Убийство не по плану

      С наступлением полночи сердце моё от волнения забилось намного сильнее. Мне показалось, что оно пробьёт грудную клетку, и что я просто задыхаюсь. Целый день стояла удушливая жара, и даже сумерки не принесли прохлады. Нелегко пришлось особенно моей малышке Флавии и Леонарде. Из-за пожилого возраста моей наставнице было непросто переносить такую жару, капризничала и бедняжка Флавия. Еле смогли её накормить. Зато чуть прохладный отвар из ягод встретил у Флавии одобрение. Вместе с Леонардой я уложила Флавию спать, перед сном почитала девочке сказки. Ночь была какая-то давящая и непроницаемая, но раскаты грома, доходившие откуда-то издалека, позволяли надеяться, что до рассвета пройдёт дождь, принеся некоторое облегчение. Однако я надеялась, что гроза не разразится слишком рано. Эти наэлектризованные сумерки прекрасно подходили мне для выполнения моего решения: для Рено дю Амеля наступил час расплаты за его преступления. Стоя перед зеркалом, которое специально повесили в моей комнате по указанию мадам Симоны, я совсем не узнавала себя: бледное, благодаря белилам, лицо, светлый парик, который Деметриос купил у одного парикмахера. Я узнавала только головной убор из кружев, с пятнами крови, который Леонарда сохранила на память и взяла с собой в нашу поездку до Бургундии из Флоренции. Трясущимися руками Леонарда приколола этот убор на голову мне. Платье из серого бархата было тяжёлым, и в нём было душно в такую погоду. Но я даже совсем не заметила этого. Казалось, душа Мари де Бревай вселилась в моё тело, чтобы отомстить своему обидчику. Я услышала, как Леонарда застонала за моей спиной. Пожилая дама была в ужасе от того, что она видела, и, может быть, ещё больше от того, что должно было произойти. Она боролась изо всех сил, чтобы я отказалась от своего опасного плана. — Ненависть этого человека с годами не угасла. А вдруг он тебя убьёт или ранит? — Призраков не убивают и не ранят! — возразила я наставнице. — И потом, я буду не одна. Деметриос хочет войти в этот дом вместе со мной, чтобы заняться слугой, несущим караул. А Филипп нас прикроет. — Неужели тебе так хочется отомстить? Этот человек уже стар, он и так долго не протянет, — надеялась Леонарда всё же на меня повлиять. — Во всяком случае, слишком долго для той несчастной, которую он держит в плену. У одного я отберу жизнь, зато верну её другой! Деметриос постучал в дверь и вошел, не дожидаясь ответа, но остановился как вкопанный при виде меня, когда я повернулась к нему. — Ну, как я выгляжу? — спросила я мнение Деметриоса. — Впечатляюще… даже для меня! Не забудь белую вуаль, а до этого позволь мне усовершенствовать наше произведение. Подойдя ко мне, он накинул мне на шею тонкую красную ленточку, затем взял у Леонарды большой кусок белого муслина и набросил его на голову мне, лицо моё стало еле различимым, но вполне узнаваемым. — Вы должны мне дать свободу действий, — сказала я, указав на кинжал, подвешенный к поясу, скрываемому складками платья. Окно было открыто, и мы услышали крик ночной птицы, повторённый три раза. — Это Филипп, — сказал Деметриос, — он ждет нас. Теперь пойдем, если ты не передумала. — Никогда! Я завернулась в чёрную шелковую накидку, широкую и лёгкую, которая делала меня незаметной в темноте, и последовала за Деметриосом. Хорошо смазанная дверь бесшумно открылась, и через несколько минут я и Деметриос присоединились к Филиппу. — Ключ у вас, мессир граф? — спросил грек. — Иначе я не подал бы сигнала, но надо действовать поскорее: один из братьев, который хорошенько накануне напился, спит в объятиях девицы с улицы Гриффона, но он может в любой момент проснуться. Надеюсь, что сонный порошок в его вине хорошо подействует, — пояснил Филипп. — Во всяком случае, если он не обнаружит ключа, это будет неважно, ведь дом уже будет открыт, — проронила я тихо. — И всё же я хочу вернуть ключ на место. Будет лучше, чтобы завтра утром люди городского судьи, обнаружив труп, не задавали слишком много вопросов, — привёл Филипп свой довод. — Ох, Фьора, может быть, ты всё же мне предоставишь разобраться с Рено? Не для дамы работа палача, твоего положения тем более, — с надеждой задал вопрос Филипп. — Любимый, дю Амель сжил со свету моих родителей, значит, мстить должна я. Тема закрыта, — парировала я непреклонно. Три широких шага — и мой муж был уже у двери, которую он открыл без малейшего скрипа. Темнота дома поглотила нашу компанию, мы постояли немного, чтобы глаза привыкли к темноте. Отсутствие окон затрудняло дело, но мы заметили, наконец, горящий уголь, возможно, в каком-нибудь камине, и Филипп пошел туда, чтобы зажечь от него свечу, которая была у него в кармане. Мы увидели, что находились на кухне, в глубине которой виднелась винтовая лестница и дверь, выходящая в сад. Никого не было. Я сняла накидку и поправила сбившуюся вуаль. Филипп шёл впереди, и, следуя за ним, мы направились к лестнице, по которой поднялись, ступая как можно тише. Мы дошли до большой залы. Там тоже не было ни души. — Вероятно, они наверху, — шепотом сказал Филипп. И действительно, когда его голова поднялась над уровнем второго этажа, он увидел Матье, второго слугу, который крепко спал, растянувшись перед дверью на простом одеяле. Нетрудно было догадаться, кто спал за этой дверью… — Стой здесь! — прошептал Деметриос на ухо мне и как будто бы на всякий случай придержал меня за локоть. — Надо от него избавиться. С ловкостью и грацией пантеры, бесшумно, Филипп подкрадывался к спящему, но тот даже во сне почувствовал его приближение: заворочался, проворчал что-то и сменил положение. Стоя на коленях в двух шагах от спящего, Филипп едва сдерживал дыхание. Но, удовлетворённо вздохнув, Матье снова заснул. И тогда Филипп оглушил его с быстротой молнии мастерским ударом хорошего кулака. Затем с помощью Деметриоса он оттащил его от двери, потянув за одеяло, служившее слуге подстилкой. Дорога была свободной для меня, увидевшей под дверью, где спал слуга, тонкую полоску света. Оставив Филиппа, который связывал Матье и затыкал ему кляпом рот, Деметриос вернулся ко мне и тихо приоткрыл дверь. Стало светлее, и я увидела, наконец, своего врага. Полулёжа на кровати, как это делают астматики, Рено дю Амель читал при свете свечи, поставленной у изголовья. В ночном колпаке, низко надвинутом на уши, с очками на длинном носу, он был так мерзок мне, что у меня возникло желание подскочить к нему и тут же нанести удар. Но я сдержалась. Мне хотелось увидеть страх на этом пожелтевшем лице. Как бы сильно я ни хотела одним ударом кинжала разом покончить с дю Амелем, чтобы он больше не отравлял своим существованием этот мир, я сдерживала себя. Всё-таки я хотела, чтобы дю Амель своими глазами увидел, кто отправляет его в Ад. К тому же, я что, зря воссоздала из себя образ моей матери в день её казни, чтобы как можно более изощрённо помучить Рено дю Амеля перед его кончиной?.. Очень медленно, словно скользя, я продвигалась по спальне, про себя надеясь, что половицы не скрипнут. Почувствовав под ногами ковёр, я пошла увереннее. Дю Амель меня ещё не заметил, продолжая читать. Тогда я издала слабый жалобный стон. Затем второй. Рено дю Амель поднял глаза и всё-таки увидел меня в нескольких шагах от себя. Книга выпала из его рук прямо на пол. Я продолжала к нему приближаться, про себя радуясь тому, как бледность покрыла желчное лицо старика. Теперь Рено мог различить лицо, светлые волосы, шею, на которой виднелось что-то вроде кровавого следа, который оставляет меч палача. Выражение ужаса появилось на его лице. Он попытался отодвинуться и хотел было закричать, но, как в кошмарном сне, его рот с посиневшими губами не смог издать ли единого звука. Рено дю Амель вытянул руки вперёд, чтобы оттолкнуть видение, и смог только произнести: — Нет… нет! — Сейчас ты умрёшь… — прошептала я в образе призрака. — Умрёшь от моей руки. Я уже поднесла руку к кинжалу, когда дю Амель схватился руками за горло. Он пытался вздохнуть, захрипел, и казалось, что его глаза вылезут из орбит. Судорога сотрясла всё его худое тело, которое завалилось на бок и застыло. Лицо его посинело, словно невидимая рука задушила его. Совершенно потрясённая произошедшим, я застыла как вкопанная и какое-то время молча смотрела на дю Амеля. Затем сняла вуаль и, наклонившись над неподвижным телом, позвала: — Деметриос, Филипп! Идите сюда скорее! Взгляните на это! Греческий врач подскочил, взял руку, неподвижно лежащую на одеяле, приложил ухо к сердцу, затем посмотрел на рот, открытый в крике, которого он никогда не издаст, на глаза, которые больше никогда не увидят света, и сказал со вздохом: — Он умер, Фьора… умер от страха. — Разве такое возможно? — не до конца верила я в происходящее. Я сожалела с одной стороны, что дю Амель умер слишком быстро, и не успел помучиться перед смертью. С другой стороны, мне не пришлось марать мои руки в его крови. — Доказательство перед тобой! У него, наверное, было не очень здоровое сердце. Теперь пойдём! И самое главное, ни к чему не прикасайся. Можно сказать, само небо помогло тебе избежать кровопролития. Надо, чтобы тело обнаружили в таком же положении. Филипп освободит слугу и отнесёт ключ другому. Деметриос взял меня за руку, чтобы увести, но я запротестовала: — Ты забыл кое-что, Деметриос. Этот человек мёртв, и я удовлетворена, но здесь есть ещё кое-кто, кто нуждается в нашей помощи. Это женщина, плач которой я слышала, и я не уйду без неё. Вскоре и Филипп прибежал в комнату, где я и Деметриос находились с телом Рено дю Амеля. — Насчёт слуги не беспокойтесь. Я его немного отправил поспать, связанным с кляпом во рту. Что тут было? — принялся мой муж расспрашивать. — Филипп, тут такое дело… Дю Амель мёртв. Принял меня за призрака моей матери. Мой образ был убийственно хорош, — с гордостью рассказала я о произошедшем мужу. — Я рад, что тебе не пришлось пачкать руки, — Филипп даже не взглянул в сторону умершего. — Фьора, ты говорила, что в этом доме где-то заперта женщина? — задал вопрос мне супруг. — Да, вот только я ума не приложу, где искать в этом доме дверь, ведущую в подвал, — невесело вздохнула я. — Надо искать не дверь, а люк. На котором ты как раз стоишь, — кивнул Филипп в мою сторону. И действительно, вместо плит здесь были толстые доски, но из-за пыли я не заметила разницы. Филипп очень легко приподнял крышку, и все мы увидели каменную лестницу, ведущую в подземелье. Когда я встала на первую ступеньку, то чуть не задохнулась от резкого запаха гнили. Деметриос удержал меня: — Разреши, я спущусь первым. Я смогу посветить тебе. Он стал спускаться, затем протянул мне руку: — Осторожнее! Ступеньки скользкие. Здесь воняет сыростью. — Но, во всяком случае, не душно, — сказал Филипп, следовавший за нами. — Здесь гораздо холоднее, чем во всём доме. Спустившись до конца, мы оказались в подвале с круглым сводом и с двумя дверями из старых трухлявых досок. — Надо открыть вот эту, — указала я рукой. — Окно, выходящее в сад, должно находиться с этой стороны. Но у нас нет ключа. — Это без ключа можно открыть, — сказал Филипп. Со всей силы Филипп вышиб ногою дверь, которая и так держалась на одном только честном слове — на хлипких петлях и на плохоньком замочке. Жалобный стон стал ответом на вышибленную с ноги дверь. Видимо, бедная заключённая страшно боялась новых издевательств. На её месте я бы тоже боялась. Надеюсь, никогда не окажусь на её месте. Я прошла первой, пригнувшись, чтобы не удариться головой. То, что мне довелось увидеть при свете свечи Деметриоса, шедшего за мной, сильно и болезненно потрясло меня: в глубине камеры, где нельзя было стоять во весь рост, женщина, одетая в какие-то лохмотья, лежала на подстилке из полусгнившей соломы. Её руки и ноги были скованы железными цепями, прикреплёнными к большому кольцу в стене. Мне не видно было её лица, а только очень длинные светлые волосы, грязные, как и лохмотья этой несчастной женщины. Услышав, что кто-то вошел в её темницу, она испуганно обернулась, показав маленькое худое лицо со следами царапин и побоев. Такими же были её руки и ноги и, видимо, всё тело. Со слезами на глазах я бросилась на колени рядом с ней, не боясь запачкать свое платье, думая лишь о том, как снять с несчастной цепи. У меня в голове не укладывалось, какой скотиной надо быть, чтобы так издеваться над человеком. Бедная узница вызывала у меня желание поскорее снять с неё цепи, унести в безопасное место, закутать в тёплое одеяло и отпаивать горячим бульоном, обнять и тихонько укачивать, как я укачивала малышку Флавию. — Не бойтесь, — сказала я с нежностью. — Мы пришли освободить вас. Ваш палач мертв. Скажите нам только, кто вы? Пленница открыла рот, но смогла произнести лишь какие-то непонятные звуки, несмотря на огромное усилие, от которого слёзы появились в её бесцветных глазах. — Боже мой! — вздохнула я. — Может, она немая? — Может быть, — сказал Деметриос. — Отойди-ка в сторонку и позволь мне заняться ею. Не утруждайте себя словами, — мягко сказал он, обращаясь к пленнице. — Мы уведём вас отсюда, будем ухаживать за вами. Мы ваши друзья. Надо разорвать или как-то отпереть эти цепи, — обратился он к Филиппу. — Ключ должен быть где-то в доме. Филипп ушёл, но очень быстро вернулся, держа ключ, который обнаружил вместе с другими ключами — как пояснил сам Филипп, нашёл в комнате покойника. Он снял железные наручники, и все мы увидели страшные кровоподтеки на запястьях пленницы. Не говоря ни слова, Филипп наклонился, снял с себя плащ и закутал в него женщину, надел ей на голову капюшон, взял её на руки и направился к двери, не забыв пригнуть голову. Я и Деметриос последовали за ним. Мы поднялись в кухню, и Деметриос опустил крышку люка. Стук падающей крышки смешался с сильным ударом грома. Деметриос открыл дверь с осторожностью, чтобы убедиться в том, что улица безлюдна. Удары молнии следовали один за другим, и оставалось надеяться, что в такую непогоду нам не встретится ни одна живая душа. Я подняла свою накидку и накрылась ею. Мы собирались уже выходить, когда Деметриос обратился к Филиппу, несшему, словно перышко, лёгкую пленницу: — Дайте её мне! — сказал он. — Будьте добры, проверьте, не очнулся ли слуга. — Это неважно, ведь он связан и ничего не видел. — Как хотите. Я думаю, что бесполезно возвращать ключ его брату. Дайте его лучше мне. Я его выброшу в реку. Деметриос взял ключи у Филиппа и зашвырнул их в реку. Когда мы дошли до угла улицы Форш, пошёл такой сильный дождь, что мы мгновенно промокли до нитки, хотя нам оставалось сделать всего три шага. Хляби небесные разверзлись, выливая потоки воды. За несколько секунд образовалось множество ручьев, а мирный и мелкий Сюзон превратился в бушующую реку. Беспрестанно гремел гром и сверкали молнии. Под этот грохот мы вчетвером вернулись домой, всё же соблюдая осторожность. Леонарда встретила нас очень радостно. Особенно она обрадовалась тому, что я не пачкала руки в крови дю Амеля. Спасённая женщина встретила со стороны пожилой дамы очень ласковое и участливое отношение, Леонарда сразу же предложила поместить её в своей комнате. Я и Деметриос с Леонардой решили вместе заняться заботами о бывшей пленнице дю Амеля, Филипп отправился в нашу спальню — приглядеть за Флавией. С Леонардой вместе я и Деметриос уже суетились вокруг женщины в комнате Леонарды. Зашедший к нам Филипп тут же был отправлен по моей просьбе разогреть воды на кухню, Леонарда и я избавили несчастную от её грязных лохмотьев, которые скрывали истощённое и очень худое тело со следами побоев. — Ей около двадцати лет, — предположила Леонарда и добавила, осмотрев слегка вздутый живот: — Уж не беременна ли она? — В этом не будет ничего удивительного, учитывая то, что я услышала в прошлый раз, — сказала я. — Один из этих скотов развлекался с ней, а может быть, и оба. Деметриос, который выходил к себе взять всё, что ему понадобится, появился в этот момент и опроверг диагноз Леонарды: — Я не думаю. Но я задаюсь вопросом, кто она и почему эти мерзавцы лишили ее свободы? Незнакомка продолжала молчать. Она закрыла глаза и позволяла ухаживать за собой, словно у неё не было сил сделать хоть одно движение. В руках осматривающего её Деметриоса она была вялой, словно тряпичная кукла. — Её, видимо, часто били, потому что некоторые следы побоев были уже старые, и, без сомнения, ей почти не давали пищи, но у неё от природы было хорошее здоровье. — Она вроде бы немая? — спросила я. — Может быть, ей отрезали язык? Деметриос тотчас же убедился, что это было не так, затем сказал, что люди могут лишиться дара речи от страха и от зверского обращения, временно или навсегда. — Когда ей будет получше, мы попробуем это выяснить, — добавил он. — А пока еще слишком рано. Леонарда и я тщательно вымыли молодую женщину, затем надели на неё одну из моих рубашек. Мы смазали мазью её запястья, кровоточащие от наручников, и забинтовали их тонкой тканью. Потом мы занялись её лицом. Смыли с него всю грязь и следы крови. — Какие прекрасные волосы! — воскликнула я, проведя рукой по спутавшимся прядям. — Как жаль, что они такие грязные! Надо бы их вымыть! — Будьте уверены, что мы не преминем это сделать, когда у неё для этого будет достаточно сил. О! Смотрите, она открывает глаза! — произнёс Деметриос. Я, Леонарда и грек склонились над незнакомкой. Она посмотрела на три склонившиеся над ней фигуры и безуспешно попыталась улыбнуться. — Здесь вы в безопасности, — тихо сказала я. — Больше никто вам не посмеет сделать ничего плохого, а мы позаботимся о вас. — Начнём с того, что дадим вам поесть, — сказала Леонарда, — и выпить немного молока. — В эту грозу ваше молоко, наверное, скисло, — сказал Деметриос. — Сделайте ей лучше липовый настой и добавьте щепоточку вот этого, — продолжил он, протянув ей маленькую деревянную коробочку из окрашенного дерева. Деметриос вернулся к кровати и посмотрел на лицо несчастной женщины, такое же бледное, как и подушка. Вдруг он нагнулся, взял подсвечник, стоявший у изголовья, и поднес его к лицу незнакомки. — Ты знаешь, эта несчастная похожа на тебя! — На меня? — удивлённо я смотрела на Деметриоса. — Да, правда, не очень сильно. Скорее всего она похожа на того молодого человека, которого мы отправили в Бревай. — На Кристофа? Ты думаешь, что она родом из нашей семьи? — отозвалась я тихонько. Леонарда вернулась, неся настой. Пока он остывал, я рассказала ей о предположениях Деметриоса, добавив, что я не могу себе представить, кем была эта молодая женщина. Зато Леонарда представляла. Рассмотрев более внимательно лицо с закрытыми глазами, она напомнила мне рассказ, что-то вроде исповеди, которую одним весенним вечером Франческо Бельтрами сделал мне: — Вспомни! Он упомянул, что у твоей матери была дочь от Рено дю Амеля. Я могла бы поклясться, что это она. В таком случае, ей должно быть двадцать лет, как я и предполагала. — Его дочь? И он смог так жестоко обращаться со своей собственной дочерью? Да еще в течение многих лет? Это невозможно: она бы давно умерла в таких условиях… — боялась я поверить в то, что спасённая — родная дочь дю Амеля, с которой он так бесчеловечно, изуверски обращался. Я выросла под крылом очень любящего и заботливого отца, который дал мне только самое лучшее. В моей голове никак не могла сложиться мозаика, ведь не могут иные отцы так обращаться с дочерями, как с этой женщиной обращались в доме дю Амеля! Не должно быть такого на свете, чтобы родители издевались над своими детьми!.. — Ты ошибаешься, — сказал Деметриос. — Известны заключённые, и среди них женщины, которые выживали в диких условиях. Человеческая выносливость может быть просто поразительной, в особенности, когда речь идет о молодых. И теперь я уверен, что прав: эта молодая женщина — твоя сестра, Фьора! — Моя… сестра? — робким эхом откликнулась я. Сама эта мысль никак не могла уложиться в моей голове. До сих пор я не задумывалась над рассказом моего отца и никогда не думала как о своей сестре про ребёнка моей матери от Рено дю Амеля. Но теперь, видимо, придётся чаще об этом задумываться. Я отказывалась себе вообразить, что отец, даже такая гнусная мразь как дю Амель, мог бы стать палачом для собственного ребёнка. В моей картине мира отцы всегда любят своих детей — ведь я с детства видела к себе только такое отношение. Я полагала, что дочь советника могла быть отдана в монастырь после бегства матери, или же ее взяла бабушка, что было бы вполне естественным. Но теперь я увидела, что этот омерзительный и жестокий деспот дю Амель перенёс на ни в чём не виноватого ребёнка всю свою ненависть, которую он испытывал к моей маме. Он сделал из своей же дочери жертву, куклу для битья, на которой вымещал злобу и жестокость за неимением под рукой Мари. Приговорил ребёнка к долгим мучениям, которые, наверное, с удовольствием наблюдал. Убить свою дочь для него было бы слишком простым делом. Но чтобы отдать её в руки своих солдафонов-слуг для их развлечения… До какой же степени низости и ублюдства надо дойти?! Вся дрожа от гнева, я успела не раз пожалеть, что смерть дю Амеля наступила слишком быстро. Я очень хотела бы приковать его цепями к стене в том подвале, где он держал бедную женщину, и вскрыть ему брюшину, а потом оставить умирать в муках. Всего-то несколько секунд безумного страха, тогда как он заслуживал медленной агонии с самыми жестокими пытками. Я подошла к кровати неизвестной нашей подопечной, где как раз на краешке сидела Леонарда и поила теперь уже мою сестру настоем. Глядя на сестру в таком её состоянии, я ощутила к ней до боли острое сопереживание, бережно взяла её за руку, такую тонкую и слабую с длинными белыми пальцами. Леонарда понимающе посмотрела на меня: — Ты думаешь о том, что этот злодей недостаточно дорого заплатил за свои преступления, не так ли? На этой земле, конечно. Но я благодарю бога за то, что он не дал тебе обагрить руки этой черной кровью! Я не думаю, что ад — это приятное место, и ты можешь быть уверена, что в этот момент мессир дю Амель уже переступил его раскаленный порог. Я порывисто обняла за шею мою гувернантку, испытывая к ней большую благодарность за то, что она всегда умеет меня поддержать. — Леонарда, спасибо. Ты всегда умеешь найти для меня нужные слова. Я должна почаще говорить, как сильно люблю тебя. — Ох, моя радость, ты всегда мне будешь как моё родное дитя, — с нежностью Леонарда улыбнулась мне Скоро к нам присоединился и Филипп, принеся большую чашку куриного бульона. — Вот, принёс. Подумал, что наша подопечная захочет немного поесть, — с этими словами Филипп поставил на тумбу рядом с кроватью чашку бульона. — Филипп, спасибо. А как Флавия? — сразу спросила я о дочери. — Всё хорошо. Она крепко спит. Вам тут нужна помощь? — предложил мой супруг. — Спасибо, мессир граф. Мы пока справляемся, — ответил Деметриос. Леонарда тем временем закончила поить настоем мою сестру и теперь с матерински ласковыми нотками в голосе убеждала её поесть бульон. Неизвестная мне сестрёнка уступила этой спокойной и уверенной заботе пожилой дамы. — Фьора, а тебе пора спать. Ты едва стоишь на ногах, глаза как у совы, — Филипп протянул мне руку. Я взялась за неё и встала с кровати, подошла к мужу, прижалась к нему и спрятала лицо в его камзоле. — Пойдём, милая. — Леонарда, Деметриос, вы же позовёте меня, если ей станет хуже или лучше? — в надежде спросила я пожилого врача и мою милую наставницу, не желая уходить из комнаты, где выхаживают мою сестру. — Непременно, Фьора, — уверил меня Деметриос. — Да, мой ангел. Иди спать, — вторила Леонарда Деметриосу, скармливая моей сестре принесённый Филиппом бульон. — Доброй ночи, моя дорогая. Я приду к вам завтра утром, — поцеловала я в лоб сестру перед сном. Мне так захотелось сделать нечто такое, чтобы моя сестра почувствовала себя в безопасности, среди своих, что не напоминало бы ей о доме — из которого мы её вырвали. Потом я поцеловала перед сном Леонарду. И только тогда ушла в мою с Филиппом комнату, где спала наша дочурка. Сон Флавии был глубок, она мирно спала, сопела себе тихонечко. У меня сжалось сердце от осознания, как сильно я боюсь за её будущее, как мне хочется её защитить от всего зла в мире, чтобы она никогда не узнала горечь и боль. Тут же я подумала о сестре. Каково было ей расти с отцом, который издевался над ней, смешивал её с грязью, держал много лет хуже, чем в тюрьме?.. От этих мыслей меня терзала такая острая душевная боль, что я сползла по стене на пол, обхватила свои колени и уткнулась в них лбом, тихонько всхлипывая и даже не утирая льющих из глаз слёз. — Фьора, что с тобой? — встревожился Филипп, поднял меня с пола и подвёл к кровати, усадив на край. — Я вижу, что ты не в порядке. Из-за того, что вскрылось сегодня… — Филипп, та женщина — моя сестра, это дочка дю Амеля, — выдавила я из себя сквозь плач и всхлипывания. — Этот выродок издевался над своим ребёнком, вымещал злость на жену… — Он хуже скотины, ты была права в твоей мести, — только смог от потрясения проговорить Филипп, уложив меня на подушки и укрыв одеялом. — Он хуже змеи, даже змеи любят своих детёнышей и защищают их, — проронила я тихо, давясь слезами. — Я не могу крепиться, держаться сейчас… — И не крепись. Порой плакать тоже надо. Ты не каменная, — Филипп подвинулся ближе ко мне, лёг рядом и обнял. Где-то половину этой ночи я делала то, за что меня никогда не осудит Филипп — беззвучно плакала, чтобы не разбудить Флавию. Всё это время Филипп бережно утирал мне слёзы с лица и шептал мне на ухо что-то успокаивающе, гладил мою спину и плечо. Уснуть этой ночью мне всё-таки удалось, только сны видела тяжёлые.