Te amo est verum

Следующим утром, когда Эмма, позавтракав, выходит на арену для тренировок, Паэтус уже ждет ее там. Он добродушно улыбается. – Сегодня Август разрешил мне похитить тебя, прекрасная воительница. Сердце отчего-то пропускает удар. Август только поджимает губы, когда Эмма вопросительно смотрит на него, и отворачивается, не говоря ни слова. Чувствуется, что он крайне недоволен, но кто же будет спорить с господином? Впрочем, с Аурусом Август иногда сцепляется языками, а что здесь? Паэтус берет Эмму под руку, вместе с ней покидая арену, и это прикосновение столь неожиданно для Эммы – несмотря на вчерашнее, – что в первый момент она даже запинается на ровном месте. Здесь не принято трогать друг друга лишний раз, тем более странно ждать этого от свободного римлянина в адрес раба. Привычны лишь пощечины от господ, а такое… – Вчера все вышло очень некрасиво, – негромко говорит Паэтус, когда они заходят в галерею. Эмма высвобождается из его рук, хотя ей очень не хочется этого делать. – Я никому ничего не скажу, господин, – заверяет она. – Нет причин для волнений. Она останавливается, Паэтус проходит еще пару шагов вперед, потом возвращается. – Я в этом не сомневался, – мягко говорит он. – Я лишь хотел убедиться, что тебя не покоробило увиденное. Он пытливо всматривается в глаза Эммы, а та не знает, что отвечать. Паэтус не выглядит тем, кто ударит за одно неправильное слово, однако и причин для особого доверия к нему пока что все равно нет. Он нравится Эмме, но не продиктована ли эта симпатия исключительно тем, что Паэтус вчера подал ей руку, в то время как Ласерта руки лишь распустила? – Это не мое дело, – медленно говорит Эмма. – Я лишь выполняю то, что мне прикажут. Ей безумно хочется пообщаться с Паэтусом, но она опасается, что ничего хорошего из этого не выйдет, а потому стоит и смотрит в сторону, сгорая от понимания того, как мало дозволено рабам. Искушение нарушить установленные правила велико. Паэтус молча глядит на нее, потом кивает. – Я понимаю, – он приглаживает свои волосы. – Извини. Можешь идти, конечно. Он машет рукой, и Эмма, немного колеблясь, возвращается на арену. Август встречает ее недоверчивым взглядом. – Так быстро? – интересуется он. – Всунул-высунул? Он щурит злые глаза, и Эмма искренне не понимает, чем вызвала такое его отношение. Август передает ей деревянный меч и указывает в направлении столба. Эмма покорно принимается за тренировки, гадая, доведется ли ей сегодня сразиться с живым противником, или Август так рассержен, что даже сам не встанет напротив. Избиение столба проходит ровно, Эмма не пропускает ни одного удара, а все ее достигают цели. В какой-то момент ей даже кажется, что меч по-настоящему стал продолжением руки, и она радуется этому ощущению, а потом, помедлив, перекладывает оружие в левую руку. Да, ей удобнее с щитом, но может случиться и так, что правую ей снова повредят. – Ты снова надумала быть димахером? – спрашивает подошедший Август. Эмма, запыхавшись, останавливается и поворачивается к нему. – Просто практикуюсь. Август хмыкает. – Просто? Или?.. – он взглядом указывает куда-то поверх плеча Эммы. Та непонимающе оборачивается и видит Паэтуса. Он снова стоит на втором ярусе и наблюдает. Завидев Эмму, он машет ей рукой. Эмма чуть было не отвечает, но вовремя спохватывается и продолжает усиленно тренироваться. Ей отчего-то и радостно, и одновременно немного не по себе. Никто из римлян раньше не проявлял к ней такого внимания. Разве что Ласерта, но ее намерения кристально ясны. Чего добивается Паэтус? Она спрашивает об этом у Робина во время ужина. Тот поднимает брови. – Эмма, ты можешь быть невинна, но вряд ли ты глупа. Он качает головой, и Эмма с далеким стыдом признается себе, что, конечно, давно все поняла, вот только принять это никак не может. – Разве может, – начинает она и тут же прикусывает язык. Ей хочется спросить, может ли богатый и свободный римлянин желать бессловесную рабыню, но это вопрос в пустоту. Римляне здесь могут желать все. И всех. Ей не стоит об этом забывать. – Август отчего-то злится, – сообщает она растерянно. – Неужели думает, что я заброшу тренировки? Она вопросительно смотрит на Робина. – Спроси лучше об этом у самого Августа, – уклончиво отвечает тот и принимается есть. Эмме хочется обсудить с ним то, что она видела вчера, но Паэтус просил о молчании, и приходится держать обещание. Пусть Эмма и рабыня, но слово ее крепко. Она вяло гоняет по тарелке заветрившийся кусок мяса и размышляет о собственной участи. Что если Паэтус захочет ее? Она не будет вправе отказать. Мысль о близости с ним не вызывает отвращения, напротив, Эмма ощущает легкое воодушевление. Если ей было бы позволено выбирать, она бы выбрала Паэтуса. Он кажется ей приятным, и даже то, что они это делали с Ласертой, не мешает. Эмма кивает сама себе. В конце концов, ей уже двадцать лет. И нет в ее жизни никого, для кого стоило бы себя беречь. Просто так уж сложилось, что Эмме никогда особо не была интересна близость между мужчиной и женщиной. Она знала, что однажды выйдет замуж и ляжет с супругом в одну постель, но никто не принуждал ее делать быстрый выбор, хотя женихи водились. Кое-кто, как вспоминала со смехом мать, давал за Эмму аж двадцать медвежьих шкур. Когда Эмма поинтересовалась, почему же ему отказали, мать сообщила, что жениху было восемьдесят три года, он был слеп на один глаз и глух на оба уха. Пару следующих дней Паэтус не приходит на арену, и Эмме неловко, что она успела нафантазировать всякое. Конечно, кому она нужна? Пусть и гладиатор, но всего лишь рабыня. Наверняка у Паэтуса есть, к кому заглянуть, даже к той же Ласерте. Эмма ловит себя на том, что злится, когда видит дочь Ауруса. В голове некстати всплывают воспоминания того вечера, когда Ласерта позвала ее к себе в покои. Эмма вымещает злобу на столбе, а потом и на Лепидусе, которого Август снова ставит ей в пару. Лепидус ничего не успевает сообразить, а уже валяется на земле и стонет от боли, потому что Эмма на этот раз заехала ему мечом между ног. Август смеется и хлопает себя по коленям. – Хороший прием, Эмма, но не пользуйся им слишком часто. Ты же не хочешь заработать себе прозвище «Мужененавистница»? Эмма не ненавидит мужчин. Может быть, только Науту. Остальные пока что не сделали ей ничего плохого. Лепидус подвывает, держась за яйца, и под общий смех хрипло обещает однажды проделать с Эммой то же самое. Эмма хмыкает. – У меня нет яиц, – говорит она, хоть и помнит, что от подобного удара, полученного в отрочестве, ей было очень больно. Лепидус кое-как поднимается и, ковыляя, уходит прочь. Эмма отдает оружие Августу и собирается пойти к себе, а потом помыться, но в галерее ей навстречу попадается Паэтус. – Ты ведь не сделаешь со мной то же самое? – шутит он, кивая в сторону арены. Эмма вспыхивает, понимая, что он все видел. – Это был всего лишь бой, господин, – бормочет она. Паэтус мягко касается ее подбородка и заставляет посмотреть на себя. – Можешь звать меня по имени? – просит он. В его карих глазах – сплошное тепло, а от прикосновения что-то сжимается внутри, и это кажется весьма приятным. Эмма осторожно кивает. – Да, госп… – Паэтус, – поправляет ее Паэтус. Эмма кивает снова. – Да… Паэтус. Называть его по имени – особое удовольствие. Эмма перекатывает имя на языке очень долго, до самого вечера, когда ловит Робина и просит его позаниматься с ней римским. С большим рвением она принимается изучать новые слова, и Робин с удовольствием говорит ей: – У тебя отличная память, Эмма! Он гордится ею, а Эмма улыбается, представляя, как удивится ее умениям Паэтус. И он действительно удивляется, когда они встречаются в следующий раз вечером, когда уставшая, измотанная, вся потная Эмма, подвернувшая ногу при выполнении особо трудного приема, ковыляет к себе в комнату. – Неужели никто не может проводить тебя? Тебе же больно! – сердится Паэтус, и Эмма не успевает ничего ответить, когда он вдруг подхватывает ее на руки. Эмма ахает и крепко цепляется за его плечи. Внутри тут же зарождается страх, что ее увидят, что ее накажут, но Паэтус шагает легко и уверенно и прижимает к себе Эмму, и пахнет от него чем-то пряным и вкусным. – Где твоя комната? – спрашивает он, и Эмма говорит, где. Он приносит ее туда и очень бережно опускает на постель, а потом становится рядом на одно колено, поддернув тунику. – Сильно болит? – он, не дожидаясь ответа, берется за распухшую лодыжку и принимается нежно ее массировать. Эмме больно, но она не признается, потому что ей нравится, как Паэтус касается ее. Можно и потерпеть ради такого. И ничего страшного, что после этого она едва добирается до Студия: нога распухает сильнее, чем это казалось возможным. Студий ругается и обматывает ногу мокрой повязкой. – Меняй, как только нагреется, – советует он, и Эмма исправно полощет тряпицу в холодной воде, всякий раз выходя для этого на улицу. Уже под утро нога вдруг принимается болеть особенно сильно, заснуть не получается, и Эмма в который раз выходит в галерею, направляясь к кадке с водой. Заодно можно и попить. Делая последний глоток, Эмма слышит шаги за спиной и резко оборачивается. Ногу пронзает боль, приходится прикусить губу, чтобы не выдать себя лишним возгласом, потому что навстречу идет Регина, и нет никакого желания докладывать ей о собственных проблемах. С приездом Паэтуса Эмма совершенно перестала пытаться подружиться с Региной, и, кажется, это возымело обратный эффект. Во всяком случае, сейчас именно Регина заговаривает первой. – Что-то случилось? – спрашивает она, и в голосе ее слышна легкая тревога. – Почему ты здесь? Ее длинные волосы заплетены в аккуратную косу, темно-серая туника кажется совсем новой. В руках Регина держит большой кувшин. – Я вывихнула ногу на тренировке, – отвечает Эмма, благополучно забывая, что хотела не сообщать об этом. – Студий велел менять повязки. Словно бы для того, чтобы доказать свои слова, она приподнимает больную ногу. Регина скользит по ней быстрым взглядом, потом снова заглядывает Эмме в глаза. – А в остальном, – вдруг интересуется она, – с тобой все в порядке? Эмма замечает, что ее глаза очень похожи на глаза Паэтуса. Но, может быть, это всего лишь оттого, что они – карие. – Что тебе за дело? – дерзко отзывается она, будто симпатия Паэтуса дала ей право так разговаривать с людьми. Но разве она неправа? Разве Регина не говорила сама, что не быть им друзьями и что она только порадуется, когда с Эммой случится что-то плохое? Регина неуловимо меняется в лице. Надменность проскальзывает во взгляд. Она вскидывает голову и собирается пройти мимо, но вдруг останавливается. – Ты можешь не нравиться мне, Эмма, – говорит она тихо, не глядя на Эмму. – Но это не значит, что я желаю тебе зла. Эмма фыркает. – Я помню совсем другие твои слова, – упорствует она, ощущая смятение. Может быть, Регина говорит правду? Ведь человеку свойственно меняться. Регина все еще смотрит в сторону. А когда возвращает взгляд Эмме, то в нем угадывается нечто, похожее на жалость и симпатию. – Пожалуйста, Эмма, – она вздыхает. – Очень прошу тебя: будь осторожна. Твои необдуманные действия могут затронуть не только тебя, но и остальных рабов. Эмма фыркает снова, но уже потише. Так вот о чем печется Регина! О том, что все это может как-то отразиться на ней! Конечно, как можно было подумать, что она действительно переживает за кого-то другого. – Я ничего не делаю, – возражает Эмма твердо. – Ты можешь не бояться. Регина грустно улыбается. – К сожалению, от тебя мало что зависит, как и от меня. Впервые со дня их знакомства она признает вслух, что они хоть в чем-то равны, и Эмму это приводит в изумление. Она даже не может ничего сказать, просто стоит и смотрит на Регину, и нога болит уже не так сильно. – Но если, – тихо спрашивает она, – от меня ничего не зависит, то какая разница, буду я осторожной или нет? Она не очень понимает, чего от нее ждут. Регина качает головой и уходит, не говоря больше ни слова. Эмме мучительно хочется посмотреть ей вслед, но вместо этого она отправляется к себе, чтобы прожить еще один день в прежнем ритме. А вечером к ней в комнату приходит Паэтус и останавливается на пороге. – Я могу пригласить тебя на прогулку? – говорит он, и у Эммы замирает сердце. Она моментально забывает все слова и предостережения Регины: в самом деле, та печется о себе – и только! А Эмме о ней думать необязательно. Конечно, никто не выводит Эмму за пределы лудуса – они с Паэтусом всего лишь кругами бродят по арене, – но даже это уже отличается от обычных прогулок Эммы. Первое время она нервничает и постоянно прислушивается, не послал ли Аурус за ней кого-нибудь, чтобы схватить и выпороть за общение с молодым господином, но все тихо. И тогда она начинает слушать, что говорит ей Паэтус. А он рассказывает о себе. – Кора – не моя мать. Она всего лишь вторая жена отца. Так что с Ласертой мы родня по отцу. Но то, за чем ты нас застала, все равно не поощряется в Риме. Эмма только кивает, не перебивая. Если Паэтусу нужно высказаться, она послушает, пусть даже ей не очень интересно. – Это началось много лет назад. Мы были тогда скандальными подростками. Может быть, родители уделяли нам мало внимания, и мы таким образом взбунтовались, устроили свой протест, – Паэтус смеется. – Раньше это казалось чем-то очень серьезным и по-настоящему важным, а теперь… Он останавливается и внимательно глядит на Эмму. – Теперь это нужно лишь Ласерте. Я жалею, что ты увидела нас – это должен был быть наш последний раз. – И он стал таким? – не подумав, спрашивает Эмма. Но Паэтус не сердится. Он мягко улыбается и говорит, чуть склонившись к Эмме: – А ты как думаешь? Эмма замирает, сердцем понимая, что сейчас произойдет. Когда Паэтус осторожно целует ее, в его теплом дыхании чувствуется привкус вина. Он нежно обнимает Эмму и привлекает ее к себе, прижимает к груди, не прекращая целовать, и Эмма все смелее отвечает ему, забывая на время, кто она и где. Поцелуй кажется ей невероятно волшебным, от него кружится голова и подгибаются ноги, поэтому она хватается за плечи Паэтуса, а он целует ее все сильнее и щекочет своей бородой. А когда отпускает, то тяжелое дыхание их обоих смешано между собой, как только что были смешаны языки и губы. – Надеюсь, ты была не против, – бормочет Паэтус, лбом прижимаясь ко лбу Эммы и не выпуская ее из своих объятий. – Потому что уже поздно, и я окончательно и бесповоротно влюбился в тебя, Эмма-гладиатор. Эмма никогда не позволила бы себе ожидание подобных слов – не здесь и не сейчас, – а потому все ее существо устремляется навстречу Паэтусу. Предложи он сейчас заняться любовью – и Эмма согласилась бы. Все тело ее удивительно легкое и податливое, а между ног отчего-то влажнее, чем обычно. – Пойдем еще прогуляемся, – предлагает Паэтус и берет Эмму за руку. Над их головами раскинулась черная безлунная ночь с редкими звездами, воздух свеж и прохладен. Эмма покорно идет и не может оторваться от созерцания Паэтуса. Он кажется ей безумно красивым и мужественным. И она едва слышит, как он продолжает рассказывать: – Я ненавижу отца. И все то, чем он занимается. Мерзкий, скользкий тип. Специально повредил себе ногу, чтобы больше не воевать, не отдавать свой долг мужчины и гражданина. Одно время он требовал от меня, чтобы я занялся лудусом, но я настоял на своем и отправился учиться в Рим. А после много путешествовал и видел, как живут люди, свободные от рабства и от предрассудков. Он вдруг останавливается и резко поворачивается к Эмме. Ей кажется, что глаза его сияют. – Я могу забрать тебя с собой, Эмма! – с воодушевлением восклицает Паэтус. – Ты понимаешь? Забрать и освободить! И мы будем вместе, и у нас родятся дети – много детей, все похожие на тебя. Может быть, один будет вылитый я. Он снова целует ее, гораздо более жарко и страстно, и прижимает к себе, и Эмма с замиранием сердца чувствует его напряженную плоть. Ей становится жарко и тесно в одежде. Паэтус первый, с кем она чувствует себя так, и ей почти больно отказывать ему. Однако что-то не до конца отпускает внутри. – Я принадлежу Аурусу, – бормочет она Паэтусу в губы, и тот с досадой отмахивается. – Он называет тебя рабыней! Отвратительное, гадкое слово! А для меня ты – свободный, прекрасный человек, рядом с которым я буду абсолютно счастлив. И постараюсь сделать счастливой тебя. У меня есть свой корабль. И деньги. Просто скажи «да» – и я разработаю план! Он смотрит на Эмму с такой нежностью, так сжимает ее руки, что губы сами складываются в заветное слово. Эмме очень хочется вырваться отсюда – наконец-то она понимает, как сильно ей этого хочется! – и вот он, ее настоящий шанс, ее возможность. Но она шепчет обреченно: – Я… не знаю… Она боится. Ей безумно хочется с кем-нибудь посоветоваться, но нельзя. И Робин, и Мария сразу донесут Аурусу, узнай они про мысли Эммы, и будут правы. Как и Регина, они тоже переживают за свои жизни. Эмма может их понять. Нет, если бежать, то только так, чтобы не узнал никто. Паэтус укоризненно качает головой, потом вздыхает. – Конечно, ты пока не доверяешь мне. И я полностью тебя понимаю. Все происходит слишком быстро, я слишком настойчив. Но что поделать – я влюбился в тебя с первого взгляда! А может быть, – он игриво смеется, – ты думаешь, что это такая проверка? Он снова нежно целует Эмму, и та уже корит себя за то, что не согласилась сразу. А Паэтус продолжает: – Я дам тебе время подумать, милая. Мне нужно отлучиться из города на неделю, но потом я вернусь и буду с нетерпением ожидать твоего ответа. Эмма кивает, и они расстаются, не дожидаясь рассвета. Паэтус действительно уезжает, а Эмма остается наедине со своими мыслями. Они одолевают ее и днем, и ночью. Ей трудно сосредоточиться на чем-то ином. Перед ней уже расстилается морская гладь, она уже дышит воздухом свободы и ложится с Паэтусом в одну постель, и отдает ему всю себя, а он взамен делает ее самой счастливой. Решение сбежать становится все более правильным. Эмма и раньше думала об этом, но она была одна, ей не с кем было это обсудить, она не была уверена, что может кому-то доверять, да и условия не позволяли рваться вон из кожи. Но сейчас… Сейчас есть человек, который понимает, как ей плохо здесь, как она одинока. Эмма верит Паэтусу, как не верила никогда и никому. Она откуда-то знает, что он не обманет ее. Поглощенная предвкушением, Эмма становится рассеянной. Мало ест и плохо спит, почти не занимается римским. Робин спрашивает, все ли у нее в порядке, и она врет ему, ссылаясь на женские дни. Робин смущается и присылает к ней Марию, а та приносит специальным образом свернутые тряпицы и настои для облегчения болей. Эмме приходится делать вид, что все это ей очень помогает и пригождается. В какой-то момент она даже испытывает угрызения совести от собственной лжи, но потом вспоминает губы и руки Паэтуса, его слова и убеждается в своей правоте. До приезда Паэтуса остается один день – Эмма собирает камушки, ведя отсчет, – когда Август замечает, что тренировки проходят совсем вяло. Какое-то время он просто смотрит, не говоря ни слова, потом подходит и спрашивает прямо: – Ты переспала с Паэтусом? Эмма испуганно вздрагивает и принимается оглядываться, проверяя, услышал ли это кто-нибудь. Но остальные гладиаторы далеко, и она отвечает: – Конечно, нет! Он мой хозяин! Август хмыкает. – То есть, это «да»? Он рассматривает Эмму своими пронзительными голубыми глазами, и от его взгляда становится неуютно. – Нет, – говорит она. – Но я бы хотела. На скулах Августа резко двигаются желваки. – Что он пообещал тебе? – он подходит ближе, от него сильно пахнет потом. – Говори, ну! Он хватает Эмму за плечи и встряхивает так, что голова едва не срывается с плеч. Эмма от обиды пинает его, но он перехватывает ее колено и опрокидывает на землю, грозно нависая. – Говори, – шипит он. – Чем он тебя соблазнил? Эмма упорно молчит, и тогда Август нажимает на какую-то точку на ноге, отчего становится невыносимо больно, и рот открывается сам. – Он хочет увезти меня, – выдыхает Эмма, чувствуя большое облегчение от того, что наконец-то может с кем-то поделиться, пусть даже признание у нее вырвали насильно. – Он считает, что я заслуживаю лучшей участи. Паэтус так не говорил, но Эмма умеет делать выводы. Август смотрит на нее, потом заходится в неприятном смехе и тяжело встает. Эмма осторожно поднимается следом. – Паэтус и мой господин тоже, – напоминает она. – Так что если ты собираешься все рассказать Аурусу… Август смотрит на нее со смесью жалости и гнева. – Ты слишком глупа. Такие, как ты, не должны плодиться. Он говорит зло и отрывисто, и Эмма хмурится, слушая его. А когда пытается прервать и заявить, что не заслужила подобного к себе отношения, Август рявкает: – Ты никогда не станешь свободной! Даже если Паэтус увезет тебя – ты принадлежишь Аурусу! Не его детям, не его жене – ему самому! И если ты родишь детей к тому моменту, как он отыщет тебя на краю земли, то их у тебя заберут и тоже сделают рабами, а может быть, убьют! Он выпускает пар, заплевав Эмме все лицо, а потом понижает голос, когда становится заметно, что другие гладиаторы прислушиваются. – Ты думаешь, – вкрадчиво спрашивает Август, – Паэтус хочет увезти тебя из-за того, что ты так ему нравишься? Дура! Он хочет насолить отцу! И только! Он ненавидит его, а ты сейчас – самый важный гладиатор для Ауруса, он вложил в тебя огромное количество денег – своих и чужих. Как ты думаешь, будет ли ему хорошо от твоего побега? А Паэтус просто хочет засунуть в тебя свой член – как и во всех других женщин, что у него были и будут! Эмма не верит. Она не хочет верить и отчаянно мотает головой. На глаза набегают слезы. – Ты лжешь, – задыхается она. – Я не знаю, почему ты это делаешь, но прекрати. Паэтус любит меня! Он сам так сказал! Август снова смеется, запрокидывая голову, и кадык яростно движется на его шее от этого смеха, будто тот рождается насильно. – А ты спроси у него, кому еще он предлагал убежать в свое время! Наставник отворачивается и уходит, хромая больше, чем обычно. Эмма глотает слезы, а те, что успели вырваться на свободу, яростно утирает ладонью. – Что, – насмешливо произносит Лепидус, проходя мимо, – любимая ученица уже не такая любимая? Эмма отворачивается и ничего не отвечает. До самого приезда Паэтуса она не находит себе места: злые слова Августа будоражат и не дают уснуть. Эмма ворочается в кровати и все вспоминает разговор с Паэтусом, пытаясь найти в нем подтверждение тому, что было сказано Августом, но не находит. На какое-то время успокаивается, а потом все начинается заново. И ей больно от того, как легко Август сумел поселить в ней сомнения. За завтраком у Эммы совершенно нет аппетита, и она выходит на арену измученная противоречиями. Проводя приемы, она то и дело смотрит на второй ярус, стремясь отыскать на нем Паэтуса, и чуть не роняет меч, когда тот все же появляется. Почти нет сил, чтобы дождаться ночи, но добрая улыбка возлюбленного позволяет Эмме собраться, и тренировка проходит в почти привычном режиме. Август на арену так и не выходит. Глубоким вечером Паэтус приходит в лудус и протягивает Эмме белую розу. – Я привез ее специально для тебя, – шепчет он, кладет розу на стол и широко улыбается. – Пойдем. Эмма думает, что они снова будут гулять по арене, но Паэтус приводит ее в домус, в помещение, которое, должно быть, зовет своим. Там только кровать и большой сундук, стоящий под окном. – Я редко здесь бываю, – поясняет Паэтус, – так что много вещей мне не нужно. Он приседает на корточки, склоняясь над подносом, стоящим прямо на полу, и разливает по кубкам вино, которое затем предлагает Эмме. – И вино я тоже вез специально для тебя, – шепчет он, целуя Эмму. У той по спине бегут мурашки, она разрывается между желанием кинуться к Паэтусу в объятия и все же спросить его о том, о чем посоветовал спросить Август. Не найдя решения, Эмма молча отпивает глоток вина и пораженно смотрит на Паэтуса. – Оно неразбавленное! Паэтус хитро подмигивает ей. – Я никому не скажу, если ты не скажешь тоже, – он делает хороший глоток и продолжает: – В других странах пьют именно так, и мне нравится. Чувствуешь всю полноту вкуса. Он крутит кубок в пальцах, глядя поверх него на Эмму, потом отставляет его и подходит ближе. Обнимает ее и целует в щеку. – Ты подумала? – мягко спрашивает он. – Каков будет твой положительный ответ? Эмма резко выдыхает. И спрашивает: – Я первая, кому ты предлагал уехать? Она еще чувствует вину за проявленное недоверие, когда Паэтус резко отстраняется. – Что тебе наговорил этот подлец? – яростно интересуется он. Его ноздри раздуваются и опадают, а через мгновение выражение лица становится прежним и очень мягким. Та легкость, с которой он понял, о ком речь, заставляет Эмму упасть духом. Еще не веря, еще не соглашаясь понять, что Август был прав, она пытается избавиться от объятий Паэтуса, и это у нее получается. Она отходит на пару шагов. Паэтус протягивает к ней руку. – Эмма, милая, – в его голосе слышится раскаяние. – Я не знаю, что именно сказал тебе Август, но между ним и мной давно все кончено. Эмма ожидала услышать все, что угодно, но только не это. Она не знает, что говорить, что чувствовать. Все смешалось в ее голове, в ее сердце. Паэтус и… Август? Вместе? Так это ему он предлагал уехать? – Я… – пытается она подобрать слова, но Паэтус перебивает ее: – Он ревнует и хочет разлучить нас. Милая, – он делает попытку снова обнять Эмму, и у него получается, потому что Эмма никак не может прийти в себя от услышанного. – Милая, верь мне. Я хочу забрать тебя отсюда. Только тебя. Он наклоняется к ней и ведет губами по щеке, щекоча бородой. – Согласись же – и я увезу тебя отсюда, клянусь всеми богами! – клянется он, но Эмма уже не верит. Август сказал правду – значит, он не врал и насчет всего остального. Как могла она быть так глупа, что доверилась первому попавшемуся римлянину? Как сладки были его речи, как упоительны поцелуи… И она сделала то, от чего всегда предостерегала ее мать. Любовь оставляет сердце так же легко, как и поселилась в нем когда-то. Эмма уворачивается от поцелуев Паэтуса, которые теперь кажутся ей слюнявыми и жадными, и упирается ладонями в его грудь, пытаясь выбраться. Она не помнит, что рабы не сопротивляются. Она знает только, что не хочет его. Но Паэтус не отпускает. – Смотри, – он хватает ее за руку и тянет к себе под тунику, кладет ладонь на набухший под набедренной повязкой член и заставляет сжать пальцы. – Смотри, как я тебя хочу, Эмма. Тебе не жалко меня? Его карие глаза возбужденно блестят. Эмма от волнения роняет кубок, который у нее никто не забрал. Ей неудобно, почти стыдно. Она пытается забрать руку, но Паэтус не позволяет и даже поглаживает ее ладонью себя. Эмма впервые касается мужчины так откровенно. В Тускуле подобное кажется чем-то обыденным. И Эмме очень жаль, что этот ее первый раз не оставит за собой приятных эмоций. А от настойчивости Паэтуса ее, к тому же, бросает в дрожь. В теле поселяется отвратительная слабость. – Я не могу, – шепчет Эмма, еще надеясь, что к ней прислушаются, и снова хочет забрать руку, но Паэтус не пускает. – Я не принадлежу себе. Я собственность Ауруса! Так странно, что она больше не хочет лечь с Паэтусом в одну постель. Из-за Августа? Когда всего лишь шла речь об этом, Эмма легко представляла, как прощается с невинностью. Но вот дошло до дела, и нет никакого приятного предвкушения. Только легкий страх от чужой власти. И предчувствие, что отказ ничего не изменит. Да и понимание того, что Август оказался прав, сильно коробит. Что-то меняется в поведении Паэтуса, когда он слышит имя отца. Он отпускает Эмму и даже отходит на шаг. Она поспешно оправляется и робко смотрит на него, видя, как холодно его лицо. Он кажется совсем чужим человеком. А потом он подходит и снова хватает Эмму за талию, и пальцы больно впиваются в кожу. – Я ведь могу взять тебя силой, – вкрадчиво сообщает Паэтус. Его рука уверенно проскальзывает под тунику Эммы и устремляется к набедренной повязке. Особого страха нет – некогда бояться. Эмма с детства знает, что надо делать в таких случаях, не успевает себя остановить и, отклонившись слегка, крепко сжатым кулаком бьет Паэтуса прямо в нос. Размах получился небольшим, но результат достаточно хорош. Римлянин коротко охает и отскакивает, хватаясь за лицо. Эмма тяжело дышит и видит, как сквозь пальцы Паэтуса начинает сочиться кровь. Она стекает по его губам и запутывается каплями в бороде. Сердце пропускает удар, а потом начинает стучать быстрее. Вот теперь пришло время страха. Эмма ударила своего господина. Отказалась подчиниться. И только боги ведают, что теперь с ней будет. Эмма сжимается, думая, что сейчас ее ударят в ответ. И никто не назовет это неправильным, никто не поддержит ее. Ей не страшно, она готова понести расплату. Пусть ее выпорют, пусть накажут иначе. Пусть. Невинность – последнее, что осталось у рабыни Эммы своего. Последнее, чем она еще может распорядиться. И никто ее не отнимет. Но Паэтус просто смотрит на Эмму, и его карие глаза совсем не такие добрые, какими казались раньше. – Твое счастье, что ты промолчала тогда о нас с Ласертой, – говорит он гнусаво. – Я не забываю об услугах, даже от рабов. Он называет ее рабыней, забыв, как еще недавно возмущался, что никто не смеет называть так других людей. Паэтус прищуривается, отходит к сундуку, достает оттуда небольшой платок и зажимает им нос. – Я думаю, что уговорю отца наказать тебя, – кивает он небрежно. А в следующий момент они оба слышат резкое: – Наказать за что? Аурус стоит на пороге, и взгляд у него совершенно недобрый. Он будто бы знает уже, что случилось, но хочет услышать подтверждение. Эмма понимает, что теперь все гораздо хуже, чем могло бы быть. – Она ударила меня по лицу, отец, – жалуется Паэтус, подходя к Аурусу. Аурус презрительно смотрит на него, затем обращается к сжавшейся у стены Эмме: – Это правда? За что? Сердце так сильно бьется в груди, что вот-вот выпрыгнет. И Эмма принимает, как ей кажется, верное решение. Из двух зол… – Господин Паэтус хотел взять меня силой, – тихо, но уверенно говорит она. – Я отказала. Паэтус громко фыркает. – Она отказала! – восклицает он. – Да ты только послушай ее, отец! Словно у нее есть право выбирать! Звонкий звук пощечины прерывает тираду Паэтуса, и Эмма испуганно смотрит на Ауруса, только что ударившего собственного сына. Лицо ланисты выглядит хищным, от не отрывает взора от ошарашенного сына и спокойно говорит: – Эмма – мой гладиатор. Как ты посмел подумать, что можешь заставлять ее делать что-то в обход меня? Паэтус краснеет так, будто вся кровь прилила к его лицу. А потом молча выбегает из комнаты, швыряя в отца окровавленный платок. Аурус дает платку упасть на пол, оглядывает Эмму и велит ей: – Ступай к себе. Немедленно. Эмма рада, что все закончилось. Что бы там ни случилось потом, Аурус на ее стороне. Он даже ударил собственного сына! И это позволяет Эмме сказать тихо: – Благодарю, господин. Но то, что она слышит потом, ввергает ее в самую настоящую панику. – Ты все равно будешь наказана, Эмма, – говорит Аурус. – Ты ударила римлянина. Своего господина. Ты ведь не думала, что это сойдет тебе с рук? Эмма боится поднять взгляд. Она не знает, что увидит в глазах Ауруса. Не знает, что хочет увидеть. И потому просто молча уходит, хотя больше всего ей хочется лечь и не двигаться. Дорога до комнаты кажется бесконечной. Ноги попросту не идут, и Эмме кажется, что она никогда не выберется из домуса. Навстречу попадается Регина, которая спрашивает о чем-то, но Эмма не разбирает слов и просто обходит ее стороной, глядя куда-то в пустоту. Ее накажут. Накажут за то, что она пыталась защитить себя. Это не укладывается в голове. Одно дело знать, что такое бывает, а другое – прочувствовать на себе. Эмма добирается до своей комнаты, садится на кровать и подтягивает ноги к груди, потом закрывает глаза. Ее выпорют. Несомненно, выпорют. И, может быть, переведут на хлеб и воду. Надо ли бояться? Она вспоминает Паэтуса, но нет сил удивляться тому, как буквально за мгновение может измениться человек. Он не изменился. Она просто видела его таким, каким хотела видеть. А потом пелена спала. Решение Ауруса понятно Эмме. Сначала она злится, потом смиряется. Она ведь действительно ударила Паэтуса. И она действительно находится в рабстве. Нет в обещанном наказании ничего такого, что она не могла бы ожидать. За всем этим почти не чувствуется боль от обмана. Пожалуй, Эмма только рада, что все это вскрылось здесь, в лудусе, а не где-нибудь в открытом море. Она правильно делала, что не доверяла никому, почему же с Паэтусом… – Эмма, что случилось? Взволнованный голос Робина доносится до Эммы, и она нехотя открывает глаза. Робин садится рядом с ней и участливо смотрит. Эмма смотрит на него в ответ. И размеренно рассказывает: – Паэтус предлагал мне убежать вместе с ним. Но я узнала про него и Августа. И про то, что через меня он хотел отомстить Аурусу. И отказала. Тогда он попытался изнасиловать меня. Я ударила его. И теперь меня накажут. С каждым ее словом лицо Робина все больше вытягивается. А Эмма будто заново проживает все эти моменты. И лучше не становится. – О, Эмма, – шепчет Робин. – Мог ли я подумать, что все это происходит не по твоей собственной воле… Я бы первым рассказал тебе про Паэтуса и Августа! Эмма удивленно смотрит на него. А разве она не спрашивала его о том, почему злится Август? Или он не так ее понял? – Ты… знал? – Все знали, – виновато говорит Робин. – Это была громкая история. С не очень хорошим концом. Эмма думает, что должно стать больнее. Но нет. Словно что-то умерло внутри. Она виновата сама. Паэтус предал ее. Как и Наута. Ей надо бы запомнить, что не стоит доверять мужчинам. Свободным мужчинам со своим кораблем. – Аурус не жесток. Он вряд ли велит причинить тебе боль специально. Им просто хочется посмотреть. И теперь он им уступит, ясное дело. Робин говорит непонятные вещи и выглядит при этом несчастным. – Кому – им? – шепчет Эмма. Им? Посмотреть? Их будет много? О, Один… Очередной приступ паники волной проносится по спине. Хочется взвыть и броситься на стену. Робин моргает. – Все, кто захочет посмотреть. Аурус не упустит возможности получить деньги за такое. У Эммы голова идет кругом. Ее тело – словно товар. Ее жизнь стоит столько, сколько пожелает заплатить за нее какой-то надменный римлянин. Или несколько римлян. – Что они сделают со мной? – бесцветно спрашивает она. – Изобьют? Заставят сражаться с кем-то до смерти? Поставят еще одно клеймо? Сломают пальцы, чтобы они никогда больше не сжались в кулак? Она не понимает, на что там можно смотреть. А Робин явно не понимает, как она может не понимать. – Я слышал сегодня утром разговор Ауруса и Суллы. Сулла убеждал ланисту, что ему нужно продать твою невинность. Продать публично. Аурус не соглашался. Но, думаю, теперь это будет твоим наказанием. Аурус не сторонник порки или лишения еды. Но он захочет получить от этого максимум выгоды со всех сторон. Робин прерывается на вдохе и машет рукой, отворачиваясь. А Эмма сидит, будто окаменев, и не верит собственным ушам. Ее… продадут? Снова? Разденут и положат под какого-то мужчину? И это будет ее наказанием? За то, что она не далась другому мужчине? Эмма не понимает смысла. Она не понимает ничего. В голове гудит, виски болят. Хочется лечь и уснуть, но сна ни в одном глазу. Да и как заснешь после такого? Страх медленно завоевывает тело. Заставляет трястись. И порождает одно-единственное решение. Эмма пристально смотрит на Робина, надеясь, что он все поймет без слов. Он не привлекает ее, но лучше уж с ним, чем с кем-то чужим. Но Робин только хмурится. – Мы можем обыграть их, – взгляд Эммы становится умоляющим. Робин не выдерживает его и отворачивается. – Я не могу, Эмма, – отказывается он с мучением в голосе. – Нет, не проси. Эмма и сама понимает, насколько неприглядна ситуация. Ее пронзает внезапная и глухая ненависть к тем людям, которые способны на такое по отношению к другим. – Робин… Она не представляет, как лишится невинности на глазах у всех. Как раздвинет ноги, и все будут смотреть, и тыкать пальцами, и обсуждать. Ужас сковывает ей сердце ледяными цепями. Что если тот мужчина, которого ей выберут, не будет нежен? Что если он равнодушен к тому, девица под ним или умелая женщина? Эмма знает от матери, что в первый раз бывает кровь, и что это обычно больно, если проделывается без должной ласки и любви. Никто не будет любить ее в ее первый раз. В светлых глазах Робина горят те же ненависть и отчаяние, что копит в себе Эмма. Он берет ее за руки и с силой сжимает пальцы. – Если бы я мог, Эмма, – с мукой выговаривает он, и рот его кривится. – Но Аурус уже знает, что ты невинна. И если… Он запинается, но Эмма и так все понимает. – Будут наказаны все, – кивает она. При ней еще не было такого, чтобы рабы подвергались публичному серьезному наказанию. Но совершенно очевидно, что это случалось до ее появления здесь. Робин обреченно молчит. Больше Эмма не просит его. Она не готова подставить всех в лудусе. Они не виноваты в том, что ей не выпал шанс расстаться с невинностью еще дома. И уж точно ей не хочется потом ночами пересчитывать бесконечно, сколько людей наказали из-за нее. Да и какое наказание выберет Аурус в таком случае? – Я зря сказал тебе об этом, – сокрушается Робин, и Эмма успокаивающе гладит его по плечу. – Я все равно сделала то, что сделала. А ты не хотел меня расстраивать. – Если бы я сказал тебе раньше, – продолжает убиваться Робин, а Эмма продолжает гладить его по плечу. Что толку в том, что она узнала бы об этом утром? Робин только настроил бы ее против Ауруса, и она могла бы назло ему убежать с Паэтусом. А потом было бы только хуже… Впервые за все время, проведенное в лудусе, Эмма совершенно отчетливо понимает то, что безуспешно пыталась втолковать ей Регина. Она – никто. И ей только что это доказали. Она ничего не может сделать. Только ждать неминуемой кары. И надеяться, что все обойдется малой кровью. Эмма вздрагивает и обхватывает плечи руками, будто хочет согреться. А ведь Регина предупреждала насчет Паэтуса. Говорила быть осторожнее. Почему, ну, почему она не прислушалась к ней?! – Я могу сбежать, – устало шепчет она, и Робин оборачивается к ней, лицо его искажено страхом. – Нет, Эмма, даже не думай об этом! Он падает перед ней на колени и хватает за руки, и сильно сжимает их – до боли. – Ты не убежишь далеко. А когда тебя найдут, все будет только хуже! Он боится гораздо больше Эммы. За нее? Или за тех, с кого спросят за ее побег? Неважно. Все сейчас неважно. – Меня могут не найти, – слабо сопротивляется Эмма. Она и сама понимает, что шансов выжить за пределами лудуса у нее немного, но ее радует сама возможность помечтать. Хотя бы так, если у нее отберут все остальное. Робин трясет головой. – Тебя найдут, – он слишком убежден, и нет никакого повода ему не верить. – Эмма, смирись. То, что будет… это не самое страшное. Может быть, ты даже получишь удовольствие. В его голосе мало веры. Эмма смеется, закрывая глаза: просто трясется, почти не разжимая губ. Ей не весело. Ей страшно. По-настоящему. И смех этот рождается будто бы в самой сердцевине страха, питается им и раскидывает корни, ища, за что уцепиться. Хоть бы эта ночь не кончалась никогда! На столе медленно увядает забытая всеми белая роза.