любит. И иногда сам не понимает, за что так сильно.
— Дура, дура, дура… — скрежещет зубами он.
Потом молча поднимается и продолжает. Для его душевного равновесия вся округа должна превратиться в руины, и никак иначе.
* * *
Дни тянутся плавленным сыром, секундные стрелки грохочут до невозможности медленно в кабинете. Мигрень сменяет запал ярости, оплетает голову стальным обручем. В ночи дымчатый кот мяукает призывно и недовольно, и Какаши извиняется перед ним за свои опоздания.
Мурчащий комок шерсти устраивается на его коленях и с пониманием мурчит, когда хозяин долго смотрит в одну точку и не касается дымящейся чашки с чаем. Со временем она остывает, становится тёплой, потом прохладной, холодной и ледяной.
Кумо спрыгивает, и Хатаке выливает безвкусный чай в раковину, ложится спать. Утром он открывает окно, вдыхает прохладу туманной заводи и безрадостно идёт знакомой дорогой к резиденции.
Сакура не связывается с ним. Несколько раз он хочет сам прийти к ней, но понимает, что может столкнуться с ещё более непробиваемой стеной. И она может не проронить и слова, кроме как облить Шестого грязью прямо на пороге, а потом обессиленно зажаться в своей спальне и рыдать до сумерек.
Какаши верит, что она осознаёт, что творит. И не её воля терпеть подобные издевательства. Поэтому рано или поздно она придёт. Харуно никогда не была тупицей, а сейчас и подавно должна отбросить все свои тайные сомнения и выборы.
Но намного раньше Сакуры он видит её дочь. Возвращаясь поздно вечером, напротив своей квартиры он застаёт младшую Учиху, пытающуюся разговорить свободолюбивого кота, который на сей раз решил проникнуть в дом не через окно, а по каким-то странным причинам через дверь.
Шестой несколько секунд разглядывает милую сцену, пока Сарада не замечает его и быстро поднимается. Ей хватает пары мгновений, чтобы опознать в нём Хокаге, и девочка краснеет и преломляется практически под девяносто градусов.
— Господин Шестой… — лепечет детский голос, и он невольно улыбается. — Я не знала, что вы тут живёте.
— А я не знал, что можно так поздно гулять, — отвечает Какаши, и Учиха заметно тушуется, опуская взгляд. — Ты здесь с мамой?
— Н-нет, — практически шёпотом выдаёт она, но быстро набирается решимости. — Я одна, не рассказывайте ей! Я сейчас у бабушки и дедушки в гостях, а они не замечают, что я ухожу через окно. Они и мама сильно расстроятся, если узнают!..
— Вот как, — задумчиво протягивает он, подходя ближе. — Даже и не знаю, что мне делать. Не сдавать же тебя с поличным?..
Хатаке присаживается рядом на корточки, трёт за ухом мурлыкающего кота. Сарада смущённо мнётся рядом, ожидая вердикта взрослого.
— Ты к Кумо пришла?.. — тихо проговаривает он, замечает, как её лицо меняется с пристыженного на озадаченное. — А он умеет заводить хороших друзей. Ещё бы разговаривать умел, цены бы не было.
Учиха замирает и поднимает на мужчину удивлённый взгляд. Какаши поворачивается к ней и улыбается одними глазами.
Она узнала его голос.
— Вы… — тихо начинает она, но не успевает закончить.
— Наверное, замёрзла, — поднимается он и показательно устало потягивается. — Пойдём, выпьешь чаю, а потом я отведу тебя к бабушке с дедушкой. Если пообещаешь больше от них не сбегать, я не стану тебя раскрывать.
Сарада может только кивнуть, преследуя внимательным взглядом копающегося в карманах Хокаге.
Первым в квартиру заносится Кумо, по-хозяйски прошмыгивая из тёмного коридора сразу на кухню, за ним включает свет Хатаке и подбадривает оробевшую в незнакомом месте девочку. Она смущённо угукает, торопится снять обувь, нерешительно и зажато следует за ним, сидит за столом и с интересом разглядывает скромное убранство.
Когда Какаши ставит перед ней чай и отворачивается, чтобы найти, чем можно угостить маленькую гостью, Учиха несколько секунд молчит и неожиданно выпаливает:
— Это ведь вы говорили, а не Кумо?..
— Кто знает, кто знает, — неопределённо бубнит себе под нос он, находя упаковку с печеньем и выкладывая её на стол. — Всё может быть.
— Точно вы, — узнавая все знакомые интонации и созвучия в голосе, Сарада улыбается и кивает. — Это хорошо, значит, Кумо не скрывается от своих соплеменников, и он не сделал ничего плохого.
— Всё, что он делает плохого, это слишком много ест, — невинно шутит Какаши, присаживаясь напротив и оглядывая хрустящего кормом в углу кота. — Я бы удивился, если бы он думал о чём-то кроме добавки.
— И вправду, — тихо смеётся девочка, и мужчина переводит на неё тёплый взгляд. Сейчас она расслабленная и весёлая, и ему нравилось, что, несмотря на все ужасы, которые она видела дома, она ещё может искренне смеяться и улыбаться.
— Угощайся, — он пододвигает к ней печенье, и Сарада осторожно берёт сладость, отпивая чай.
Некоторое время они молчат, пока Учиха украдкой оглядывает кухню, а Хатаке гладит сытого Кумо, моментально взобравшегося на колени.
— Значит… — снова тихо начинает она. — Вы всё знаете про мою маму?..
— Знаю, — кивает он, не поднимая взгляд.
— И вы ей ничего не рассказали?..
— Рассказал, — с тихим вдохом отвечает, и девочка замирает.
— Вы же обещали… — он слышит нотки обиды и разочарования.
— Я хочу помочь тебе и твоей маме, не переживай. Об этом никто больше не знает, — поднимает глаза на оробевшую Учиху. — Сарада, я сделаю всё, чтобы это не повторилось. Обещаю.
Она ещё несколько секунд долго смотрит на него, потом поджимает губы и опускает взгляд на чашку.
— Вы уже обещали…
— И теперь я выполню обещание, — Какаши подаётся вперёд и протягивает ладонь с оттопыренным мизинцем. — Верь мне.
Девочка с сомнением смотрит на руку, но всё же обхватывает своим крохотным мизинчиком его.
— Если я солгу, — шёпотом напевает он, эхом отзывается детский голос, — то проглочу тысячу иголок и отрежу себе палец. Клянусь.
Юбикири гэнман* действует на младшую Учиху, и она скромно улыбается. Даже без лишних возражений и опасений уходит к бабушке и дедушке вместе с Шестым, тихо взбирается в окно детской спальни и оборачивается, одними губами повторяя «клянусь». Какаши ловит себя на счастливой улыбке, понимая, что доверие к нему от Сарады намного больше, чем от её матери.
Он опускает голову и легко потирает свой палец, вспоминая тепло детской руки и её зачарованный взгляд. Так наивен и странен был этот маленький мир, и так жесток и уродлив мир реальности, в котором он находится постоянно.
И на мгновение он думает, что есть что-то горькое в его диагнозе на листах медицинских бумаг, но отгоняет мысль прочь. В ночи он уверенно идёт к дому Сакуры, что точно не просто так отослала дочку от себя подальше. Кажется, она готова говорить.
* * *
Дом Учих за короткое время пропах едким ароматом никотинового дыма, спиртом и вязким одиночеством. В сгустившихся сумерках он сливается с высокими шумящими деревьями во дворе, прячется крышей за чёрную листву. Внутри таится тишина, а на глухой стук слышится горькое «входи».
Харуно лежит в темноте на диване, только красный огонёк за плывущей лентой дыма едва слышно палит бумагу. Девушка задумчиво смотрит в потолок и, судя по скопившемуся на конце сигареты пеплу, пребывает в таком положении совсем недолго. Вероятно, почувствовала чакру гостя, поэтому не спешила подниматься и открывать двери, а молча готовилась к разговору.
Какаши останавливается в проходе, обводит взглядом неутешительную картину депрессии: на журнальном столике поблёскивают в лунном свете пустые бутылки, в некоторых из них вместе с остатками содержимого плавают бычки, окропляют налипшим пеплом стенки. Вокруг царит порядок, но раскиданные подушки, лёгкий запах пота и забитый в ноги плед дают понять, что Сакура провела здесь не одну ночь.
Мужчина тихо проходит к дивану напротив, присаживается на подлокотник и изучает стоящие на подоконнике цветы, по-домашнему укрытые резной занавеской. В этом чувствуется любовь девушки к эстетике, к желанию живого присутствия рядом.
Молчание тянется, но Хатаке не заводит разговор первым. Прислушивается, как степенно и хрипло дышит ирьёнин, как неспешно поднимает тонкую руку к лицу и затягивается, делая ярче красный огонёк.
— Прости, — может только шёпотом выдавить Сакура, не поворачиваясь к нему.
Какаши тяжело вздыхает.
— Простил.
— Врёшь, — откликается с болезненной усмешкой она и лениво накрывает ладонью глаза. — Ты меня ненавидишь.
— Если бы ненавидел, я бы не пришёл, — спокойно отвечает, но не поворачивается.
— Нет, ты… Ты слишком обязательный, Какаши, даже если возненавидишь, придёшь и поможешь, — она хмыкает и затягивается, губы нежно чмокают фильтр. — Это в твоём духе, ставить долг превыше чувств.
— Я не хочу с тобой спорить, — качает он головой и похрустывает шеей. — Я пришёл не за этим.
— Знаю, — снова давится сигаретой Сакура, и пепел опадает ей на подбородок и грудь. — Но… Знаешь, я тебя понимаю. Ты и не должен меня прощать, я сама себя не прощаю.
— Хватит, — глухо прерывает он, и в тёмно-серых глазах мелькает боль. — Я не в настроении слушать твои пьяные бредни.
— Мне так легче, — впервые легко выдыхает Сакура и грузно поднимается. Диван скрипит, и она тушит сигарету о кучу бычков, скопившихся в пепельнице. Садится, ведёт ладонью по непричёсанным волосам, горбится, склоняясь над коленями.
— Выпей со мной, — без особой надежды говорит она.
— Не хочу.
— Я выгляжу мерзко, да?.. — ухмыляется Харуно, поднимает смеющийся взгляд на Шестого, замершего в полуобороте и разглядывающего окно. — Не такой ты меня представлял, когда хотел быть вместе. Не такой…
Молчит, не отвечает. Девушка давит смешок и тянется за ещё не закончившейся бутылкой. Сакэ гулко клокочет в стакане, грохает стеклянным звоном, когда она небрежно ставит его обратно. Берёт в руки чашку, будто решая, опрокинуть залпом или только отпить.
Какаши хмурится. Зажимает между пальцами переносицу и старается думать, что она жила так не всё это время. Но прекрасно понимает, что все его надежды пусты и наивны.
— Эй, — играя булькающим содержимым в стакане, зовёт Сакура, и в этот раз он оборачивается, — ты бы был хорошим мужем.
— Прекрати, — раздражённо вздыхает он, видя, каким опустошённым взглядом она смотрит поверх стола. — Давай не будем сейчас об этом говорить.
— Нет, правда, — не реагируя на протест, она выразительно поднимает брови. — Ты бы был прекрасным отцом и мужем. Заботливым, внимательным, верным. Такой всегда поддержит и поймёт, никогда не оставит… Так тупо.
Девушка хмыкает и опрокидывается на спинку, поднимая взгляд на потолок.
— Ты замечательный, Какаши, — выдыхает с улыбкой она. — Не то, что я.
— Остановись, — мягко отвечает он. — Тебе следует сейчас не обо мне думать.
— А о ком?.. — Сакура переводит взгляд на него, они встречаются глазами. — О Саске?.. В гробу я видела этого уёбка.
— Увидишь, — без нажима произносит он, — если всё мне расскажешь и дашь повод.
— Боже… — она снова улыбается пьяной и чуть безумной улыбкой, отворачивается. — Хотела бы я на это посмотреть… Только вот не получится.
Какаши терпеливо выжидает, пока девушка накрывает своё лицо ладонями, пару раз тяжело вздыхает. Её хрипы мешаются со всхлипами, но медленно она успокаивается. Убирает руки, смахивает слёзы и выдавливает неестественную улыбку.
— Спрашивай, я готова.
— Уверена? — он наклоняет голову, присматриваясь к ней. — Я могу ещё подождать.
— Чего тянуть?.. — всплёскивает руками Сакура и пожимает плечами. — Мне уже нечего терять. Ты знаешь, а если я не скажу, будет только хуже. Надеюсь, этого не произойдёт.
Харуно неловко наклоняется и всё же отпивает из кружки, достаёт новую сигарету. Поджигает.
— Спрашивай, — затягиваясь, кивает она, и Какаши задаёт первый вопрос.
— Когда началось?
— После родов. Я ещё во время беременности заметила, что он резко меня одёргивает и хватает, но списывала на волнение и гормоны. А после родов я ослабла, ещё долго не могла контролировать чакру… Он воспользовался. Первый раз как в тумане, помню только, что было очень больно. Второй раз я попыталась отбиться, но с чакрой было сложно совладать и… И это произошло во второй раз. Потом… он не остановился.
— Почему не ушла?
— Пыталась, — со смешком выдыхает она дым. — Мне было дико стыдно, что это происходит со мной, а не с беззащитной гражданской. Я… Первый год я не могла контролировать чакру, к тому же сидела с Сарадой. Когда у меня что-то начинало заново получаться, я набиралась сил и решимости всё изменить, а затем он приходил снова… И начиналось всё по новой. Мне было стыдно, боялась, что если уйду к родителям, это накроет меня позором. Не сказать же, что герой войны терпел избиения… Чёрт, это смешно. Поначалу я боролась, старалась уйти от удара, но тело не слушалось. На несколько месяцев я даже задумалась, а смогу ли снова стать куноичи, смогу ли снова использовать чакру… У меня и сейчас иногда сбоит, отказываюсь от всех серьёзных операций — не хочу подводить. Представляешь, сейчас новички получше меня, ученицы Пятой, справляются, а я — жалкое ничтожество, у которой может на несколько дней пропасть контроль!.. Когда Сараде стукнуло два, я всё-таки решилась. Хотела сделать всё тихо, без лишних скандалов и склок — отвела к родителям, сама хотела просто объявить о своём решении и уйти. Но…
Какаши поднимает на неё глаза, видит, как замерла сигарета возле её губ.
— Знаешь, — её лицо смягчается, но во взгляде видно напряжение, — наверное, я одна из редких, кто опробовала все гендзюцу, а потом и Иатсу шарингана. Не представляю, каково было вам в Тсукуёми Итачи-сана.
Хатаке давится воздухом. В ужасе смотрит на леденяще спокойную Сакуру.
— Он сказал, — продолжает она после небольшой паузы, — что его клан остаётся его кланом. И дочь забрать я не посмею. Сама могу катиться куда хочу и с кем хочу, но Сарада останется в этом доме. Я не могу бросить её, тем более… Тем более, я не уверена, что он не сделает с ней тоже самое, что и со мной.
— Что ты имеешь в виду?.. — шепчет Какаши, не веря собственным ушам.
— Однажды он обмолвился… — тихо говорит она, — что Сарада будет ещё сильнее, но для этого нужно пережить много страданий. И если ей не хватит меня, то он сам ей займётся. Знакомые слова, не так ли?.. — Сакура ухмыляется. — Я думала, что он просто урод, но оказалось, что у него и крыша течёт… Даже думать об этом не хочу.
— Почему сразу не сказала? — уже серьёзно спрашивает Шестой, сцепляя пальцы. Его потряхивает, но он сдерживается. — Почему не пришла ко мне, к Наруто?..
— Будь моя воля, — Харуно медленно водит зажжённой сигаретой по воздуху, разглядывает вьющийся дым, — я бы и сейчас не сказала. Но уже поздно.
— Почему? — нажимает.
— Потому что будет бесполезно, даже если вы его убьёте, — выдыхает она. — Он узнал, что когда-то ты предлагал мне встречаться, долго манипулировал этим, насмехался. Потом заявил, что раз мне так дороги эти воспоминания, — Сакура не задерживает взгляда на лице мужчины, — то вы умрёте первым. А потом он покажет мне. Несколько раз. Затем Наруто. Родители, друзья, вся деревня. Я не поверила ему, сказала, чтобы рискнул. Он ответил, что я дура безмозглая, если считаю, что он сам это всё сделает. Одно моё слово — вы убьёте его или он вас, а как только он умрёт, то разошлёт всем главам какурезато информацию о всех тайных делах Конохи. И мир снова захлестнёт война. Это зависит от того, скажу ли я что-то. Я выбрала меньшее из зол.
Хатаке замолкает. Больше не хочет ничего спрашивать. Упирается взглядом себе в руки, судорожно сжимает, скрипит зубами.
Спустя секунду срывается с места, глубоко вдыхает и пытается размяться. Выходит дёргано, нервно.
— Эй, — тихо зовёт Сакура, глядя слезящимися глазами на него, — иди ко мне.
Какаши мажет по ней злым взглядом, вздыхает. Подходит к дивану и падает рядом, привыкая к запаху перегара.
— Прости, — снова шепчет она, боясь повернуться, — прости меня.
— Я не злюсь, — выдыхает он, — на тебя я не злюсь.
— Я не хочу, чтобы ты умер, — едва слышно продолжает, — ты, Наруто, все вы… Не вмешивайтесь, так будет лучше. Так просто… Так просто будет.
Солёная слеза искрится в лунном свете, падает на колено, оставаясь маленьким тёмным пятном. Девушка бегло утирается, сдавленно всхлипывает себе в ладонь. Мужчина тяжело оглядывает её фигуру, сгорбленную на краю.
Протягивает руку и касается оголённого предплечья. Она вздрагивает, пугливо озирается.
— Не плачь, — шелестит он, осторожно гладя холодную кожу, — не плачь, всё будет хорошо.
— Не ври, — хрипит она, но не отдёргивается, — самому себе не ври…
— Тише, тише… — успокаивающе начитывает он, и Сакура произвольно поддаётся, но слёзы продолжают спадать на одежду. — Иди сюда, не плачь…
Куноичи недолго всхлипывает, боясь приблизиться, но потом отчаянно бросается ему на грудь и… Рыдает. Утопает в горечи, отчаянии, мерзких воспоминаниях, своём сожалении и страхе. Впивается хрупкими бледными руками в мужские плечи, утыкается в твёрдый жилет.
Сакура как кошка свивается клубком на его коленях, а он просто тихо, для них обоих, начитывает «тише, тише, не плачь». Просто говорит, чтобы не молчать и не думать. Просто абстрагируется, но гладит по мягким волосам, по костлявым плечам, по покрывшимся мурашками рукам. Харуно жадно льнёт к нему, стараясь укрыться от дрянного мира в объятьях, забивается и скрючивается, чтобы перестать чувствовать себя так паршиво.
В шёпоте Какаши ненароком проскальзывает «не плачь, любимая», и Сакура ещё сильнее захлёбывается в слезах. Хатаке перестаёт гладить, притягивает сильно к себе и смотрит в безразличную тьму коридора.
Будь у него возможность, он бы убил и себя за то, что позволил этому случиться. Что допустил эту роковую ошибку.
— Прости меня, прости, Какаши, прости… — такой же мантрой шепчет ему в шею она, и он крепче обнимает. — Я боюсь за тебя, боюсь, пожалуйста, прости…
Они сидят так до утра, пока девушка не засыпает в пьяном и изнеможённом состоянии, а Какаши просто греется под её теплом. Но открывает глаза уже в десять, хочет вздрогнуть, но опускает взгляд на зарывшуюся в плечо и расправленный плед её. Вздыхает, гладит по щеке, убирая всклоченные пряди, осторожно укладывает её на диван и поднимается.
Перешагивая порог гостиной, Шестой слышит, как Сакура сонно и хрипло шепчет вслед:
— Не уходи…
И он остаётся, наплевав на всё. Долго лежит вместе с ней в обнимку, к полудню помогает убраться, на глазах у изумлённой девушки сминает пачку сигарет и отправляет в мусорку. Посылает записку Шикамару, чтобы он назначил через пару дней совет старейшин.
Харуно не спрашивает, зачем он всё же останавливается тогда в дверях, почему не уходит. Просто знает и помнит, как в его словах проскальзывала нежность и боль, что он разделяет вместе с ней. И Какаши не извиняется за это, не напоминает. Просто разговаривает, не поднимая болезненную тему, что-то вместе с ней делает по хозяйству.
Но уже через два дня с абсолютно серьёзным и хладнокровным лицом говорит о вероятном предательстве Саске Учиха.
