Убийство не по плану

      Пристально и не мигая, во все глаза я смотрела на эшафот города Дижона. Сцепив пальцы рук с такой силой, что побелели суставы, рассматривала старое сооружение из камня и дерева. С него был снят его уродливый покров из черного сукна, который набрасывали в дни казни важных персон, и теперь был виден лишь его каркас из балок и обшарпанных досок, потемневших от крови, следы которой, образовавшиеся от соприкосновения с раскаленным железом и кипящим маслом, невозможно было ничем смыть. Под настилом моему взору были видны ящики, куда палач складывал свои жуткие инструменты. Большой котел, в котором варили фальшивомонетчиков, виселица и колесо у самого подножия огромного креста — последнего знака милосердия, плаха из шершавого дерева, со следами ударов топором, — всё это внушало ужас. Эшафот дижонского судебного округа являл собой истинную картину ада. Именно здесь ранним зимним утром пали головы брата и сестры — Мари и Жана де Бревай, моих кровных родителей, казнённых за кровосмешение и прелюбодеяние, спустя пять дней после моего появления на свет. Думать о том, какие душевные страдания перенесли в тюрьме мои молодые родители, когда меня отняли у них сразу после рождения, когда несчастные Жан и Мари знали, что после их казни я буду брошена на произвол судьбы и неизвестно, сколько проживу, мне было физически больно. Даже своим самым злейшим врагам я бы не пожелала судьбы своих родных отца и матери. Каково это — покидать этот мир, прекрасно зная, что после твоей кончины твой ребёнок не будет нужен никому, и никто о нём не позаботится? Я могла только себе это представлять, не столкнувшись с этим лично. Дай боже, чтобы не столкнулась с этим никогда. Став матерью сама, я всё же могла теперь лучше понять чувства своей матери, когда у неё отобрали меня сразу после появления на свет, и мои родители не могли быть уверенными в том, что я проживу долго. Жан и Мари не могли знать, что Провидение окажется ко мне милостиво и пошлёт на моём пути любящего приёмного отца — Франческо Бельтрами. Этого они знать не могли и наверняка страдали от того, что не смогут для меня ничего сделать, не смогут позаботиться и уберечь от зла, что они покидают этот мир и оставляют меня в нём совершенно беззащитной. Я боялась даже думать о том, чтобы оказаться однажды в ситуации, схожей с маминой и отцовской. Страшно даже помыслить было о том, что меня насильно разлучат с Флавией. Между разлукой с дочерью и пыткой на дыбе я без колебаний избрала бы второй вариант. В декабре, который близился, мне, плоду их пылкой, но преступной любви, исполнится восемнадцать лет. Сейчас мне всего семнадцать, но на моих плечах уже лежит обязанность отомстить моему отчиму Рено дю Амелю за то, какая участь постигла моих родителей, на мне лежит забота о моей маленькой дочурке Флавии в возрасте двух лет, на мне теперь обязательство как графини де Селонже нести через жизнь с достоинством мой новый титул и не уронить чести имени, которое ношу. Хотелось бы задать Мирозданию вопрос, где оно предлагает мне почерпнуть для этого душевные силы. Потому что смутная мысль владела моим разумом — вопреки моей воле, что этот груз ответственности мне не осилить даже при поддержке Филиппа и Леонарды, которые любят меня и стараются оберегать. Отвращение, ужас и ненависть наполняли меня при виде этого эшафота — машины для казни, оборвавшей жизнь неизвестных мне родителей. Я так хотела поднести к этому страшному месту огонь. Этот старый эшафот притягивал меня с какой-то непонятной гипнотической силой, которая пугала, и мне никак не удавалось избавиться от этого ощущения. Со всей яркостью моего воображения разум мой воссоздал ужасную сцену. Словно я слышала тот скорбный и заунывный перезвон колоколов, шёпот толпы. Лазурное небо сегодняшнего ясного летнего дня превратилось в небо с низкими свинцовыми облаками, всё вокруг стало серым как платье моей матери и камзол моего отца, серым, как их глаза — так похожие на мои собственные. И только светившее в тот день проклятия холодное зимнее солнце отсвечивало в светлых волосах моей матери, в день её казни. В тот день на углу площади Моримон стоял молодой человек, прибывший из Флоренции — мой отец. Франческо Бельтрами, так не любивший зрелищ прилюдных узаконенных убийств, хотел быстрее уехать из города дальше по своим делам, но он не смог протиснуться через живое море толпы. Его сердце рвалось к этой молодой красивой женщине, которая должна была сейчас умереть. Её образ навсегда запечатлелся в сердце моего отца. Он посвятил свою жизнь той, которая по приговору суда должна была умереть, ребенку, прожившему на свете всего пять дней. Я была спасена им, удочерена и воспитана так, словно была рождена на ступеньках трона, а не эшафота. На этом же углу площади Моримон стояли мулы, гружённые богатыми тканями, охранявшие их слуги и их начальник Марино Бетти, который, несмотря на данный им у алтаря обет молчания, не сдержал своей клятвы и весной 1475 года в сговоре с Франческо Пацци пытался подвести меня под смертный приговор — обвинив в «сношении с Дьяволом и рождении от него на свет маленькой Флавии». Но в день суда в Сеньории за мою честь вступился Джулиано Медичи, вызвав на Божий суд Франческо Пацци. Поединок кончился победой Джулиано. Франческо Пацци изгнали из города за клевету на меня, а Марино Бетти был повешен. За предательство моего отца и за меня он поплатился сполна. До истории с судом и до превращения с помощью молодящего зелья Иеронимы Пацци в малышку Флавию, Марино сговорился с Иеронимой и разболтал ей тайну моего рождения, чем она и шантажировала моего отца. Но Иеронима не могла предугадать, что я не стану покорно ждать и сидеть сложа руки. Я выпросила у Деметриоса яд, как считала, и подлила в кьянти Иерониме. Вот только я не смогла предугадать, что Деметриос перепутает яд с омолаживающим зельем, а Иеронима превратится в двухлетнюю девочку, которую я и мои близкие решили оставить у себя и достойно её воспитать. Вот такая история моего обретённого материнства. Позднее меня оклеветал и подло подставил под дело о государственной измене с письмом к Папе Римскому Сиксту IV Лука Торнабуони, разгневанный моим отказом становиться его женой. И снова заседание Сеньории по моему делу, на кону была сама моя жизнь. Божий поединок с Лукой, на котором настоял Филипп — в стремлении защитить меня от наветов и от смертного приговора. Только вот дуэль за моё доброе имя, жизнь и свободу пошла не по плану — когда я с риском для своей жизни закрыла своим телом мужа и получила удар клинком Луки в плечо. Об этой дуэли сейчас напоминал только свежезаживший шрам на моём плече да неприятный осадок на дне души. Лоренцо убедился в моей невиновности, поняв, что оклеветал меня его кузен из самых низких мотивов — злобы и ревности. Хоть я не держала никакого зла на Лоренцо, находиться более после всей этой истории во Флоренции я больше не могла. Было противно от воспоминаний о том, как в родном городе со мной обращались после появления у меня малышки Флавии и после того, как меня ложно обвинили в государственной измене. Я душевно терзалась из-за того, что пришлось разлучиться с отцом, которому уехать со мной в Бургундию помешали только дела его банка. Немного утешало, что отец приедет в Селонже навестить меня и Флавию, когда ему удастся разрешить все его заботы с банком Бельтрами. Но мой отец здоров и жив, я сумела уберечь его от козней Иеронимы и от проблем с Сеньорией, если бы вскрылась правда, на какие цели ушло моё приданое к свадьбе в целых сто тысяч флоринов золотом. Пусть мне пришлось разрушить в прах мою репутацию, но благополучие отца для меня важнее. Мыслями я вернулась немного к другой задаче, которая передо мною стоит со дня моего недавнего приезда в Бургундию — отомстить тем, кто привёл моих родителей на эшафот. Раньше в списке моих смертельных врагов, которых я ставила себе целью уничтожить, значились три человека. Рено дю Амель, муж Мари, своим жестоким обращением вынудивший её бежать с братом, который очень любил её. Рено дю Амель нещадно преследовал эту пару. Затем Пьер де Бревай, отец Мари, который, польстившись на деньги, насильно выдал собственную дочь за ненавистного ей человека и который на протяжении этой драмы не сделал ничего, чтобы спасти своих детей. И, наконец, герцог Карл Бургундский, у которого Жан де Бревай служил шталмейстером во времена, когда Карл был ещё просто графом Шароле. Когда-то всех этих людей я и мой друг — учёный и врач из Византии Деметриос Ласкарис приговорили к смерти. У Деметриоса были старые счёты к Карлу Смелому за своего младшего брата Феодосия. Я считала Карла повинным в гибели на эшафоте моих родителей. На этом у меня и у Деметриоса возникли общие интересы. Но мой список смертников поредел до персоны одного только Рено дю Амеля, когда Филипп завёл со мной серьёзный разговор о моих родителях. Как я выяснила благодаря мужу, Карл Бургундский отказал в помиловании Мари и Жана де Бревай их несчастной матери перед лицом всего герцогского двора только ради того, чтобы сохранить лицо. Сам же наедине с отцом Смелый умолял своего отца герцога Филиппа о снисхождении и милосердии к оступившимся брату и сестре. Герцог Карл, как оказалось, пытался спасти моих родителей, действуя за кулисами этой жестокой разыгравшейся драмы. От Филиппа же я и узнала, как сложилась жизнь Пьера де Бревая, моего деда, которого я не имела желания знать, и кого тоже хотела стереть с лица земли. Пьер де Бревай упал неудачно с лошади и остался на всю жизнь парализованным. Некогда тиранивший свою семью, теперь он сам стал слаб, зависим от чужой милости. Достойное для него наказание. И если бы я решила убить моего деда за жестокость к моим родителям сейчас, то этим только бы облегчила ему земное наказание. Так что дай, Господь, моему деду Пьеру де Бреваю долгих лет жизни. Страшно думать о том, каких дров я могла наломать по незнанию, не расскажи мне всего этого Филипп. Особенно, что касается герцога Карла. Смелый всё равно пытался спасти Жана и Мари из подобающего принцу великодушия к собрату по оружию, хотя они совершили грех против природы и Бога, нарушили земные законы, моя мать с удовольствием нарушила брачные обеты, а отец оставил службу без позволения своего сюзерена. Но всё равно в сердце герцога Карла нашлось сострадание к моим родителям. Я вовсе не желала никакого зла Карлу. У меня только был план его деморализовать, подкупив его военачальников и переманив на сторону французского короля. Герцог поймёт, что его мечта о возрождении независимой Бургундии — только его мечта. Я надеялась, что это остановит Карла от реализации его амбиций. Но я хотела, чтобы он остался жив. М-да, озвучь я своё желание Деметриосу — он точно не будет со мной согласен. Во мне жила надежда, что Деметриосу придётся по вкусу жизнь в Бургундии, в Селонже, что мне удастся его убедить не ставить на кон его жизнь ради мести, надеялась внушить своему другу мысль оставить воздаяние Карлу Смелому в руках Господа. Я прекрасно понимала, чем рискует греческий учёный, если провалится его план отомстить герцогу за брата, а я никак не хотела для Деметриоса печального финала — пытки в застенках и эшафот. И вот со всеми этими заботами я должна справляться… Так в моём списке смертников остался только один Рено дю Амель. Что же, настало время приниматься за дело. Прервав свои горькие размышления, я обернулась к ожидавшим меня людям — Деметриосу, Леонарде, Флавии и Филиппу. Леонарда и Деметриос о чём-то шёпотом переговаривались. Филипп играл с Флавией, чтобы девочка не скучала: затеял с ней догонялки, иногда подхватывал её на руки и кружил в воздухе, бережно прижимал к себе и целовал в светлую макушку. Флавия требовала у своего отца покружить её и подкидывать в воздух ещё, Филипп охотно шёл дочурке навстречу. Я обратилась к Леонарде: — Где находится дом палача? — Радость моя, почему ты спрашиваешь об этом? — не поняла сразу Леонарда. — Разве не ты мне на корабле как-то обмолвилась, что отец дал палачу золота, чтобы тот сделал приличную могилу для моих родителей и захоронил их по-человечески? — напомнила я наставнице. — Да, милая. Такой разговор у нас был. Почему ты спрашиваешь? — с выражением теплоты и некоторой грусти посмотрела на меня пожилая дама. — Для меня моим настоящим отцом всегда будет вырастивший меня Франческо Бельтрами. Но также для меня много значит память о моих кровных родителях. Я всё равно хочу увидеть эту могилу, — стояла я на своём. — Вероятно, это будет очень трудно и, может, невозможно сделать. Арни Синяр, служивший в то время палачом, был уже тогда пожилым человеком. Возможно, его уже и в живых-то нет, во всяком случае, он больше не выполняет своих обязанностей, — в тоне голоса Леонарды чувствовалось желание отговорить меня от моих намерений. — Тогда тот, кто сменил его, покажет нам её. Идёмте! — воскликнула я, оглядев моих спутников, и уже направляясь к лошадям, привязанным Филиппом к железному кольцу одного из домов, но Деметриос остановил мой порыв. — Позволь пойти мне! Тебе нечего делать в подобных местах. Все сторонятся людей подобной профессии, — добавил он, указывая на эшафот. — Он как прокажённый, которого все избегают. — А когда он идёт на базар — надо же ему чем-то питаться, — добавила Леонарда, — он берёт с собой палочку, которой он должен указывать на то, что ему хочется купить. — А деньги? Их с него не берут? — спросила я саркастически. — Многие предпочитают давать ему просто так, чем брать деньги, за которые заплачено кровью. Когда-то давно герцог Жан Бургундский, прозванный Бесстрашным, вызвал настоящий скандал в Париже во время волнений 1413 года, пожав руку городскому палачу Капелюшу. Ты знаешь, они обязаны носить перчатки… — Всё это меня не касается, — оборвала её я. — Спасибо за предложенную помощь, Деметриос, но я сама должна узнать, где могила моих родителей. Мне предстоит выполнить много неприятных вещей, и я не собираюсь перекладывать их на чужие плечи. Где живет этот человек? — Что ж, как хочешь, моя родная, — вздохнула Леонарда, хорошо понимая, что настаивать было бесполезно. — Идём за мной! Это недалеко отсюда. Лошадей брать не надо… — Фьора, ты уверена, что твоему душевному здоровью это не навредит? Может, лучше пойду я? — предложил мне Филипп, не прерывая игр с радостно смеющейся Флавией, которой безумно нравилось, когда её кружили на ручках. — Нет, Филипп. Спасибо тебе, что беспокоишься, но я сама, — ответила я миролюбиво, послав мужу и дочке воздушный поцелуй. Оставив лошадей под присмотром Филиппа, который решил покатать на своём коне Гермесе Флавию, Леонарда повела меня и греческого врача к тому месту на площади, где протекала речушка Сюзон, рядом стояла Кармская мельница, а за мельницей дом, прилепившийся к земляному валу. Ни напротив, ни рядом больше не было домов. Это был прочный дом, дверь которого была заново покрашена красной краской. Решетчатое окошко позволяло его жильцам увидеть тех, кто пришел, прежде чем открыть им дверь. На стук железного молоточка выглянул человек с бородой. — Что вам надо? — сухо спросил он. — Вы городской палач? — спросила я сразу. — Я хотела бы поговорить с вами. — Кто вы? — Путешественница, иностранка, а моё имя вам ничего не скажет. Но я заплачу вам, если вы ответите на мои вопросы. — Здесь предпочитают платить за то, чтобы я на них не отвечал. Хозяин дома закрыл окошко и отворил дверь. Это был человек, одетый в кожаную одежду, вероятно обладающий необычайной физической силой. На вид ему было лет сорок. Его лицо с усами и тёмной бородой, с небольшим носом и тёмными, глубоко посаженными глазами под густыми бровями ничем примечательным не отличалось. В руках у него была книга. Не пригласив пройти дальше коридора, палач скрестил руки. — Задавайте ваши вопросы. — Мне хотелось бы поговорить о вашем предшественнике, мэтр. — Арни Синяре, — подсказала Леонарда. — Мэтр Синяр не мой предшественник. После него был Жан Лармит, а до него — Этьен Пуссен. А меня зовут Жан дю Пуа. Вот уже десять лет, как Синяр сложил меч правосудия. После тридцати пяти лет службы! — Он умер? — задала я вопрос. — Насколько я знаю, — нет, но он уже в очень преклонном возрасте. — Не могли бы вы сказать, где я могу найти его, — спросила я, поднеся руку к кошельку, подвешенному на цепочке к поясу. Жан дю Пуа проследил глазами за моим жестом. — Он скопил немного денег и купил себе небольшой земельный участок за городскими стенами, недалеко от монастыря Ларрей. Поговаривают, что он дружно живет с монахами, которые унаследуют потом его добро. Если вы хотите его увидеть, то найдете его именно там, если только он не умер этой ночью. — На всё воля божья! — сказала я. — Спасибо за то, что ответили мне. Я дала ему три серебряных монеты, и Жан дю Пуа протянул руку, чтобы взять их, не отводя взгляда от меня, лицо моё было скрыто вуалью. Он ожидал, что я отыщу глазами что-нибудь из мебели и положу туда деньги, но я без всякого колебания положила деньги в его раскрытую ладонь. — Вы не боитесь дотронуться до руки палача? — А почему бы и нет? Вы открыто делаете то, что вам приказывают, тогда как другие делают это втайне или под покровом ночи. Многие из нас — заплечных дел мастера, но мы ничего об этом не знаем… Прощайте, Жан дю Пуа. Храни вас бог! Он открыл передо мной дверь и почтительно поклонился, когда я переступила порог. — Если он услышит молитву несчастного, то будет хранить вас, благородная женщина… В молчании, не обратив никакого внимания на любопытный взгляд какой-то кумушки, мы направились к своим лошадям. Леонарда, вошедшая в дом с некоторым отвращением, выходя из него, спешно начала произносить молитву. Уже держа ногу в стремени, я обратилась к Леонарде: — Я полагаю, ты знаешь, где находится этот монастырь? — В полумиле от Ушских ворот. Ты хочешь туда поехать прямо сейчас? — Конечно. Ещё совсем светло. А ты что, против? — Да нет, моя голубка. Вдобавок только я и могу указать дорогу. Однако нам надо поторопиться, чтобы успеть вернуться до закрытия ворот. За городской стеной мы пересекли Уш, красивую речушку, по берегам которой росли ольха и раскидистые ивы. Прачки колотушками стучали по белью, смеясь и болтая без умолку, так как хорошая теплая погода способствовала их веселому настроению. На склонах холма, на вершине которого вырисовывались здания и башня старого монастыря, под лучами солнца зрел виноград… — Кто бы мог подумать, — вздохнул Деметриос, — что эта страна находится в состоянии войны? Все здесь дышит покоем и процветанием. Действительно, вот уже несколько месяцев как герцог Карл Бургундский безуспешно осаждал город-крепость Нейс в давней надежде восстановить древнее лотарингское королевство путем присоединения к своим владениям и графства Франш-Конте. Ради этого он назначил встречу этим же летом 1475 года английскому королю Эдуарду IV, чтобы помочь ему завоевать Францию, ту Францию короля Людовика XI, которого он так ненавидел. Три года тому назад он, правда, заключил с ним перемирие, но срок его истек без всякой надежды на продление. Не зря его прозвали Смелым… — Война идёт далеко отсюда, — сказала Леонарда, — хотя сказывается и здесь. Герцог не только забрал на войну сильных и здоровых мужчин, но и всё то, что даёт эта земля для других провинций. А ведь требуется много рук, чтобы обрабатывать ее. — Поговаривают, что у герцога начались проблемы с золотом, — подхватил грек с мрачной улыбкой. — А ведь он был самым богатым принцем во всем христианском мире. Если он собирается делать долги… — Деметриос, я тебя прошу — давай сменим тему, — перебила я пожилого мужчину. — Извини, что прервала тебя. Это напоминание о нужде в деньгах, которую испытывал Карл Смелый, неприятно меня кольнуло, мысленно вернув в тот страшный вечер, когда я узнала от моего отца истинную причину моего замужества и тайну своего происхождения. Разумеется, я и Филипп давно разрешили миром наши былые разногласия, любим друг друга и вместе растим нашу дочь, перечеркнули всё плохое и очень стараемся жить дружно, в согласии, не позволять ошибкам прошлого отравлять наш брак. Но всё равно неприятно возвращаться к воспоминаниям о том плохом, что было. Тем более что Филипп за это просил у меня прощения, искренне раскаялся и хочет жить со мной как нормальный муж, хочет вместе со мной вырастить Флавию и возможных других детей. Я более не питаю сомнений в том, любит меня мой супруг или нет — своими поступками после возвращения во Флоренцию Филипп не раз мне доказывал, что я важна ему, что он любит меня и принимает вместе со всеми обитающими в моей голове тараканами. Он принял мою сторону, когда в сознании большинства моих сограждан-флорентийцев я незаслуженно стала считаться падшей девицей, защищал меня от злой молвы, охотно признал своё отцовство в отношении нашей дочери Флавии. Хотя он мог этого и не делать, это же я публично объявила его отцом моей дочери, когда меня замучили вопросами на тему, кто отец девочки. Филипп был в курсе истинного происхождения малышки Флавии, что на самом деле это неудачно мною отравленная Иеронима Пацци под омолаживающим зельем Деметриоса, выкинутый мною фокус — полноценный состав дела о колдовстве, так что, выплыви эта тайна наружу, я и Деметриос могли бы гореть вместе на костре. Мой муж от меня не отвернулся, не осудил, взялся прикрывать все последствия моего поступка, поклялся молчать о тайне происхождения Флавии даже на смертном одре, дал малышке много родительской любви и тепла. Филипп делил со мной все заботы о ребёнке, всегда старался комфортнее сделать мою жизнь и позаботиться обо мне, защищал меня от наветов Луки Торнабуони и выхаживал меня с Деметриосом, когда я получила ранение. Я не стану держать зло на моего мужа за то, что было между нами в прошлом. Свою вину он давно искупил. Молчание затянулось. Взглянув на меня, шедшую рядом с ним, грек возобновил разговор, но на этот раз начал расхваливать очарование и красоту Дижона, где герцоги Бургундские скопили много предметов искусства и построили великолепные здания. Например, Святую Часовню, где находились капитулы Золотого Руна, рыцарского ордена, созданного отцом Карла Смелого, в котором состоял и мой супруг. В действительности я не слушала Деметриоса. Все душевно изматывающие драмы, пережитые мною, уступили в последнее время место воспоминаниям о том, что пережили когда-то мои молодые и неосторожные родители. Может, это была магия Бургундии, к которой я с первого мгновения почувствовала тягу? Во всяком случае, Жан и Мари де Бревай становились для меня всё ближе и дороже по мере того, как я мысленно возвращалась к временам, когда произошла эта драма. Рядом с монастырем Ларрей находился маленький участок земли. Это было небольшое владение, состоящее из виноградника, нескольких фруктовых деревьев, огорода и приземистого домика под двускатной крышей. Человек в полотняной рабочей одежде и шерстяной шапочке, из-под которой выбивались седые волосы, работал в зеленеющем винограднике. Ему было много лет, но, когда он распрямился, стало видно, что он высокого роста и ещё весьма крепкий. — Это он, — сказала Леонарда. — Переговорить с ним? — Нет, спасибо, — ответила я наставнице. — Я предпочитаю сама. Подождите меня здесь. — Спешившись, я вздохнула, собираясь с мыслями перед разговором с человеком, которого бургундское правосудие вынудило свершить смертный приговор над моими родителями. Я чувствовала, что ещё не испила до конца чашу моей душевной боли за кровных отца и мать в этот день, но отыскала в себе решимость для предстоящего разговора с Арни Синяром.