Фронт

       Радио звучало тихо, транслировало «Марсельезу». Рассказывало о лидере «Свободной Франции» генерале де Голле. Не без яда. Не без сарказма. Но Гарри и Джон всё равно слушали.        — Какой-то французский эфир сегодня — вздохнул Джон. — Зачем нам эти французы в таком количестве? Сами свою Францию проиграли, а нам теперь за неё воюй.        — Между Рузвельтом и де Голлем, кажется, конфликт, — пожал плечами Гарри, — Президент хочет посеять сомнения в американских французах, чтобы не объединялись вокруг генерала. Он себя, говорят, лидером всех французов объявил*.        — А Черчилль что?        — Черчилль склоняется на сторону генерала, — поджал губы Гарри, — сказал, что нашёлся человек, способный объединить вокруг себя усилия по объединению Франции**. Я, в принципе, не понимаю, почему тебя вдруг заинтересовала эта тема.        — Не знаю, — голос Джона прозвучал достаточно раздражённо, — просто хочется что-то слушать. Уж лучше «Марсельезу», чем тишину.        — Ты снова впал в сентиментальность? — ухмыльнулся Гарри. — Ясно.        — Тебя это больше не удивляет? — с какой-то грустью спросил Джон.        — Я привык.        Джон поднялся на постели, натянул брюки. Вздохнул и снова лёг на узкую кровать рядом с Гарри. Протянул руку, погладил лёгкую россыпь волос на груди возлюбленного.        Гарри слабо улыбнулся.        — Ты сегодня спокойный, — как бы между прочим, заметил Джон, — не протестуешь. Романтическое настроение?        — Можно сказать и так — пожал плечами Гарри, выключая радио. — Бесит.        — Ты не дал мне дослушать о де Голле. Говорят, он очень харизматичный.        — Плевать мне на де Голля. И на кого бы то ни было ещё.        — Но мне хотелось бы послушать, — проворчал Джон, — потому что…        — Что?        Гарри резко поднялся на локтях, навис над любовником. Он смотрел пытливо, острым взглядом. Искал ответа. Заглядывал в душу. Джон поершился. Он вдруг понял — Гарри уже всё знает.        — Я воевать ухожу. Через полтора месяца. Скорее всего, в Нормандию. А пока — военный лагерь.        Гарри замер. Он так и продолжал опираться на руки, пялится на худое лицо Джона, смотреть на него не мигая. Только взгляд его поледенел, стал мрачным, чёрным. Джон испытал что-то, что всегда шло рядом с любовью к Гарри — страх перед ним. Он разрастался, рос, множился в груди, словно огромная раковая опухоль. Он напряжённо всматривался в глазницы, ставшие вдруг чёрными, сузившиеся до предела.        Губы Гарри дёрнулись в конвульсии, на них появилось некое подобие улыбки. Любовник ухмыльнулся — коротко, жёстко, а у Гарри похолодело сердце. Когда пальцы Гарри приблизились к его лицу, поползли по горлу, пока что, лаская, а не сжимая его, Джон замер, перестал дышать. Он пялился на Гарри огромными глазами, не в силах ни пикнуть, ни пошевелиться, не дышать. Пальцы Гарри тем временем ласково водили по его коже, на которой выступил пот. А после Гарри взял его лицо в свои ладони и сильно сжал. Так сильно, что что-то хрустнуло. Настолько, что губы Джона вытянулись в жалкие трубочки. Он втягивал губами воздух, пытаясь дышать, и, когда Гарри приблизил лицо к его, горько застонал. Теперь Саксон нависал над ним, словно гора, вдавливая в кровать так, что та жалостно скрипела.        — Значит, — продолжая криво усмехаться, хмыкнул он, — мы сегодня прощаемся? Верно?        — Не сегодня. У нас есть ещё несколько недель. Вышкол я буду проходить в Нью-Йорке. В центральном госпитале. На фронте большие потери, и, говорят, планируется прорыв. Медиков категорически не хватает.        — И когда же ты собирался мне об этом сказать?        Джон молчал. В горле скопилась слюна, вздулась комом под кадыком. Он пытался освободиться, ёрзать, но пальцы Гарри перехватили его ладонь и сильно, почти до хруста, сжал пальцы.        — Я не знал, какие подобрать слова.        Гарри ухмыльнулся. Склонился над лицом Джона так низко, что кожу обожгло горячее дыхание. Вцепился языком в рот, исследуя, истязая. Не целовал — терзал губы.        — Обычно ты очень красноречивый — довольно хмыкнул он, облизывая кровь, полученную с губ любовника. — Или ты умеешь только мой хуй причмокивать красноречиво? М-м?        Джон закрыл глаза. Покачал головой. По щекам текли горячие крупные слёзы. Гарри сопел, ноздри раздувались, точно у загнанного в капкан зверя. Теперь к страху примешалось ещё одно чувство — отвращение. От любви, казалось, не осталось и следа.        Джон открыл рот. Но тут же закрыл его. И снова открыл. И опять закрыл. Словно рыба, вытащенная из воды, повторял этот бессмысленный ритуал. Надо было что-то сказать. Хоть что-нибудь. Но слов не было. Только слюнявый комок в горле, под кадыком. От него начинало мутить.        Он хотел сказать: «Отпусти меня!», но не мог издать ни звука. Но Гарри вдруг сам скатился с него, отползая на самый край кровати и тяжело дыша.        Он молчал, и Джон тоже, как прежде, не мог издать ни единого звука. Тишина была мерзкой, тяжёлой, болезненной. Как скользкий червяк ползла по телу, по каждой клетке.        Гарри заговорил первым:        — Я всегда думал, что влюбился в простого паренька, доброго и наивного. Который не умеет ничего скрывать, да и скрывать ему нечего. Открытого миру и людям. Я смотрел на тебя, Джон Смит, и мне казалось, что полюбил полную свою противоположность. Я всегда был закрытым, а, когда моя мать умерла, оставив меня совсем ребёнком, ощетинился. Меня тянуло к тебе, потому что в тебе было что-то особенное. Искреннее. Доброе. Тёплое. Ты был таким милым и глупым иногда. Я чувствовал, что ты обезоружил меня, и как плавлюсь под твоим взглядом.        Он сел на постели, опустил голову, сильно сгорбясь.        — Наша любовь, увы, не имеет ни единого шанса, но отношения имели смысл. Ты словно напоминал мне о том немногом хорошем, светлом, человеческом, что во мне ещё осталось. Я опустошён, Джон Смит, уже очень давно. Рядом с тобой моя жизнь, как будто, наполнялась смыслом. А теперь ты меня предал. Ты предал нас.        Гарри умолк. Джон видел, как он сильно, истерично кусает губы, и знал — чтобы не заплакать. Всё закрутилось в голове, земля кружилась под ногами. Всё вдруг стало второстепенным, неважным — будущая отправка на фронт, запах лекарств в госпитале, студенческое радио, которое казалось отличной идеей, но провалилось — молодые люди не хотели больше слушать плохие новости, голос генерала де Голля и будущая Нормандия, где, возможно, придётся погибнуть в каком-то бою или быть раненным от осколка разорвавшейся рядом гранаты.        Джон лежал, скрутившись болезненным комком, и слушал звенящую тишину, в которой время от времени прорывался сиплый, сломленный голос Гарри, как будто не принадлежащий ему. Джон его не узнавал.        Гарри повернул голову и посмотрел на него. Джон ощетинился под этим взглядом, но не было сил обороняться. Он так и лежал, слушая тяжёлую, тягучую пустоту, не понимая, что происходит, и что будет дальше.        Гарри приоткрыл пересохшие губы, готовясь что-то сказать, но, видимо, передумал. Он махнул рукой, и в этом, вроде бы, бесхитростном жесте, было бесконечно много отчаяния. Столько, что ни одному человеку было не под силу выдержать.        Он вздохнул, резко встал с постели, почти спрыгнул. Стал быстро, поспешно одеваться, шаря ладонями в надвигающейся темноте. Джон по- прежнему не находил слов, не знал, что сказать. Только поднялся и сел на постели, натянув одеяло на грудь.        Когда Гарри был полностью одет, он подошёл к двери. Джон готовился, что тот так и уйдёт, не попрощавшись, видимо, навсегда. Это было бы вполне в стиле Саксона. Но Гарри замер, а потом — обернулся.        — Я долго не мог принять решение. Всё тянул с ним. Останавливал себя. Спасибо, что помог мне решиться.        Его губы теперь тронула грустная, болезненная улыбка:        — Всего хорошего, Джон Смит.        Он ещё несколько секунд постоял на пороге, а затем вышел в ночь. Громко хлопнула дверь. Так громко, что прозвенело стекло в окне.        Джон остался один. И, похоже, навсегда.