Фронт

       Мисси была в бешенстве. Швырнув тарелку в стену, она наблюдала, как та разбилась, слушая оглушающий звон. Когда отец, всё это время сидящий на своем обычном месте, во главе стола, наконец, поднял на неё взгляд, но быстро опустил глаза, будто ничего не происходит. Вместо этого он продолжал мазать масло на хлеб.        — Какая я дура, что поверила тебе, папа! Я думала, что ты все это делаешь для того, чтобы помочь мне. Потому что ты веришь мне, веришь в меня. Потому что ты думаешь, что я всё делаю правильно. Потому что тебе нравится, что я делаю что-то хорошее, так ты мне говорил, когда давал деньги на ремонт помещения?        Стоять на одном месте, посредине комнаты, как растерянный ледокол в бурном море, Мисси надоело, так что, она стала маршировать из угла в угол — как загнанный зверь.        — Я, конечно, до безобразия наивна. Пора мне уже, наконец, окончательно понять, что ты никогда и ничего не делаешь просто так. Столько лжи. Всё — одна огромная сплошная ложь. Каждое слово — чёртова ложь. Отвратительно.        Глава семьи, с присущим себе спокойствием, пил чай. Поставив кружку на стол, снова спокойно взглянул на явно успокаиваться не собирающуюся дочь.       — Мисси, мы поговорим. Но сперва ты должна сесть и успокоиться. Будь добра, дорогая. Сядь.        Мисси упрямо мотала головой, кусала влажные губы, хранящие следы слез. Но сдалась под тяжёлым, не терпящим возражений, взглядом отца. Почти что рухнула на стул. Судорожно схватила воздух ртом. Продолжала сверлить отца укоризненным взглядом.        — Дочь, я знал, что я делаю, когда создавал фонд, регистрировал и оформлял как часть своей непосредственной деятельности в рамках борьбы с нацистами. И знал, что ты разозлишься, когда узнаешь. Но это был лучший выход. Ты правда думаешь, что, если бы не протекторат, который обеспечила регистрация, твоя школа так быстро бы набрала обороты?        Мисси прикусила губу. Она подозревала, что что-то нечисто с тем, как быстро удалось набрать учеников. Конечно, не то, чтобы было что-то удивительное в том, что дети, пережившие ужас и сбежавшие от войны, шли в школу, учить язык, которого не знали, возвращать себе иллюзию обычной, довоенной жизни, если у кого-то она была. Но, когда первая волна радости от того, как быстро её затея набрала оборотов, промелькнула мысль, что дело не чисто и всё не так уж прозрачно, как кажется на первый взгляд.        А сейчас подозрения, мелькнувшие и рассеявшиеся в суете дел, стали реальностью. И пришла боль. Она проиграла.        — Милая, — мистер Саксон вздохнул примирительно, потрогав её за руку, — это моя работа. Я помог тебе, а ты мне. Всё честно.        — Да, — смахнув злую слезу с ресниц, кивнула Мисси, — именно потому, когда журналисты пришли, они делали вид, что я — пустое место. И в сюжете рассказывали только о тебе. О том, как много сделал Гарри, наши с ним друзья, ни слова.        — Что тебе с этого, милая? Это же журналисты. Они любят высасывать сенсацию из пальца и обожают смаковать чужое имя.        — Ты знал, что так будет…        — Да.        — И всё равно позволил этому случиться.        — Я не придаю этому значения. И потом, милая моя, посмотри на это с другой стороны. О тебе и школе сообщили по радио, написали в газетах. И даже станут крутить сюжет в кино-театрах перед вечерним показом. Радуйся. Хватит меня ругать, дочка, я сделал всё, что мог для тебя и твоего увлечения.        — Ты сделал всё, что мог, для себя, — едко отозвалась Мисси, — чтобы похвалить себя.        Во взгляде главы семейства проскользнула плохо скрываемая злость.        — Мисси, перестань говорить ерунду. Я не намерен объяснять всё заново. Дважды я своих слов не повторяю. Сядь и успокойся. Нам есть, что обсудить, и что более важно, чем твои безосновательные придирки.        Мисси настойчивую просьбу отца выполнять не торопилась. Она несколько минут сверлила его взглядом, в котором не было ничего, кроме злости, а затем поднялась.        Появившаяся на его губах едкая ухмылка должна была стать сигналом для отца — мира не будет.        — Ты сделал всё возможное, как делаешь на своей работе. Вся ваша Лига Наций — никчёмные пустозвоны и импотенты, и толку от них ноль.        Обычно спокойный, на сей раз Саксон взорвался, скривившись почти брезгливо. Стукнул кулаком по столу, сцепил зубы от боли. С трудом сделал сброс покрасневшей ладонью, стиснув зубы — удар пришёлся уж очень болезненным.        — Помнится, я уже говорил тебе однажды, и скажу еще раз — не смей говорить ничего плохого о моей работе. В конце концов, всё, что ты имеешь — благодаря ей.        — Хорошо, папочка, — язвительно отозвалась Мисси, даже не пытающаяся скрыть скривленные в ядовитой желчи губы, — я больше не буду говорить плохого о твоей работе, благодаря которой мерзкий ублюдочный карлик захватил теперь весь мир и имеет всех по очереди. Я не буду больше ничего дурного говорить о твоей работе, где ввели настолько эффективные санкции против агрессора, что агрессору плевать глубоко на них и его преступления достигли планетарного масштаба. Но тогда и ты больше не смей думать, что кучка мерзких лицемерных пустословов и импотентов будут учить меня, как жить, и что я буду делать хоть что-нибудь для оправдания бездеятельности их и твоей задницы и вашей беспомощной немощи.        Она жалобно вскрикнула, схватившись за правую щёку, поцелованную оплеухой. Закрыла глаза, перед которыми мигом всё завертелось. Старательно сдерживала сдавившие грудь слёзы. И, едва открыв глаза, едва взглянув на отца, бросилась бежать, подхватывая пальто на ходу.        Она не слушала, что кричал отец ей вслед. В ушах звенело, сердце, сжавшееся в болезненном спазме, билось через раз. Она грузла в снегу, задыхалась от боли и почти ослепла от слёз. Едва не угодила под колёса машины, не запомнила даже, что ответила на крики возмущённого водителя. В переулке, где были общежития, слегка (совсем не намного) убавила шаг, при этом всё ещё продолжая мчать вперед. Упала в сугроб, только теперь почувствовав, что замерзла, почти заледенела.        — Чёрт. Чёрт. Чёрт.        Она всё ещё не могла отдышаться и думала теперь, что никогда не придёт в себя после прошедшего. На входе в общежитие наткнулась на отвратительную консьержку, оглядывающую её с ног до головы так, точно она была дешёвой половой тряпкой.        — Девушка, вы пьяны?        — Что? — встрепенувшись, Мисси потёрла ушибленное колено, и упёрлась в колени руками, пытаясь отдышаться. — Нет, я не пьяна. Я… здесь живёт мой парень, Малкольм Таккер, третий курс, медицинский факультет. Он будущий хирург. Группа 251-А. Кажется, седьмая или восьмая комната. Пожалуйста, пустите меня к нему. Прошу вас!        Не разрыдаться, не зайтись в истерике, стоило огромных усилий. Консьержка, приспустив с носа очки, презрительно оглядела её с головы до ног.        — Без пропуска или пригласительного не пропускаем. К тому же, без пяти минут восемь. После восьми вечера вход в общежитие для посторонних категорически запрещён.        — Пожалуйста! Меня… я ушла из дому! Пустите меня, хотя бы ненадолго! Прошу вас!        Она больше не сдерживала слёз, ручьем струящихся из глаз, орошающих горящее, точно в огне, лицо. И, если бы у мерзкой бабки, сидящей на входе, было бы сердце, она бы сжалилась. Но сердца у неё не было, потому, поджав губы, она бескомпромиссно отрезала:       — Ушла из дому — иди в отель. Здесь не публичный дом, нечего шастать.        — Ну хотя бы позовите его сюда. Прошу! Мне нужно ему всё объяснить!        Следующие несколько секунд прошли в борьбе взглядов. В конце концов, консьержка вздохнула, так, словно её вынудили, посмотрела на Мисси снова — максимально осуждающе — и полезла в толстую книжку, что лежала под столом.        А потом сухо отрезала:        — Малкольм Таккер сегодня уехал домой на ближайшие две недели. Вчера скоропостижно скончался его отец.        Земля под ногами разверзлась.