Te amo est verum

Desideria carnis плотские желания

Когда утром за Эммой никто не приходит, она немного расслабляется. Весь остаток ночи она провела в немедленном ожидании ужаса, обещанного Робином, но вот встает солнце, вот слышатся разговоры гладиаторов, вот мимо проходит Мария и, заглядывая в комнату, приветливо улыбается. Эмма встает и смотрит на фигурку Одина. – Защити, Отец, – едва шевелит она губами. Ей уже не так страшно, как было ночью, но ожидание неминуемого наказания никуда не делось – притупилось просто. Эмма идет на завтрак и затравленно поглядывает на всех, кто попадается ей на пути, однако никто – совершенно никто! – не смеется и не показывает пальцем. Никто не знает. Хозяева не выдают своих секретов. Робин ждет ее за столом. Он уже взял ей еды – снова ячменная каша и разбавленное вино. В животе у Эммы урчит, но голода она не ощущает, хотя и отмечает вяло, что никто не отбирает у нее тарелку. Значит, действительно, наказание будет состоять не в этом. Надежда на то, что Робин мог ошибиться, медленно тает. Она садится и смотрит на пододвинутое блюдо. – Ешь, – наставительно говорит Робин. – Тебе нужны силы. Эмма молчит. Для чего ей силы? Ее запрут в комнате с каким-то незнакомым мужчиной, и он будет делать с ней все, что захочет, а богатые и развращенные римляне станут смотреть и обсуждать. Для того, чтобы просто лежать и терпеть, сил требуется немного. – Ешь, – повторяет Робин. – Или мне кормить тебя? Эмма переводит на него удивленный взгляд. – Зачем все это? – она кивает на еду. И правда нет смысла. Нет, Эмма не хочет умирать. Но и есть она тоже не хочет. Робин очень укоризненно смотрит на нее. – Ты что, решила, что это конец жизни? – он качает головой. – Эмма, ты сильная девушка. Ты справишься. Он зачерпывает ложкой немного каши. Эмма покорно открывает рот. А потом так же покорно жует. Робин смотрит на нее по-отечески и всякий раз подсовывает новую ложку каши. Наконец, Эмме это надоедает, и она сердито отбирает у него ложку и принимается есть сама. – Все не так страшно, как может показаться, – говорит ей тем временем Робин. – Я мог и ошибиться. А если нет… Он подсаживается ближе к Эмме и шепчет ей на ухо: – Аурус не зверь. Поверь мне. Все произойдет быстро и максимально безболезненно. Эмма вздрагивает. Она вообще не хочет, чтобы что-то происходило. Еще пару дней назад она грезила о том, как выберется отсюда, а теперь боится, что первую кровь ей пустят не в бою. Воистину: если хочешь насмешить богов – расскажи им о своих планах. Она понимает, что плотская любовь – это не смерть. Рано или поздно с ней все равно должно было это случиться. Но она всегда думала, что сама будет выбирать время и место. А здесь… Лудус еще никогда не был ей так отвратителен, как сейчас. Любой из окружающих может оказаться тем самым. Или Аурус позовет кого-то со стороны? Эмма угрюмо доедает кашу, запивает ее обычной водой – потому что после вчерашнего даже смотреть на вино не может – и бредет на арену. Август в стороне занят другими гладиаторами, и Эмма сама берет меч и неохотно принимается за отработку ударов. Удар! Все это бессмысленно. Еще удар! Изо дня в день одно и то же. Подкат и удар! Ее готовят для арены, а на арене любят и принимают только бойцов-мужчин. Переброс меча в левую руку и снова удар! Никто не посмотрит на нее, когда она выйдет. Разворот и удар по «ногам». Она никто. Эмма бросает меч и, тяжело дыша, закрывает лицо ладонями. Стоит так, пока не чувствует, как на плечо ей ложится чья-то тяжелая рука. – Я знаю, – скупо говорит Август, и у Эммы вырывается не то всхлип, не то смешок. – Хорошо, – шепчет она. Ничего хорошего, но что еще сказать? И ей все равно, откуда он знает. Август какое-то время молча сжимает ее плечо рукой, потом сурово произносит: – Я не буду тебя успокаивать. Скажу прямо: Аурус не положит тебя ни под кого из свободных граждан. Только под раба или гладиатора. Он считает это правильным, и не спрашивай, откуда я это знаю. Еще я знаю, что всем этим распутным старикам больше нравится смотреть, чем участвовать. Если тебя положат под кого-то из своих, то они постараются сделать все быстро и не больно. Если будет кто-то чужой – стисни зубы и глубоко дыши. Так странно, что от прямых слов Августа, в которых, казалось бы, нет ни щепотки сочувствия, Эмме становится легче, чем от всех сетований Робина. Она благодарно улыбается. Август кивает и продолжает: – И помни: вокруг никого нет. Если не скажут держать глаза открытыми, закрой их. Так будет легче. Под поясницу и зад подложи подушку – небольшую. Говорят, помогает. Может, врут, утверждать не стану. Эмма слушает, а из глаз по щекам катятся слезы. Она пытается смахивать их, но плохо получается. Август же будто не замечает их. – Захочется кричать – кричи. Пару криков тебе позволят. Больше – нет. С партнером не общайся, он все равно тебе не ответит. Возможно, на вас наденут маски, чтобы вы не видели лиц друг друга. – Зачем? – шепчет Эмма. Август пожимает плечами. – Чтобы ты сконцентрировалась на его члене, а не на его лице. Эмма не понимает, и Август поясняет без лишних обиняков: – В Риме – культ мужского члена. Всегда был и всегда будет. Говорят, в главном храме империи жрицы-весталки молятся на огромный каменный фаллос, который сохраняет для империи мир и покой. Эмма зачем-то запоминает это слово. Фаллос… Оно кажется ей значительным, тяжелым. Неестественным. – Но ведь все равно повсюду идут войны, – тихо замечает она, хотя разговор вовсе не об этом. Август усмехается и кивает. – И храм Януса* практически не закрывает свои двери. Эмма не знает, кто такой Янус и почему двери в его храм не закрываются, и не хочет знать. Сейчас у нее в голове совершенно другие проблемы. – А если… не получится? Август недоуменно хмыкает. – Не получится – что? Лишить тебя девственности? Да уж не броня у тебя там, – он кивает Эмме ниже пояса. – Со всеми женщинами это случается. Пришло и твое время. Я вообще удивлен, как тебе столько времени удавалось держать ноги сдвинутыми. Эмма невольно смеется сквозь слезы и поражается тому, как легко Августу своими грубоватыми словами удалось ее успокоить. Конечно, не до конца, и ей все еще волнительно, и Август это замечает. – Ты – неглупая девочка, Эмма, – убеждает он ее, хотя вчера говорил обратное. – И должна понимать, что если Аурус тратит на тебя столько времени и денег, то ему не с руки следовать всем извращениям, что приходят в голову его друзьям и недругам. Нет, я уверен, что все будет по-простому. Не настраивай себя заранее. – Но ведь все равно – будет, – вздыхает Эмма. Август снова сжимает ее плечо. – Скажи спасибо, что это будет чистый, накаченный гладиатор или раб – а не какой-нибудь богатый и пузатый пропойца, за которого тебя отдали бы замуж, потому что он дал бы сотню шкур и одну корову. Эмма снова улыбается. Именно такой однажды сватался к ней. Даже в вечер знакомства пришел пьяный. Отец тогда здорово его поколотил. Ах, отец… он всегда хотел для своей Эммы лучшей участи. Хорошо, что он не знает. – Спасибо, – искренне говорит она Августу и вытирает лицо. – Я очень сердилась на тебя вчера. Лицо Августа мрачнеет. – Паэтус – ублюдок, – выплевывает он. А потом тяжело добавляет, будто роняет в воду огромный камень: – Но я люблю его. Может быть, раньше Эмму это признание покоробило бы. Но свежа в памяти ее собственная влюбленность в Паэтуса. Видимо, он может быть милым не только с женщинами. Она ничего не может посоветовать Августу, а тот отпускает ее плечо и хлопает в ладоши: – За работу, Эмма! Ты здесь не для того, чтобы разговоры разговаривать! Эмма подхватывает меч и салютует Августу. Тот закатывает глаза и уходит прочь, не оборачиваясь. А Эмма тратит много времени и сил, чтобы забыть хоть ненадолго о том, что ее ждет. Удивительно, но разговор с Августом действует на нее будто живительная влага. В самом деле – она расстается не с жизнью. Это то, через что проходит всякая женщина. Эмма успевает смириться с тем, что на нее будет смотреть – да и будут ли? Может быть, ее только пугают. И если и нет – она и впрямь закроет глаза. Пусть смотрят. Она на них даже не взглянет. Подбадривая себя таким образом, Эмма выучивает два новых приема, а после тренировок приходит в молельню и опускается на колени, склоняя голову. Ей кажется правильным помолиться именно здесь и именно сейчас, пусть даже у нее нет ничего, что она могла бы принести в жертву. – Всеотец, – шепчет она, вдыхая сладковатый дым курилен, – ты все видишь, все знаешь… Сделай же так, чтобы мне не пришлось мучиться. Забери мою будущую боль, оставь мне мой будущий опыт… Она умолкает, не зная, что сказать еще, но умиротворение все равно снисходит, и Эмма продолжает стоять на коленях, будто чего-то ждет. А потом покидает молельню и в хорошем расположении духа отправляется к себе. И останавливается на пороге, когда видит, что Ласерта сидит на ее постели. – Привет, рабыня, – обнажает римлянка зубы в широкой и неестественной улыбке. – Где ты бродишь? Я тебя заждалась. Она упруго поднимается и шагает к застывшей Эмме, а очутившись рядом, хватает ее за шею так быстро, что Эмма ничего не успевает сделать. Холодные жесткие пальцы сжимаются, выдавливая дыхание, злые зеленые глаза прожигают насквозь. – Что ты сказала Аурусу? – шипит Ласерта и чуть встряхивает Эмму. Эмма поднимается на носочки, беспомощно вскидывает руки и открывает рот, из которого вырываются только свистящие звуки. Мир начинает кружиться, потому что хватка у Ласерты крепкая. Римлянка непонимающе хмурится, потом пренебрежительно цокает языком и отпускает Эмму. – Тоже мне – воительница, – презрительно бросает она, и Эмма не стремится напоминать ей, что рабам запрещено трогать своих господ без разрешения или как-то противодействовать им. Вчера она уже совершила ошибку. В ближайшее время ей хватит последствий. Эмма жадно дышит, а Ласерта повторяет свой вопрос: – Что ты сказала Аурусу? Про меня и Паэтуса? Эмма мотает головой. – Ничего, госпожа. Взгляд Ласерты выражает недоверие, но, очевидно, ей нечем крыть. Впрочем, она продолжает нападать: – Если ты обмолвишься хоть словом, – она подступает ближе и обдает Эмму тяжелым и сладким ароматом масел, – тебе не жить. Ты поняла меня? Эмме очень хочется засмеяться ей в лицо, но она ограничивается кивком. Прошло столько времени, почему ей угрожают только сейчас? Ласерта еще раз оглядывает ее, поджимает губы и величественно удаляется, не оставив напоследок никаких указаний. Эмма садится на кровать и набирает полную грудь воздуха, а потом медленно выпускает его на волю. События последних дней кружат голову и заставляют желать выбраться из лудуса. Эмма прикидывает – в который раз, – каковы ее шансы на успех. Станет ли кто-нибудь помогать ей? Уверенности в том нет. Рабы Ауруса живут достаточно привольно, чтобы пытаться менять что-либо – и неизвестно, в какую из сторон. Эмма может их понять. Она и сама до недавнего времени была вполне удовлетворена собственным положением. За исключением невозможности покинуть лудус, никто ее ни в чем не ограничивал. И вот впервые Эмма столкнулась с прямым доказательством того, что она действительно несвободна – так несвободна, как только может быть. Она выпрямляет спину и сидит так какое-то время, глядя в стену. Робин может считаться ее другом. Но он не поможет ей сбежать – из-за жены и ребенка, которые, по уверению Ауруса, уже находятся где-то в пути в Тускул. Мария может считаться ее другом. Но она не поможет ей сбежать, потому что здесь Давид, и только ради него Мария способна на что-то подобное – Эмма успела это понять. Август… Август себе на уме, и Эмма понятия не имеет, что бы он ей ответил, предложи она ему такое. Сегодня у него хорошее настроение, и он поможет, а завтра донесет Аурусу. И что тогда? А больше друзей у Эммы здесь нет. Она пытается успокоить себя, говорит, что смирилась с возможным наказанием и примет его с максимальной честью. Но она почти ненавидит Ауруса за это его решение. Если бы ей было все равно, жить или умирать, она бы сбежала, невзирая ни на что. Но в ней теплится надежда на возвращение домой, и приходится терпеть. Приходится уговаривать себя, что не произойдет ничего страшного. Что Август прав, и она просто станет женщиной. Ожидание хуже всего. Следующую пару дней Эмма проводит очень нервно, не в силах ни на чем сосредоточиться. Как-то раз, тренируясь, она видит на втором ярусе лудуса Паэтуса, и он приветливо машет ей рукой, словно ничего и не случилось. Эмма вздрагивает, теряет концентрацию и пропускает удар от Лепидуса, с которым сражается теперь почти постоянно. Лепидус издает радостный вопль и бросается в атаку. Эмма дает ему победить, потому что никак не может снова поймать тот настрой, с которого ее сбил Паэтус. Лепидус опрокидывает ее на землю и победно ставит ногу ей на живот, поднеся меч к горлу. Август хмурится, но кивает. Лепидус плюет рядом с Эммой, бормочет что-то неразборчивое и уходит, гордо вскинув голову. Август провожает его быстрым взглядом и помогает Эмме подняться. – Побежал хвастаться, – недовольно бормочет он. Эмма кидает взгляд на второй ярус, но там уже никого нет. – Пусть, – выдыхает она с облегчением. – Надо же и ему хоть раз победить. Август пристально смотрит на нее и спрашивает подозрительно: – Ты снова пытаешься сдаться? – Что? – удивляется Эмма и трясет головой. – Нет, нет! Просто… увидела Паэтуса. Август издает непонятный звук, потом цедит сквозь зубы: – Будет приставать – бегом ко мне. Поняла? – и повторяет с нажимом, потому что Эмма не отвечает: – Поняла?! – Да, – отзывается Эмма и преисполняется благодарности к этому суровому и не всегда приятному в общении мужчине. Робин вот, например, ничего такого не предлагал, пусть Эмма и сама ему все рассказала. Она хочет сказать Августу что-нибудь еще – что-то теплое, – но видит, как рядом с ареной появляется Регина. И сердце Эммы обрывается в тот же миг. Она уже знает, что это пришли за ней. И жест Регины, которым она подзывает Эмму к себе, только это подтверждает. Меч падает из разжавшейся руки, когда Эмма покорно ступает навстречу своей судьбе, пришедшей в виде темноволосой рабыни. За ней не прислали охранников. Посчитали, что она не станет сопротивляться. Регина привычно не говорит ей ни слова, когда ведет за собой, и Эмму это мучает. Она пытается подобрать слова, но приходит к выводу, что и сама не слишком стремится разговаривать. Лишь очутившись на территории домуса, она хрипло спрашивает: – Куда ты ведешь меня? Словно самой не догадаться, куда. От неминуемости происходящего тело немеет, становится чужим. Эмма едва перебирает ногами и в какой-то момент совершенно искренне прикидывает, что случится, если она попросту выпрыгнет из окна. Но ноги все еще плохо слушаются, а без них это сделать трудно. Эмма понимает, что бояться нелепо, никто не собирается ее убивать, но все равно боится. Это тот страх, который рождается под самой кожей, и невозможно избавиться от него, не избавившись от кожи. Регина продолжает молчать и заговаривает только тогда, когда приводит Эмму в одну из купален. – Нужно удалить с твоего тела волосы*. Эмма невольно смотрит на свои руки. – Зачем? Регина опускает занавесь на дверном проеме и проходит к бассейну. – Так принято. Она поворачивается к Эмме, и та невольно отмечает, как расслаблен взгляд карих глаз. Конечно же, на ум приходит только самое плохое. Регина радуется тому, что вскоре произойдет с Эммой. Радуется и не считает нужным скрывать эту радость. – Иди сюда, – говорит меж тем Регина, и на деревянных ногах Эмма шагает к ней. Регина помогает ей раздеться и, отступив на шаг, внимательно осматривает. – Как ты переносишь боль? – интересуется она. Эмма сглатывает и удерживает свои руки от того, чтобы прикрыться. Регина уже видела ее. Нечего стесняться. – Я… ее переношу, – не очень уверенная, о какой боли идет речь, отвечает она. Регина мягко улыбается. Она вообще сегодня гораздо более расслабленная, чем обычно. Более добрая. И Эмма, которая и так напряжена, напрягается еще больше, потому что уверена: в душе Регина смеется над ней. Ну и что, что она пыталась предупредить насчет Паэтуса. Такие, как она, не меняются. Надо быть настороже. Надо, но Эмма попросту не может. Она не любит интриги, ей не нравится в каждом подозревать обман. И Регина с ее таинственной загадочностью потому и привлекает так: хочется сделать ее простой, понятной. Близкой, возможно. – Опускайся в воду, – командует Регина, а сама принимается доставать что-то из небольших шкатулок, что расставлены вдоль кромки бассейна. Эмма осторожно заходит в воду, отмечая, какая та горячая. Она и остальные гладиаторы обычно моются просто в теплой. Но сегодня, видимо, особенный день. Страх возвращается, и Эмма принимается стучать зубами, нервничая. Регина с удивлением поворачивается к ней. – Тебе холодно? Она опускает руку в воду, видимо, чтобы проверить ее. Эмма мотает головой и обхватывает плечи руками. – Нет. Мне… нет. Она закрывает глаза и уговаривает себя расслабиться. Но только еще больше начинает нервничать, когда теплые руки ложатся ей на плечи и принимаются их разминать. Эмма стремительно, с плеском, отодвигается от удивленной Регины, которая спрашивает: – Что? – Ничего, – в тон ей отвечает Эмма. А сама думает, что ее сегодня еще натрогаются. И вовсе не нужно ей подачек от Регины. Пусть наслаждается своим триумфом. Вода, наконец, расслабляет, и Эмма опускает голову на бортик бассейна. Регина продолжает возиться со своими шкатулками, а потом говорит: – Вылезай. Успевшей чуть задремать Эмме не сразу понятно, что именно нужно делать, и Регина повторяет, сердясь: – Ты слышишь меня? Вылезай. У нас не так много времени. О, Всеотец… Эмма нехотя слушается, потом поворачивается и видит у Регины в руках комки чего-то темного, что та постоянно разминает. – Что это? – с подозрением спрашивает она и садится на ближайшую скамью. – Смола, – отвечает Регина, подходя. – С медом и сосновой живицей. Подставь руки. Эмма колеблется, но особого выбора нет, поэтому она вытягивает руки и молча смотрит, как Регина размазывает клейкую смолу по ее телу, надавливает, чуть ли не втирает в кожу. А потом, когда пленка чуть подсыхает, Регина резким движением сдергивает ее и демонстрирует вскрикнувшей от мимолетной жгучей боли Эмме обратную сторону пленки, усеянную тонкими светлыми волосками. Эмма недоверчиво переводит взгляд на свою руку: кожа чуть покраснела и выглядит абсолютно голой, за исключением редких оставшихся волосков. – Римляне любят безволосых женщин? – вздыхает Эмма, когда Регина берется за вторую руку. – И мужчин, – отвечает та. Эмма тут же вспоминает Августа, Робина и даже Паэтуса. Но ничего не говорит. Она не хочет обсуждать мужчин сейчас. После рук Регина переходит на ноги, и там получается немного больнее. Эмма терпит, хотя в какой-то момент ей снова хочется вскочить, ударить Регину по затылку чем-нибудь тяжелым и убежать в ночь. Возвращается волнение, которое усугубляется, когда Регина просит поднять руки. – Надо избавить тебя от волос подмышками, – объясняет она, отвечая на немой вопрос. Эмма думает, что ее и там будут мазать этот сладко пахнущей смолой, но Регина берет в руки странный маленький инструмент. Что-то похожее Эмма видела в комнате у Студия. – Что это? – опасливо интересуется она. Регина обреченно вздыхает. – Ты – самая настоящая варварка, Эмма с северных гор, – сердито заявляет она. – Это щипцы. Ими я буду выдергивать тебе те волосы, что слишком жесткие. И в доказательство своих слов она выдергивает из левой подмышки Эммы первый волосок. Это гораздо больнее, чем все до этого, и Эмма ойкает и ерзает на скамье. – Ты должна терпеть, – наставительно говорит Регина, не поднимая головы и почти не разжимая губ. – Мне больно, – пытается протестовать Эмма, но Регина повторяет: – Ты должна терпеть. А потом добавляет будто бы невозмутимо: – Я предупреждала тебя насчет Паэтуса. Вот оно! Не то чтобы Эмма ждала конкретно таких слов, но ради них она даже готова забыть на время о том, что делают с ней. – А я-то думала, когда ты напомнишь мне об этом, – смеется она и снова ойкает, когда Регина выдирает очередной волосок. Сколько же их там? Смех на какое-то время заставляет Эмму забыть о том, что ей предстоит, а когда она вспоминает, то боль от того, что делает Регина, становится сильнее. Вот с одной подмышкой покончено, Регина смазывает ее, как и конечности, каким-то приятно пахнущим маслом, чтобы снять раздражение, и переходит ко второй. Эмма покорно сносит все, понимая, что, несмотря на все неприятные ощущения, время, проведенное здесь, единственное, что осталось у нее перед предстоящим. И чем меньше остается волосков на теле, тем больше паника. Эмма заставляет себя дышать размеренно и медленно, но помогает плохо. И совсем уж плохо становится тогда, когда Регина, закончив с подмышками, поднимает голову и говорит: – Раздвинь ноги. Эмма тупо смотрит на нее, будто разучилась понимать римский, на котором уже говорит вполне сносно. А потом спрашивает, затаив дыхание: – Что? Регина сама, молча, берется за ее колени и разводит их в стороны. Ноги снова почти не слушаются Эмму и предательски дрожат. – Ты зачем, – начинает Эмма с придыханием, и Регина перебивает ее: – Волосы, Эмма. Все еще волосы. И она берется за ножницы и сначала аккуратно подстригает волосы на лобке Эммы и ниже. Эмма вздрагивает всякий раз, как ножницы случайно касаются кожи, и старается едва дышать, но получается все равно шумно. Она неотрывно смотрит на Регину, пытаясь по ее лицу угадать, что та думает. Но Регина спокойна и безмятежна. Вот она откладывает ножницы в сторону и проводит рукой по подстриженному лобку. Понятно, что она проверяет, не нужно ли еще стричь, но для Эммы это касание отзывается чем-то странным во всем теле. Она сдвигает было ноги, но Регина уже между ними и оказывается зажата. Она поднимает голову, в глазах ее читается укоризна. – Чего ты боишься, Эмма? А Эмма очень некстати вспоминает предложение Ауруса. И дышится ей теперь еще тяжелее. – Я… Она хочет сказать, что ничего не боится, но ноги все еще сжаты, и Регине не дотянуться за щипцами. Поэтому Эмма, сглотнув, бормочет: – Никто не касался меня там. Паэтус пытался, но не успел. Она не ждет откровенности за откровенности, и ей все еще стыдно говорить о таком с кем бы то ни было, пусть даже весь лудус давно знает, что она – девственница. Но Регина, на удивление, не спешит смеяться или заявлять, что Эмма могла не говорить о том, что уже известно. Она кладет руки на бедра Эммы и говорит мягче, чем обычно: – Не бойся, Эмма. Я могу заверить тебя, что все пройдет хорошо. Я не сделаю тебе больно. Она вдруг озорно улыбается и добавляет: – Больше, чем получится. Она смеется, а Эмма смотрит на нее и не может отвести взгляд. Ей показалось сначала, что Регина говорит про предстоящее, а вовсе не про выдергивание волос. От последней мысли внутри Эммы что-то сжимается, и она торопливо раздвигает ноги, боясь, что Регина заметит. Но Регина ничего не замечает и тянется за щипцами. А потом склоняется ниже и выдергивает первый волосок. Эмме мучительно не по себе от того, что Регина заглядывает ей между ног, касается ее там. Волосок за волоском размеренно покидают тело, и боль уже давно стала чем-то родным. Эмма даже не вздрагивает: смущение от такой близости с Региной заботит ее гораздо больше, чем какое-то физическое неудобство. Она все еще помнит слова Ауруса, и они продолжают смутно тревожить ее. – Почему ты делаешь это? – сипло спрашивает Эмма, когда молчание становится неудобным. – Потому что мне приказали, – просто отвечает Регина, продолжая свое занятие. И это самый простой и очевидный ответ, после которого Эмма в который раз чувствует себя глупой. И впрямь… Регине тоже приказывают. Не по собственной воле она здесь. Регина старается делать все медленно и аккуратно, Эмма видит это. Но под конец боль становится нестерпимой, и Регина бормочет: – Ладно, оставим. Эмма облегченно вздыхает. Унизительная и болезненная процедура окончена. Одна из. Может быть, она устанет стыдиться к моменту, когда ее подведут к мужчине. Регина откладывает щипцы и тянется за смягчающей мазью. Осознав, что она сейчас сделает, Эмма паникует и перехватывает ее за запястье. – Я сама справлюсь, – заверяет она, и Регина молча и без возражений передает ей склянку с мазью, сама же встает и отворачивается. Эмма двумя пальцами зачерпывает густую массу и осторожно распределяет ее у себя между ног. Жжение почти сразу прекращается, Эмма облегченно вздыхает. Регина косится на нее поверх плеча. – Ты закончила? – Да. Эмма встает, чувствуя себя более голой, чем обычно. У нее гладкие руки, ноги и лобок. А между ног будто бы чего-то не хватает. Регина подходит ближе и ладонями обхватывает щеки Эммы, вынуждая ее наклониться. Эмма смотрит, как приближаются темные глаза, а потом Регина быстро и почти безболезненно выдергивает ей несколько волосков с подбородка. Эмма невольно хмыкает. – Вот уж не думала, что и на лице… – начинает она, а Регина тем временем оглядывает ее брови и выдергивает волоски уже с переносицы. – Вот тут больно! – вскрикивает Эмма и отшатывается, зажимая нос ладонью. Регина смотрит на нее со странной усмешкой. – Ты терпела, когда я выдирала тебе волосы между ног, а сейчас тебе больно? Эмма продолжает потирать переносицу. – Я боялась двинуться, чтобы ты не ткнула в меня этой штукой и не лишила работы того парня, что уже наверняка ждет меня в окружении знатных господ, – бурчит она и замечает, как едва уловимо меняется на мгновение выражение лица Регины. А потом та говорит: – А знаешь, ведь ты могла бы сделать это сама. Эмма удивленно вздрагивает, отчего-то сразу понимая, о чем речь. – Сама? Но… Она замечает, как снисходительно смотрит на нее Регина, и вспыхивает от еще одной обиды. – Я выросла не в Риме, – бросает она, но получается и вполовину не так надменно, как это могло бы выйти у ее собеседницы. – И не знаю подобных тонкостей. Она знает. Но ей отчего-то стыдно упоминать об этом. И она никогда бы не решилась на такое. Даже сейчас. В их деревне была девочка, которая в двенадцать лет очень неудачно приземлилась на тонкий колышек, едва заметный под снегом. Все жалели ее тогда, а за глаза судачили, что будет ей трудно выйти замуж, даже если муж будет знать, при каких обстоятельствах она лишилась невинности. Эмма запомнила этот случай на всю жизнь. Регина приподнимает брови. – Что ж, тогда у меня слишком мало времени, чтобы учить тебя. Ее не коробит поднятая тема. А вот Эмме снова становится неловко. Когда она уже перестанет дергаться от всего того, что окружает ее в этом городе? Эмме и самой надоело, но в ней все еще живо воспитание отца. И она не может просто взять и избавиться от него в один миг. Впрочем… Может быть, в один миг и получится. Эмма нервно улыбается, не в силах сдержать улыбку, а Регина, подумав что-то свое, кивает ей. – Повернись, я хочу посмотреть на тебя. Эмма вертится, уже не так сильно сгорая от чужого внимания к ее обнаженному телу. А потом падает духом, когда слышит: – Моя работа закончена. Сейчас придет другой человек, он подготовит тебя окончательно. Регина собирается уходить, и Эмма хватает ее за руку: будто отчаявшись, словно умоляя. – Куда ты? Вопрос выходит жалким, Эмма и сама это понимает. Зачем она пытается удержать Регину? Только потому, что сегодня их разговор вышел не таким коротким и злым, как обычно? Регина удивленно смотрит на нее, но руку не забирает. – Моей задачей было только удалить у тебя волосы, – поясняет она. – Всем другим будет заниматься… – Почему не ты? – упорствует Эмма. Словно после всего этого стыда, что ей пришлось пережить, между ними с Региной установилась какая-то связь. И без этой связи Эмма теперь не протянет ни мгновения. Регина отделяет ее от завершающего этапа. Хочется верить, что если она останется, то дальше ничего не случится. Они вечно будут сидеть в этой купальне. Эмма так боится, что Регина сейчас уйдет, что даже забывает про свой другой страх. И про стыд за то, что стоит голая. Они не подруги с Региной, всего лишь товарищи по несчастью, но нет у Эммы сейчас никого ближе, чем эта непонятная женщина. Что-то меняется во взгляде Регины в момент, когда в купальню входит какая-то незнакомая рабыня. Эмма переводит на нее взгляд, и та замирает, уставившись в спину Регины. А Регина, поджав губы, выдергивает руку из хватки Эммы и, не говоря ни слова, уходит. Эмма, глядя ей вслед, пытается успокоить отчаянно колотящееся сердце. Словно она лишилась чего-то важного. Не менее важного, чем то, чего ей только предстоит лишиться. Незнакомая рабыня, отскочившая в сторону, когда Регина буквально пронеслась мимо нее, подходит к Эмме. – Мне нужно покрыть тебя краской, – застенчиво шепчет она. Эмма моргает и переводит на нее взгляд. Рабыня маленькая, едва достает Эмме до плеча, а ведь та и сама не слишком высока. – Краской? – повторяет она. Рабыня кивает и поднимает вверх руку, в которой зажато несколько баночек. – Серебряной, – еще тише говорит она. Эмма не знает, что ответить. Зачем покрывать ее краской? Да еще и серебряной? Это что-то значит? Можно было бы спросить у Регины, но ее нет рядом. И только поэтому Эмма просто молча кивает – как будто у нее есть выбор. Рабыня робко улыбается и просит поднять руки. Краска не такая уж яркая и серебрится очень слабо. В купальне нет зеркал, чтобы взглянуть на себя, и Эмма довольствуется тем, что разглядывает свои руки и ноги. Рабыня старается, тщательно промазывая лицо, шею, грудь, все складки. От ее касаний Эмме щекотно, не больше. И никакого странного томления, как от прикосновений Регины. Эмма все еще думает, что виной тому Аурус. Рабыня расчесывает Эмме волосы и заплетает косу. Эмма покорно ждет, устав бояться и нервничать. Ей хочется разделаться со всем этим и вернуться к себе. Она молча возносит молитву Одину и старается не представлять, как все будет. Единственным, что вырывает ее из плена утомительного ожидания, оказывается набедренная повязка, которую вдруг протягивает рабыня. – Зачем? – спрашивает Эмма. И правда – зачем? Это глупо: одеваться, когда тебя все равно разденут. И почему только набедренник? А грудь останется обнаженной? – Велено надеть, – огорчается непониманию Эммы рабыня. – И это. Она подает маску – покрытую той же краской, что и тело Эммы. Август говорил про маски. Что ж… Неотвратимость того, что свершится, в который раз ударяет по затылку. Эмма пошатывается, когда с новой силой понимает: ее изнасилуют. Они могут сделать это нежно, могут сделать без боли и даже, наверное, без крови, но это все равно останется насилием. И она ничего не сможет сделать им в ответ. Эмма надевает набедренник, стараясь не смазать краску, но та, видимо, очень хорошая. Или успела пристыть к коже. Дальше очередь маски, и, чуть помедлив, Эмма прикладывает ее к лицу, а рабыня поспешно затягивает завязки. – Нам пора, – взволнованно говорит она и спешит к выходу из купальни, постоянно оглядываясь на Эмму. А Эмма просто не может сделать ни шага. Словно окаменела. Или пустила корни. Или и то, и другое. Мир, слегка сузившийся из-за глазниц маски, становится чем-то вязким, очень трудно дышать. Эмма прижимает ладонь к груди, пытаясь успокоиться. Прямо сейчас она жалеет, что не может прыгнуть в бассейн и утопиться, потому что никогда не понимала и не поймет самоубийц. – Скорей же, – торопит рабыня и нетерпеливо подпрыгивает на пороге. Эмма, преодолев себя, делает первый, самый трудный шаг. Дорога до атриума занимает слишком мало времени. Эмме кажется, что они просто взяли и переместились туда – так быстро она после купальни входит в уже знакомое помещение, в котором почти сразу воцаряется тишина, и головы присутствующих немедленно поворачиваются к ней. Эмма застывает на пороге. Повсюду сладковатый дым, поднимающийся от курилен. Мрачно. Масляных ламп очень мало, они собраны в основном в центре атриума, где стоит кровать, и над ней, растянутый на четырех тонких колоннах, нависает кроваво-красный балдахин. Эмма смотрит туда и едва чувствует, как рабыня подталкивает ее в спину. В атриуме нет других женщин, кроме Эммы и рабыни. А все мужчины, что присутствуют, также обряжены в маски, скрывающие полностью лица. Эмма затравленно обводит их взглядом, пытаясь угадать, под кого ей нужно будет ложиться. Август говорил, что ее отдадут либо рабу, либо гладиатору, но Эмма не видит здесь никого из них. Неужели он ошибся? Страх стучит в самой глубине сердца, оседает в горле неприятным привкусом приторного дыма. Хочется развернуться и убежать, но рабыня снова подталкивает Эмму, и та оказывается почти в центре атриума. За ее спиной смыкается молчаливая толпа римлян. Может быть, их не так уж и много, но у страха глаза велики. Эмме трудно дышать. Она буквально чувствует тяжесть всех тех взглядов, что прикованы к ее обнаженной груди. Ей кажется, что вот-вот кто-то набросится. Кто-то не выдержит. Но толпа все еще молчалива, и Эмма слышит только громкий стук собственного сердца. Внезапно раздается шум. Это невесть откуда взявшиеся рабы стремительно убирают балдахин. И когда Эмма смотрит на кровать, на которую ей предстоит взобраться, она не знает, смеяться ей от облегчения или же плакать от злой иронии происходящего. На той кровати, в золотой маске, полностью скрывающей лицо и волосы, лежит на красном покрывале обнаженная женщина, которая определенно ждет только ее.