Фронт

       Аккуратный стук в дверь вызвал у Мисси лишь горькую улыбку. Экономка уже ушла, отец стучал всегда более прямолинейно и громко. Никто больше желать попасть в её спальню не мог.        — Входи, Гарри — снова проведя расческой по непокорным волосам, сказала она и, взглянув на себя в зеркало, сокрушенно вздохнула.        Гарри шагал мягко, почти крадясь. Как будто она была маленьким ребёнком, которого он боялся разбудить.        Увидев, что она надела платье и выбирает бусы, он удивлённо посмотрел на неё.        — Что ты делаешь?        Странный вопрос.        — Собираюсь на обед, — спокойно ответила Мисси, — он разве не сегодня?        — Ты пойдешь?        — Почему не должна?        Гарри аккуратно взял её за плечи, развернув к себе. Поцеловал в висок, слегка царапая бородой шею. Мисси хочется бурчать, чтобы он перестал её жалеть, но, должно быть, она действительно выглядит жалкой. К тому же, на пререкания совершенно нет сил — она их все растратила на тоску по Питту и ссоры с отцом.        — Питт звонил в общежитие.        Мисси с надеждой посмотрела на него, обвив его за шею. Наверное, вид у неё сейчас будто у побитой собаки. Плевать.        Гарри нежно погладил её по щеке.        — Он приедет. Скоро. Обещал на следующей неделе.        Сладкий порыв радости длился недолго. На её место пришла горечь и отрешенность. Не смотря на брата и, кусая губы, почти без эмоций, она спросила — не у него, не у себя, а у Вселенной:        — Что это изменит?        — Вам будет легче. Сможете поговорить.        Усмехнувшись, она пристально взглянула на Гарри. Им обоим известна правда.        — Отец меня в магазин одну не отпускает. И с тобой тоже не выпускает никуда, мы же сообщники. Как мы сможем разговаривать? Он свою шестёрку, Эйнли, приставил. Шпионит за нами. Таскается всюду хвостом. В общежитие мне не попасть, Питер не сможет приблизиться ни к школе, ни к нашему дому. Мы обречены, Гарри. Ты это и сам прекрасно знаешь.        — Мне кажется, — мягко возразил Гарри, — ты слишком легко сдаёшься.        — Не так легко, как весь мир немецкому ублюдку.        Он хотел возразить, добавить что-то, но Мисси снова круто развернулась к зеркалу, яростно терзая расчёской волосы. Разговор окончен.        — Белые лучше подойдут, если наденешь белые туфли — как бы между прочим, сказал Гарри и мягко вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь.        В кухне он застал отца. Тот сидел за столом, сложив ногу за ногу и лениво листал газету. Снова обозвал Лигу Наций и европейских дипломатов импотентами. Когда Гарри выпил немного воды, отец, наконец, пристально посмотрел на него, будто только сейчас заметил, что он здесь.        — Как Мисси?        — Собирается на обед, — Гарри не счёл нужным сообщить, что чувствует себя сестра, мягко говоря, ужасно, — а ты, я вижу, уже готов?        — А ты нет. Что это за вид? Рубашка измята, галстук набекрень. Переоденься.        — Слушаюсь, шеф — скалясь, ответил Гарри, и в голосе его прозвучала насмешка. В свою спальню он практически сбежал.        Проблема выбора перед ним, в отличие от Мисси, не стояла. Белоснежная рубашка, купленная пару месяцев назад, классические чёрные брюки, чёрный пиджак и галстук, подаренный Джону — наверняка, ему будет приятно. Тщательно расчесавшись и капнув немного духов на шею, он сошёл в гостиную.        Отец уже был там и выбирал трость — вещь, совершенно ему не нужную, но создающую образ денди. Он выбрал чёрный костюм в тонкую полоску, дорогой галстук, подчеркивающий золото запонок, и ботинки, как и полагается солидному человеку, из натуральной кожи. На сына он бросил удовлетворенный взгляд. Гарри подумал, что он наверняка гордится тем, что манеру одеваться и держать себя они унаследовали от него — их мама была проще и вещам придавала куда меньше значения, насколько он помнил. Надевая пальто, он дал короткое указание позвать Мисси.        Но Мисси не нужно было звать — она спустилась по лестнице. Она была одета в красное платье, на ногах были белые ботинки, очень аккуратные, которые обувала крайне редко, и совета она послушалась — украсила шею белоснежными бусами. Красивые волосы водопадом струились по худеньким плечам. Гарри с улыбкой смотрел на неё — она была красавицей, и, когда улыбалась, очень похожей на маму. Она достала из шифоньера белую накидку и Гарри помог её надеть. С отцом она не разговаривала, хоть тот взял её под руку.        — Ты прекрасно выглядишь, милая. Идём, пора ехать.        — Отвези меня, Гарри — Мисси мягко высвободила руку и посмотрела на брата. Отец поджал губы, но продолжать спор не стал — молча направился к своей машине. Гарри рвала на части злость — на отца, который допустил всё это, и что он, взрослый умный человек, совершенно не желает решить эту проблему. Вопрос, как долго они собираются молчать, уже почти сорвался, но Гарри прикусил губу — не время выяснять это сейчас, тем более, когда в Мисси, наконец, за долгое время проснулась жизнь, слабая искорка, но настоящая.        Отец уже уехал. Гарри выкатил машину из гаража и завёл. Мисси не стала садиться рядом с ним, предпочла заднее сиденье. Ему хотелось поговорить, но она смотрела в окно. Гарри знал, что именно так будет всю дорогу и спрятал в недрах лёгких разочарованный вздох. Оставалось только надеяться, что время для разговора наступит раньше, чем старость.        Они ехали мимо освещенных улиц и горящих сотнями огней зданий. Странно, но почти ничего, кроме редких плакатов-агиток, вроде: «Мы должны выстоять!», не указывало, что идёт война. В том, в чём заключался плюс отсутствия войны на их территории, заключался и главный минус, ловушка. Их соотечественники гибли на чужой земле, кажущейся очень далёкой, но чувство было такое, будто это происходит без них. Будто воюет весь мир, но не Америка. Штаты больше не были главным финансистом антигитлеровской коалиции или наблюдателями, которые спорят, какую позицию занять в противостоянии с чокнутым чудовищем. Их страна стала непосредственным участником войны, где гибли люди, кто-то из их соотечественников никогда больше не увидит мужа, сына, брата, лучшего друга, но ощущения утраты не было. Гарри это беспокоило, хотя вряд ли он должен был вообще беспокоиться о таких вещах. И, как оказалось из разговоров с Джоном, Джеком, Микки, с некоторыми коллегами по работе, они были обеспокоены тоже. Иллюзия безопасности, которую так умело создало их правительство, была лишь мечтой, красивой обложкой, мыльным пузырем.        Они повернули к скверу, где с удивлением заметили студентов с плакатами: «Остановите немецкое чудовище!», «Миру нужен мир!». Студенты пришли в сквер университета ближе к вечеру, маленькой акцией, чтобы устроить протест, которым они, конечно же, ничего не могли изменить, но продемонстрировать гражданскую позицию могли.        — Мужественно — резюмировал Гарри.        — А ещё — глупо и бесполезно, — фыркнула Мисси, — как будто Гитлер их послушает, поднимет вверх руки и скажет: «Я вас понял, сейчас всех освободим и будем улыбаться и дружить».        — Каждый делает то, что может в такой ситуации, Мисси, — ответил Гарри, — плакаты никого не останавливают, но это — способ показать, что ты против тирании и уничтожения всего и вся. Это — маленькая часть огромного паззла. Мы все боремся с Гитлером. Как умеем.        — Угу, — усмехнулась Мисси, — маленькая частица паззла. Точнее, та, что изображает кусочек травы, например. А надо — чтобы была частью лица.        — Что ты хочешь этим сказать?        — Что всё это бессмысленно, — Мисси нервно повела плечом, — в смысле, протесты, плакаты, антивоенное искусство, красивые слова по радио и в газетах.        — Тогда почему ты это всё делаешь? — Гарри немного сбавил скорость, — мы открыли школу, ты ходила на курсы медсестер, вы с девчонками пакуете посылки для пленных, твои ученики пишут письма в Союз, дарят тамошним детям свои игрушки, ты не спишь по ночам, строя планы, что еще ты можешь сделать. Разве ты не участвуешь в уничтожении Гитлера? Ещё в ноябре вы с Люси ходили на антивоенные пикеты. Что изменилось?        — Поляки умирают один за другим. Говорят, уже скоро нужен будет второй концлагерь, не только Освенцим. Вопрос времени, когда его построят. В лагерях убивают не только евреев. Каждый сочувствующий уничтожается на месте. Японцы беснуются, ты слышал, что они колют пленных, и не только пленных, штыками? Рани говорила, что бабушка её подруги получила письмо от сына. Он ей рассказывал, что видел это*. И теперь тоже погиб. В Ленинграде люди гибнут тысячами ежедневно, и не только от рук немцев, но и от голода. Город взят в блокаду. Русские пленные умирают в ямах от холода и голода, а все, кто осмелится бросить им хоть какую-то еду, тут же умирают от руки нацистских зверей*.        — Мисси, — устало вздохнул Гарри, — я знаю. Зачем ты мне всё это говоришь?        — Потому что, — это прозвучало горько, Мисси прикусила губу, — я хочу сделать что-то действительно значимое, настоящее. Что-то, благодаря чему пойму, что тоже сделала важный вклад в победу. Но не могу.        — Мисси, мы все делаем вклад в победу. Ты учишь детей. Евреям это даёт шанс не просто выживать, а жить здесь. Другим своим ученикам из бедных семей ты тоже даёшь лучший шанс в жизни. И объясняешь им, почему-то, что сейчас происходит — это чудовищно и не должно повториться. Ты отправляешь посылки для тех, кто нуждается, только и занята, что школой, в которой я лишь помощник. Именно тебе принадлежит идея этого обеда и, да, я думаю, весной мы организуем благотворительный бал, как ты хотела. Я на заводе делаю оружие, потому что это — возможность надрать немецким ублюдкам и их союзникам зад. Ты знаешь, что завод Форда разрабатывает новый тип танков? У нас было совещание, руководство опирается на ошибки, которые были допущены немцами во время битвы за Москву, чтобы создать новую технику? ** Мы делаем чертежи, спорим, разрабатываем новые модели. Я решил, что останусь в тылу, если что. Инженерам проще находится в тылу, там от нас больше пользы.        — Слушай, — устало вздохнула Мисси, — мы много делаем, да, я признаю. Но почему ощущение такое, что это бесполезно? И что мы слабы?        — Потому что это приближает победу на один шаг, а не на десять сразу. Мы и наши друзья действительно делаем это — приближаем победу. А большинство тех, мимо домов которых мы сейчас едем, предпочитает ходить в кино по воскресеньям, есть поп-корн, пить эту новомодную «Фанту»*** и делают вид, что войны нет вовсе. Думай об этом, сестричка, когда в следующий раз на тебя нападут сомнения.        Мисси улыбнулась, хотя всё ещё чувствовала себя несчастной. Но сомнений в собственной полезности стало меньше. Впервые за несколько недель она подумала, что нужно вернуться на курсы медсестер, и что, возможно, сделает это уже на будущей неделе.        Когда они приехали в роскошный особняк Коулов, она увидела Розу, которая в скромном сером платье подавала еду вместе с экономками. В толпе мелькали пышные волосы Рани, Мисси бы непременно разглядела кого-то еще, если бы не толпа журналистов. Здесь, в особняке, их было еще больше, чем на улице, где они едва прорвались через их блокаду. Коулы, что давали интервью газетчикам, вежливо улыбнулись новым гостям.        — Идём, — наконец, потёр уставшие от напряжения глаза, сказал Гарри, — наш столик в центре, рядом со столом хозяев, видишь? Отец уже здесь.        Он взял сестру за руку и повёл к столу. Мисси же отчего-то встревожил чей-то пристальный взгляд. Чем ближе они были к своему столу, тем острее этот взгляд прожигал её, и вскоре она смогла посмотреть в глаза смотрящему. Им оказался Эмиль Яна.        Профессор не отводил от неё восхищённого взгляда и улыбался. Как будто на небе разом тысячи солнц взошло.