Te amo est verum

В первый момент все кажется дурным сном. Еще более дурным, чем до этого. Эмма не двигается, не зная, что теперь ей делать. Она почти свыклась с мыслью о мужчине, но вот перед ней женщина. И утихший было вихрь мыслей и ощущений меняет направление, возвращая прежнюю силу. Тело женщины, лежащей на кровати, кажется темным, но, должно быть, это из-за освещения и золотых блесток, усеявших кожу. Эмма пытается понять, кто перед ней, но она видела голой лишь одну из женщин в этом доме, а гладиаторы, с кем она мылась в одной купальне, сплошь мужчины. С равным успехом это может быть и рабыня, и госпожа. Волосы убраны под маску, на руках и ногах нет украшений. Кора? Эмма содрогается, но быстро успокаивается. Женщина на постели выглядит молодо – во всяком случае, морщин незаметно. Да и разве Аурус пойдет на такое? Ведь это должно быть наказание для непокорного гладиатора, а не для супруги римлянина. Ласерта? Эмма помнит рыжие волосы между ног, но женщина лежит на боку, так что невозможно увидеть, что к чему. И Ласерта тоже римлянка. И дочь Ауруса. Эмма с ужасом думает о Марии или о Регине, ведь не зря же Аурус предлагал ей последнюю. Неужели Регина не сказала бы? Ничем бы не намекнула? Эмма силится и никак не может вспомнить намеков от Регины, но ей и не дают этого сделать. Кто-то из мужчин отделяется от толпы, подходит и становится рядом. Эмма поворачивает к нему голову. Это Паэтус. Он снимает маску – белую – и выбрасывает ее прочь. Нос у него все еще слегка припухший. Шальные глаза горят похотливым огнем из-под спутанных волос, упавших на лоб. Сейчас он похож на одного из тех божков, кривляющиеся маски которых развешаны по стенам в домусе. Он подходит к Эмме и становится сзади, горячо дышит ей в шею. Тяжелые руки ложатся на плечи и сжимают их цепкими пальцами. – Я предлагал тебе оставить папочку в дураках, – шепчет Паэтус насмешливо. – Но ты оттолкнула меня. Я настаивал на максимальном для тебя наказании, но отец не согласился лишить тебя невинности прилюдно. Что ж, две женщины в одной постели – зрелище куда как более приятное. Постарайся, Эмма. От твоих стараний зависит не только твоя судьба. Он отходит, оставаясь без маски, а Эмма цепенеет, понимая, что только что услышала. При ее отказе они сотворят нечто плохое не только с ней, но и с этой женщиной. Куда уж хуже-то? Да и о каком отказе можно вести речь, разве кто-то спрашивал ее, согласна она или нет? А потом она понимает кое-что еще. Ей оставляют ее девственность. Но… как же тогда? Кто-то касается ее руки, и Эмма встревоженно оборачивается. Перед ней та самая маленькая рабыня. И в руках она держит нечто, похожее на продолговатый кожаный мешок, прикрепленный одним краем к пластине, от которой отходят несколько ремешков. Эмма не понимает, чего от нее хотят. Рабыня протягивает ей этот кожаный мешок, Эмма берет его в руки и чувствует, что он достаточно тяжелый, набит песком или зерном и слегка проминается и сгибается. Она смотрит на него, потом на рабыню. Та понимающе кивает. – Я помогу. И она помогает. Забирает предмет у Эммы, прижимает свободной частью пластины к лобку и затягивает сзади ремни. Кожаный мешок остается болтаться спереди. И тогда до Эммы доходит. Как она могла не узнать сразу?! Для нее не будет мужчины этой ночью. Она сама будет мужчиной. Ее оправдывает только то, что она даже не предполагала подобного развития событий. Эмма сглатывает, но слюны в пересохшем от волнения рту нет. Страх давно прошел, осталась нервозность и стыд перед тем, что на нее станут смотреть. И стыд усиливается с каждым вдохом, потому что ей придется не просто лежать и принимать то, что для нее придумали. Эмма опускает голову и смотрит на кожаный мешок, изображающий мужскую возбужденную плоть. Она не может называть это членом. Член – это живое. А здесь… фаллос. Может быть, именно для него она запоминала это слово. Боги – знатные шутники. А римляне – умелые мастера. Этот фаллос очень стремится быть похожим на настоящий. Женщина на кровати лежит неподвижно и ничем не выражает свое отношение к происходящему. Золотая маска ехидно ухмыляется, в то время как Эмма помнит, что уголки губ на ее маске изогнуты книзу. Специально ли так? Или она ищет подвох там, где его нет? В толпе окруживших постель мужчин разносится общий шумный выдох, когда рабыня поливает фаллос маслом из крошечного кувшина и свободной рукой растирает скользкую жидкость, каплями падающую на пол. Эмма следит за ее движениями и не может найти в себе ни единого чувства, кроме чувства отвращения ко всему, что происходит. Гадливость червем заползает в ухо и возится там, вызывая к жизни желание почесаться. Она не знает, как это будет. Тот факт, что мужчины будут наблюдать, все еще поднимает гневную волну в сердце. Эмма свыклась с мыслью, что кто-то овладеет ею на глазах у всех, но то, что ей самой придется владеть кем-то против его воли – наверняка против! – ново и вызывает отрицание. Кроме прочего, она не умеет это делать. Почему они решили, что у нее получится? Рабыня заканчивает растирать фаллос и отходит, теряясь в толпе. Эмма кожей чувствует нетерпеливое ожидание, распространяющееся по атриуму вместе с дымом курилен. Паэтус стоит напротив Эммы, расставив ноги, и с насмешкой смотрит на нее исподлобья, чуть склонив голову вперед. Эмма думает, что плохо ударила его. Мало. Нужно было сильнее. Может быть, однажды ей подвернется шанс. Эта мысль уже не пугает возможным наказанием: она преодолела себя, придя сюда. Ожидая совсем другое и уговорив себя смириться. От толпы отходит еще один мужчина, но он, в отличие от Паэтуса, маски не снимает. Он склоняется к Эмме, и та слышит знакомый голос, очень тихий. – Это игра, дорогая Эмма, – шепчет Аурус на северном языке. – Расслабься и получи удовольствие. Ты никому не причинить боли. Эмма не уверена. Она не может оторвать взгляд от женщины, спокойно лежащей на кровати, и слабо представляет, как именно сейчас войдет в нее той штукой, что вызывающе торчит между ног. Фаллос огромен в понимании Эммы: он длиннее, чем все, что она видела раньше, и пусть их было совсем немного. А когда она, неловко идя к кровати, смыкает вокруг пальцы, чтобы придержать его, то отчетливо понимает, насколько он еще и толст. Это заставляет ее испугаться еще больше. Она порвет эту женщину. Непременно порвет. Неужели это то, чего ждут от нее все эти люди? Им мало крови на арене, они хотят, чтобы она пустила ее в атриуме? Эмма не имеет права спрашивать и знает, что никто ей не ответит, даже если она заговорит. Что остается в ее воле? Сбросить маску и попытаться прорваться? Ее поймают в тот же миг. А после накажут. Но самое страшное – и Эмма отчетливо это понимает, – что накажут и ту женщину, от которой она попытается сбежать. И вот этого Эмма допустить не может. Женщина ни в чем не виновата. Можно лишь быть осторожной с ней. Но не слишком ли много осторожности и опаски? Даже хорошее поведение не ограждает от наказаний. Эмма забирается на постель и ползет к женщине, стараясь смотреть куда угодно, но только не на ее наготу. Женщина тут же ложится на спину и раздвигает ноги, сгибая их в коленях. Взгляд Эммы невольно устремляется туда, куда она так старательно не смотрела. Между чужих ног все гладко – как и у нее самой. Значит, не Ласерта. Эмма очень надеется, что та не пошла бы на такое. Она медленно придвигается ближе, стараясь унять колотящееся сердце. «Получи удовольствие», – сказал Аурус, но как можно сделать это в подобных условиях? Эмма нервничает и боится причинить боль, ей неприятно от того, что кто-то смотрит, некомфортно от фаллоса между ног, маска мешается и раздражает. Получи удовольствие… Женщина раздвигает ноги чуть шире, взгляд тут же выхватывает то, что выхватывать не должен. Эмма жмурится, но быстро понимает, что наощупь получится еще хуже. Глаза приходится открыть снова. – Делай это медленно пока что, – грубо приказывает Паэтус. Он стоит возле самой постели и будто готов запрыгнуть третьим. Эмма бросает на него ненавидящий взгляд из-под маски, потом, продолжая стоять на коленях и упираясь левой рукой в покрывало, правой осторожно берется за кончик фаллоса и направляет его женщине между ног. Сердце пропускает удар. Что делать дальше? Головка уже коснулась гладкой плоти, но Эмма предсказуемо теряется, когда ищет, куда именно ее нужно поместить. Она видела, как это происходит, но видеть и делать самой – абсолютно разные вещи. Эмма закусывает губу, непростительно медля, чувствуя нетерпение Паэтуса, кружащего рядом с кроватью. Однако в момент, когда тот снова открывает свой злой рот, женщина под Эммой обхватывает ладонью ее пальцы, сомкнутые вокруг фаллоса, и уверенно направляет его в себя. Эмма на мгновение касается горячей плоти и быстро отдергивает руку, изумленно следя за тем, как головка фаллоса, а затем и добрая половина его, раздвигая складки, медленно исчезают в женщине. Сердце стучит где-то в горле, голова кружится, и Эмма думает, что это от крепких ароматных запахов, поднимающихся от курилен. Она зачем-то представляет, как все то же самое происходит с ней, ведь все женщины похожи, и обжигающая волна проносится по позвоночнику сверху вниз. – Двигайся! – слышится хриплый выкрик Паэтуса. Эмма, вздрогнув, как от удара, чуть подается бедрами вперед, смотря, как фаллос все больше вдвигается внутрь, скрываясь среди влажно поблескивающих складок. Наконец, пластина, к которой крепится член, вжимается Эмме в лобок. Дальше некуда. – Тебе не больно? – встревоженно шепчет Эмма, склоняясь к женщине, но та молчит. Маска полностью скрывает ее лицо, не видно даже глаз, хотя для них оставлены узкие прорези. Эмма пытается присмотреться. Тщетно. Света не хватает, хоть все лампы и собраны возле кровати. Наверное, так задумано. – Двигайся, Эмма! – требует Паэтус. Безликая толпа поддерживает его невнятными выкриками и шумом. Эмме приходится устроиться поудобнее. Она упирается кулаками в покрывало и склоняет голову, осторожно двигая бедрами обратно. Фаллос нехотя выползает из нутра женщины, и кажется, что он еще более влажный и скользкий, чем был до этого. Эмма упускает момент, тогда фаллос с тихим хлюпаньем выходит полностью и тяжело кренится книзу, утыкаясь головкой в покрывало. Не дожидаясь следующего окрика, Эмма торопливо хватается за маслянистую поверхность и возвращает член обратно. На этот раз помощь женщины не требуется: ткнув пару раз не туда, Эмма справляется сама и, двинув бедрами вперед и назад, быстро приспосабливается к тому, чтобы не позволять фаллосу выходить полностью. Она все еще справляется с этим медленно, потому что не чувствует границ. Почему ее заставили делать это? Робин говорил о возбуждении, неужели всю эту толпу действительно возбуждают две женщины, одна из которых играет мужскую роль? Почему Аурус передумал продавать ее невинность? Пожалел? В какой-то момент действо завораживает Эмму, и лишние мысли с непонятной легкостью уходят. Странно и любопытно смотреть, как грубая подделка так хорошо прикидывается настоящей. Женщина такая же гладкая внизу, как и Эмма, и ничего не мешает видеть, как складки движутся и сминаются под воздействием давления. Между ними Эмма замечает плоть другого цвета, чуть выступающую наружу. Она находится выше, чем место, в котором размеренно движется фаллос. Эмма помнит, что у нее тоже есть такое. Повинуясь непонятному порыву, она протягивает руку и касается кончиком пальца: плоть мягкая, с чуть более твердой сердцевиной. В момент касания по телу женщины пробегает легкая дрожь, она слегка сдвигает ноги, и Эмма тут же слышит приказ Паэтуса: – Не трогай ее руками! Приходится повиноваться. Эмма не может понять, что чувствует женщина, лежащая снизу. Больно ей или хорошо? Или все равно? У самой Эммы копится внизу живота непонятная тяжесть, и слегка дрожат ноги, она сосредоточена на своих движениях и не особенно замечает что-то вокруг. Ей важно не сделать больно. Фаллос теперь кажется ей в длину около восьми фингеров*, но Эмма все равно не знает, где предел, за которым женщине будет неприятно: может быть, ей больно с самого начала, и она просто этого не показывает. – Быстрее! – доносится слева голос Паэтуса, и Эмма чуть поворачивает к нему голову. Он не смотрит на нее, его жадный взгляд устремлен туда, где женские тела прихотливо соединены туго набитым мешком из бычьей кожи. В какой-то момент Паэтус облизывает губы, и Эмма с отвращением видит, что правая рука его, скрывшись под туникой, размеренно и быстро движется в районе паха. Он удовлетворяет себя сам, ничуть не стыдясь, и Эмма уверена, что и другие гости занимаются этим же. В атриуме нет ни одной женщины, кроме нее и той, что снизу, в какой-то момент Эмма пугается, что на них могут наброситься все эти разгоряченные мужчины, и она ничего не сумеет сделать. – Бери ее! – кричит Паэтус. – Ты мужчина сейчас, бери ее жестче! Он хватается за колонну, на которой держится балдахин, словно боится упасть. Его взгляд почти безумен. Шум от толпы нарастает, становится непрекращающимся гулом. Эмма чувствует, как женские руки обнимают ее за плечи и давят, вынуждая склониться к груди. Трудно не понять, чего от нее хотят. Эмма суетливо касается губами левого сморщенного соска женщины, не зная, что еще с ним можно сделать, и замечает возле него старый шрам от ожога. Эмма точно знает, как выглядят такие шрамы: у нее самой есть такой на ноге после неудачного прыжка через костер. В какой-то момент ей кажется, будто женщина подается навстречу, и тогда Эмма вспоминает о том, что должна двигаться. Из-за того, что ее торопят, она забывает об осторожности и достаточно сильно вдвигает фаллос внутрь. Слишком поздно приходит воспоминание о возможной чужой боли, и Эмма, прикусив губу, отстраняется. Руки женщины ложатся ей на поясницу и слегка нажимают, призывая вернуться. Эмма покорно слушается, ведомая той, которая чувствует больше в отличие от нее. В атриуме темно и душно, фимиам сгущается, пот катится по лицу Эммы под маской и заливает глаза. Сыпучая муть заполняет пространство, ничего не видно, почти не слышно, все слилось в единый гул и желтовато-красный цвет. Эмма устала. Ей все труднее двигать бедрами в надежде, что когда-нибудь это кончится. Откуда-то издалека доносятся одобрительные возгласы толпы, а женщина, раздвинувшая для Эммы ноги, почти не шевелится и только держится снова за ее плечи и шею, словно боится упасть. Эмме немного любопытно, как сильно отличается то, что они делают, от обычной близости мужчины и женщины: за очевидным исключением, конечно же. Она уверена, что женщина может получить удовольствие, только впустив в себя член, и поэтому не считает, что ей самой может быть приятно в такой ситуации. Но в какой-то момент все становится не так просто. Эмма тяжело дышит. В низу живота скопилась ноющая энергия, причиняющая легкую и одновременно довольно приятную боль, и от нее никак не получается избавиться. Это похоже на возбуждение, но разве оно приходит от такого? Эмма дергает бедрами быстрее, ей кажется, что так становится лучше, однако едва пластина с фаллосом перестает прижиматься к лобку, как ноющее ощущение возвращается, концентрируясь где-то между складок собственной плоти, до которых отчего-то хочется дотронуться. Тогда Эмма снова вдвигает фаллос в женщину, позволяющую ей это, и ловит мимолетное удовольствие. Мир кружится возле нее, оглушает мерным гулом, где-то сбоку стонет Паэтус и требует, требует продолжения, требует жесткости, требует власти. Эмма смотрит на него сквозь туман времени и пространства, сквозь дым курилен, в котором отчетливо сквозит терпкий запах чего-то неизвестного, и чувствует потребность в том, чтобы склонить голову к уху женщины и прошептать: – Прости меня. В какой-то момент маска сползает, почти открывая лицо. Эмма с раздражением избавляется от нее. Власть над всеми мужчинами в атриуме вдруг захватывает с головой. Паэтус – лишь отражение истины, которой владеют Эмма и молчаливая женщина, впускающая ее в себя. Их движения, их порочная связь властвуют над умами знатных римлян, приковывают взгляды, которые в любое другое время никогда бы не достались им. Понимание этого позволяет Эмме себя почти не контролировать. Она сильнее упирается кулаками в постель, хаотично дергает бедрами, ее движения становятся все мельче и мельче, потому что уже достаточно неприятно не вжимать в себя пластину с креплениями. Увлеченная новыми ощущениями, Эмма упускает тот момент, когда женщина чуть сдвигает наверх свою маску, открывая нижнюю часть лица. В полумраке не видно очертаний, да Эмма и все равно бы не успела разглядеть их, потому что почти сразу женщина приподнимается, цепляясь одной рукой за чужие плечи, и прижимает свои губы к губам опешившей Эммы. Эмма целовалась раньше, но никогда ее поцелуи не были такими. Нет никакой нежности, нет осторожного привыкания – женщина сразу раскрывает губы и впускает свой язык в рот Эммы: с яростным натиском, без намека на мягкость. Бедра ее начинают двигаться навстречу бедрам Эммы, и все это создает такой контраст с тем, как покорно она лежала до этого, что Эмма теряется. Маска мешает, стирая щеки и нос, припухшие губы горят, языки сталкиваются друг с другом, внизу живота вот-вот что-то разорвется, женщина цепляется за волосы Эммы, другой рукой упираясь в кровать, и движется навстречу все более яростно, все более сильно. Потом вдруг разжимает руки и падает, выгибая спину, обхватывая поясницу Эммы ногами и притискивая ее к себе, не позволяя двигаться. Чувствуя чужую мелкую дрожь, Эмма продолжает суетливо толкаться вперед, не понимая, что произошло, а женщина поспешно возвращает свою маску на место и расцепляет ноги, обмякая. Вся ее поза выражает предельную расслабленность, и Эмма недоуменно останавливается, даже несмотря на то, что ее собственная плоть продолжает пульсировать странными, резкими толчками, которых Эмма никогда раньше не испытывала. В следующее мгновение женщина приподнимает правую ногу и ступней толкает Эмму в плечо, отпихивая ее от себя. Фаллос выскакивает с резким хлюпающим звуком, Эмма, не удержавшись, валится на кровать, нелепо взмахивая руками. Женщина не приподнимается проверить, не ушиблась ли она. Сбоку слышится стон, и Эмма, повернув голову, видит, как Паэтус, задрав тогу, выставляет свой зажатый в ладони член наружу, и из него толчками выплескивается на покрывало мутное беловатое семя. Эмма вовремя убирает руку, внезапно испытывая брезгливость, и резко садится. Негромкий гул добирается до нее, она слышит одобрительные возгласы и чьи-то смешки. По лбу стекает неприятно холодный пот, такой же, как и по спине. Очень хочется вымыться. – Молодец, Эмма, – выдыхает Паэтус. Он сидит на краю кровати, уже опустив край туники. Эмма отворачивается от него и встает, чувствуя, как кружится голова. Почти сразу подбегает рабыня – та самая, что лила масло – и ловко отстегивает фаллос, а потом исчезает, забрав его с собой. Ощущая одновременно легкость и какую-то неудовлетворенность, Эмма все оборачивается и оборачивается к женщине на кровати. Та лежит, не заботясь о своей наготе. К ней никто не подходит. Впрочем, и к Эмме тоже, и она поспешно ковыляет прочь от кровати, сквозь толпу, которая расступается перед ней. У выхода из атриума путь преграждают двое рабов, и Эмма останавливается, вяло гадая, чего же еще от нее хотят. – Кто разрешил тебе уйти? – вкрадчиво интересуется подошедший Паэтус. Эмме противно на него смотреть, и она отворачивается, но только для того, чтобы натолкнуться взглядом на Ауруса. Тот уже избавился от маски. – Оставь ее в покое, сын, – твердо велит он, и Паэтус нехотя повинуется. Эмма испытывает некую благодарность к Аурусу – хотя бы за это – и тихо произносит: – Спасибо… господин. Она благодарна ему, но никогда не забудет, через что он вынудил ее пройти. И дело даже не в том, что ей пришлось иметь незнакомую женщину, дело в тех страхах и ожидании, в которых Эмма жила несколько последних дней. Аурус издевался. Он не мог не подозревать, что чувствует раб, обреченный на наказание. Аурус, видимо, что-то такое слышит в ее словах, потому что щурится и произносит: – Ты, наверное, думаешь, что я ненавижу тебя, раз тебе пришлось делать это? Не думай так. Я не ненавижу своих рабов. Но они – все еще мои рабы. И они делают то, что я им прикажу. Особенно, если провинились. Лицо Ауруса почти безмятежно, и только в глубине взгляда едва угадывается интерес к реакции Эммы. Эмма не думает ничего. Пот, выступивший из-за активных движений, остыл, и ей теперь просто холодно. А еще она испытывает равнодушие. Все эмоции ушли, как и не было их. Эмма бы удивилась, но и удивления тоже нет. Пустота. Аурус доброжелательно улыбается. Испытал ли он наслаждение от увиденного? Но уж, конечно, спрашивать она не станет. Хорошо, что ей не довелось наблюдать, как он задирает тунику. – Ты хорошо держалась, Эмма, – хвалит ее Аурус, будто бы за новое выученное римское слово или проведенный на арене прием. – Ты можешь гордиться. Эмма смотрит на толпу мужчин, в которой ловко снуют рабы, разнося на подносах чаши с какими-то напитками. Кое-кто снял маски, но она не узнает лиц. Возможно, кто-то из них был на том пиру. – Я горжусь, – соглашается Эмма, ей больше ничего не остается. – Молодец, – Аурус гладит ее по плечу, и это прикосновение скорее неприятно, чем нет. Эмма еще помнит, как касалась ее женщина в золотой маске, и быстро поворачивается к кровати, но та уже пуста. Некое разочарование пронзает Эмму. Но чего она хотела? Никто не скажет ей, кто это был. Можно только гадать. От руки на плече разливается по телу омерзение. Прямо сейчас Эмме настолько все равно, что будет дальше, что она не следит за своими мыслями и языком. Она хочет сделать Аурусу неприятно. Поступить с ним так, как поступил с ней он. Хотя бы попытаться. – Твой сын задумал обмануть тебя, господин, – тихо, но твердо говорит она. – Он уговаривал меня сбежать, чтобы ты потерял свои деньги. Запоздалая мысль о том, что может показаться, будто она выгораживает себя и хочет выслужиться, приходит в голову. Но уже поздно. Да и равнодушие все еще подсказывает Эмме, что она вынесет сколько угодно наказаний. Это того стоит. Аурус пристально смотрит на нее, и по выражению его лица непонятно, чего ждать. Эмма распрямляет плечи и открыто смотрит в ответ, наплевав на правила. Ей сейчас можно все, она почему-то в этом уверена. Губы Ауруса медленно складываются в улыбку. – Какая ты стала отважная, Эмма, дочь Свана, – насмешливо произносит он. Потирает подбородок и задумчиво оглядывает Эмму, словно решает что-то. А потом говорит: – Я все знаю про Паэтуса. Когда-то он был милым мальчиком, но мое занятие заставило его измениться. Может быть, я ощущаю вину и поэтому позволяю ему больше, чем должен. Эмма гадает, почему должна слушать эти признания. Они ей неинтересны. Ей неинтересно знать, в чем еще виноват Аурус, ей достаточно того, что он обошелся с ней, как с вещью. Она переминается с ноги на ногу, и Аурус наконец это замечает. – Ступай, – небрежно машет он рукой. – Помойся. Или доведи до конца начатое. Он насмешливо улыбается, но Эмме не до его намеков. Она устала и все, чего ей хочется, это остаться в одиночестве. Раб, посланный сопроводить ее, петляет по коридорам домуса, и Эмма в который раз гадает, выберется ли она потом обратно. Гадает, потому что ей нужно чем-то отвлечь себя от всего, что произошло. Тело еще слегка подрагивает. Или снова, сложно разобрать. Навстречу попадается Ласерта, и Эмма не знает, чего ожидать, но римлянка торопится и не смотрит в ее сторону, кутаясь в паллу* и пряча в ней кисти рук. Выражение ее лица кажется Эмме каким-то напряженным и будто бы стыдливым. Она бы остановилась, чтобы посмотреть ей вслед, но раб, что ведет ее, торопится, и лучше от него не отставать. Раб приводит Эмму в купальню и оставляет в одиночестве. Немного подумав, она подходит к окну и поднимается на цыпочки, выглядывая из него. Внизу прохаживается один из аурусовских соглядатаев. Эмма какое-то время следит за ним. Не то чтобы ей хотелось сбежать прямо сейчас. И не то чтобы она не предполагала, что Аурус велел своим людям следить за ней. Она просто прикидывает шансы. Их все еще слишком мало. А потом она заставляет себя не думать. Полная пустота в голове – новое, непривычное удовольствие, которым Эмма намерена пользоваться. Она не знает, сколько стоит так, силой прогоняя мысли, но когда снова смотрит в окно, видит, что на небе появилась луна. Никто не пришел за ней. Никто не торопит. Однако соглядатай по-прежнему прохаживается внизу. Избавившись от набедренника, Эмма опускается в воду. Это маленький бассейн, вода в нем доходит только до колен. Раб либо не понял приказа Ауруса, либо ее намеренно привели сюда, чтобы принизить еще больше. Эмма не понимает, откуда в ней столько злости, но если бы можно было что-то сломать – она бы сломала. Как назло, в купальне нет ни единой скамьи. Просто маленькое помещение с бассейном посередине. Эмма замечает курильню слишком поздно, она уже уселась в воду и вставать не собирается. Вода достаточно теплая, но не горячая, как была тогда, когда Регина готовила ее к обряду: Эмма больше не может называть это наказанием, потому что это действительно было больше похоже на ритуал. А может быть, все закончилось, Эмма, по сути, не потеряла ничего из того, что боялась потерять, и поэтому теперь может рассуждать более здраво. В голову лезут воспоминания, Эмма ерзает, потому что откуда-то из самой глубины к ней начинают возвращаться те ощущения, что испытывала она под конец. Ей не то чтобы неудобно от них, но и избавиться не получается. Тогда она вспоминает, что облегчение приходило, когда пластина прижималась к лобку, и опускает руку под воду. Легче действительно становится – на какое-то мгновение. А потом ощущения возвращаются, и концентрируются они немного ниже лобка: там, где Эмма касалась женщины. Немного поразмыслив и решив, что никто не смотрит, Эмма трогает себя там же и невольно содрогается, когда сладкая судорога пронзает тело. Закусив губу, она осторожно изучает себя вслепую, пытается понять, все ли в ней так, как было в той женщине. Иные места отзываются, другие равнодушны к прикосновениям. Эмма находит в себе отверстие, обводит его пальцем, напряженно прислушиваясь к ощущениям. Она настолько увлекается изучением себя, что не сразу замечает, как кто-то входит в купальню и тихо останавливается за ее спиной. Только неосторожный вздох выдает гостя, Эмма от неожиданности царапает себя ногтем, поспешно отдергивая руку, и оборачивается, выплескивая часть воды из бассейна. Это Регина. И Эмма радуется тому, что она привычно молчит. – Я… моюсь, – зачем-то говорит Эмма. – Я вижу, – отвечает Регина и не двигается с места. Эмма ополаскивает лицо, надеясь смыть краску. Или убрать легкий жар, опаливший щеки. Зачем Регина пришла? Разве в домусе мало купален? Или все же прошло достаточно времени, и Аурус повелел поторопить своего гладиатора? – Зачем ты здесь? – спрашивает она, не поворачиваясь. – Чтобы проверить, как ты. Эмму вновь накрывает волна несвойственной ей злости. Проверить, как она? В самом деле? Она резко разворачивается, но не встает и смотрит на Регину снизу вверх. – А как ты думаешь, как я? Ее раздражает слишком спокойное лицо Регины. Конечно, ведь ее не было в атриуме! На нее не смотрели все эти отвратительные мужчины! Ей не пришлось орудовать фаллосом и запихивать его в другого человека! Регина, кажется, не обращает внимания на выражение лица Эммы и на тон ее голоса. Она складывает руки на животе и замечает: – Я говорила тебе держаться подальше от Паэтуса. Эмма соглашается с ней во второй раз: – Ты была права. А я – нет. Отчего-то ей легко сейчас это признать. И она видит, как удивлена Регина ее словами. А потом Регина говорит то, что злит Эмму еще больше: – Ты должна быть готова, что все это может повториться. Эмма невольно гадает, куда же делись ее привычные опасения. Что такого случилось сегодня, что на смену им пришли злость и желание если не отомстить, то сделать все назло? – Тебе такое, должно быть, не в новинку, – пытается она уколоть Регину, но та все еще спокойна. – К этому просто надо привыкнуть. Она, наверное, привыкла. Эмма морщится. Ей отвратительны ее мысли. Ей отвратительна она сама. Она не может определиться, хочет ли, чтобы Регина ушла, или чтобы осталась. – Вряд ли я сумею, – качает она головой и пытается оттереть левую руку от краски. Получается не слишком хорошо. – Сумеешь, – отзывается Регина. – Если захочешь жить, конечно. Она улыбается, но это пустая улыбка: в ней нет ничего веселого, ничего манящего. Простое движение губ, будто сама Регина – это просто оболочка, а внутри – первозданная пустота, из которой ничего не может зародиться, но все погибнет, едва коснется хоть края. Эмма смотрит на нее и понимает: пусть остается. Она не хочет однажды стать такой же пустотой. И говорить какой-нибудь юной рабыне, что нужно просто привыкнуть. Эмма может привыкнуть ко многому – и она пыталась, видят боги. Но всему есть предел. – Ты знаешь, с кем ты была? Впервые с момента начала разговора Эмма ловит в голосе Регины искренний интерес. Но она вынуждена покачать головой. – Нет. На ней была маска. – Хорошо, – почему-то отвечает Регина, и никакого интереса в ней больше нет. Эмма расстраивается. Она думает, что сейчас снова останется одна, а это не то, чего ей хочется. Хотя бы Регина, если никто другой. Хотя бы она. И в этот момент случается то, чего Эмма никак не ожидает. Не снимая одежды и только зачем-то поддернув подол туники, Регина заходит в воду и садится на маленькую уступку рядом с опешившей Эммой. А потом тянет ее вниз, на себя, одновременно разворачивая так, что Эмма оказывается к ней спиной, неловко присев на ту же самую уступку. Вряд ли Регина справилась бы с этим, вздумай Эмма сопротивляться. Но неожиданность происходящего и изумление захватывают Эмму в тиски, и правая рука Регины проскальзывает ей между ног, а вторая обвивает талию и сжимает, словно для того, чтобы точно не дать Эмме отстраниться. Подбородок Регины опускается Эмме на плечо, дыхание легко задевает кожу. Спина прижимается к груди, и Эмма, сама того не желая, чувствует, как напряжены чужие соски. – Перестань! – пораженная, она отталкивает руку Регины совсем как тогда, в их первую встречу. Но в тот раз Регина уступила, а сейчас ее рука снова скользит по животу Эммы и настойчиво спускается к лобку, лишенному волос. Не понимая, что происходит, Эмма отталкивает ее опять и встревоженно закусывает губу, когда Регина в третий раз возвращает руку и кладет ладонь прямо на лобок так, что пальцы закрывают собой все то, что Эмма обычно прячет под набедренной повязкой и туникой. Нужно встать. Нужно оттолкнуть. Дать понять, что подобное неприемлемо, особенно сейчас. Но Эмма ничего не делает. И злость ее медленно растворяется в воде, как серебряная краска, сползающая с тела. – Что ты делаешь? – голос Эммы вздрагивает, как и она сама, и дрожь эта вызвана смутными ощущениями, что рождаются от прикосновений Регины. Они почти такие же, какими были тогда, когда она сама касалась себя. А может быть, немного лучше. И, наверное, именно поэтому Эмма не отстраняется, хотя у нее, несомненно, получилось бы, попытайся она. – Не противься, Эмма, – говорит Регина ей на ухо, губами чуть задевая мочку. – Это возбуждение. Дай ему прийти. А потом выпусти его. Так будет лучше. Никто не трогал ее так, как трогает сейчас Регина. Можно ли доверять ей? Разве она не отстранялась постоянно? Разве не давала понять, что сама по себе, и чужие проблемы ее не волнуют? – Не надо, – жалобно просит Эмма, а сама разводит ноги, позволяя чужой руке скользнуть ниже. Что-то безумно смутное и отчаянно горячее растворяется в крови, разносится по жилам, ударяет в виски. – Ты ничего не будешь мне должна, – мягко обещает Регина, и ее шепот жидким пламенем вливается в сердце. – Я хочу помочь тебе. Просто скажи, если будет неприятно. Вода – не самая лучшая смазка. Эмма с трудом слышит ее. Может быть, случись такое вчера, она не позволила бы себе вжаться в Регину, допустить ее к себе. Но сегодня и сейчас не она контролирует себя, а то возбуждение, что немыслимым образом пришло во время игр, призванных потешить кого-то другого. И Эмма не хочет искать в себе силы для сопротивления. Она сдается и шире разводит ноги, а палец Регины упирается во что-то и надавливает. Прикосновение слишком приятно, Эмма неровно вздыхает, закусывая губу. Потом опускает взгляд, желая взглянуть, но вода все искажает, остается лишь доверять своим ощущениям. Откуда-то приходит уверенное понимание, что Регина сейчас касается того, что трогала Эмма у женщины в маске, а потом и у себя. Эмма вздрагивает, потому что Регина нажимает чуть сильнее, а потом принимается гладить. Один палец ложится между складок. Надавливает снова. Скользит. Чуть сгибается у самого входа, но замирает. Эмме все равно. Она уже была готова потерять невинность, готова она и сейчас, только бы не лишаться этого восхитительного, невозможного чувства сладкой легкости, медом собирающегося между ног. Эмма вздрагивает, когда Регина снова принимается двигать рукой, и шире раскидывает ноги, напрягая бедра, приподнимая их, смутно подаваясь удовольствию навстречу и вспоминая, как двигалась под конец та женщина под ней. Она с нетерпением ждет, что Регина войдет в нее пальцем, потому что уверена, что настоящее наслаждение можно получить только так, но этого не происходит. Разочарование теплится в Эмме ровно до того момента, как Регина абсолютно уверенно находит пальцем сосредоточение удовольствие и принимается ласкать его, то усиливая нажим, то давая передышку. Эмма жмурится так, что под веками принимаются скакать белые пятна, а потом резко открывает глаза и поворачивает голову, глядя на Регину. Что она хочет увидеть? Лицо у Регины невозмутимое, взгляд устремлен куда-то вперед, словно то, что она делает, в порядке вещей. Пока Эмма задыхается от своих ощущений, Регина, возможно, гадает о том, чем займется завтра утром. Или мысленно пробегается по списку дел на сегодня, вспоминая, все ли выполнено. Эмма ошарашенно думает, как это отвратительно, и выгибает спину, понимая, что отстраненная Регина только больше распаляет, больше возбуждает. Может быть, оттого, что снова проскакивает ассоциация с той женщиной в атриуме. Эмма не хочет сравнивать ее и Регину, но не получается забыть, даже сильно зажмурившись. Регина же, будто очнувшись, моргает и, слегка отстранившись, легко касается губами плеча Эммы, а потом и шеи. – Все хорошо, Эмма, – шепчет она, не прекращая двигать рукой. – Все хорошо. То ли от ее слов, то ли от того, что пришло время, но внутри Эммы в один момент вдруг разливается невыносимое удовольствие, толчками расходящееся по всему телу и сливающееся затем в одно целое. Оно длится не так уж и долго и оставляет после себя тихое удовлетворение. Эмма запрокидывает голову, затылком вжимаясь в чужое теплое плечо. Она приоткрывает пересохшие губы, чтобы позволить тихому стону сорваться с них. В тот же момент Регина медленно убирает руку, и ощущение пустоты вынуждает Эмму поспешно сдвинуть ноги. В паху все еще пульсирует что-то и сжимается, когда Регина осторожно высвобождается и выходит из бассейна. С подола ее туники потоком льется вода. – Что ты сделала со мной? – бормочет Эмма, с трудом переворачиваясь и щекой прижимаясь к нагретому чужой спиной бортику бассейна. В ней снова – совершенная пустота, но сейчас она блаженна, а не пронизана злостью. Что-то изменилось. И очень сильно. – То, что с тобой не сделает мужчина, когда ты ляжешь под него первый раз, – спокойно отвечает Регина, и ее голос доносится будто бы из-за стены. В ушах немного звенит, Эмма закрывает глаза, а потом открывает и с плеском разворачивается, выходя из воды настолько поспешно, насколько может в данной ситуации. Регина чуть вздергивает подбородок, когда Эмма останавливается перед ней как тогда, когда Регина готовила ее. И снова одна из них одета, а вторая – обнажена. Это входит в привычку. Мокрая туника плотно облегает Регину, но ту, кажется, это не смущает. И верно: зачем смущаться после того, что сделала? Или даже – как можно смущаться после такого? Эмма пристально смотрит на нее. – Я никогда не испытывала ничего подобного, – говорит она истинную правду. Когда Эмме исполнилось тринадцать, мать позвала ее на разговор и обстоятельно разъяснила все то, что сопутствует замужеству. Так Эмма узнала, что удовольствие чаще всего достается лишь мужчине, и не всегда он будет настолько милостив, чтобы и женщина последовала за ним. Мать не говорила, повезло ли ей с отцом, а Эмма не спрашивала, но твердо уверилась в том, что надо быть готовой и отдавать, не получая. Но вот сейчас Регина показывает ей, что может быть иначе. И без мужчины. Регина молча разглядывает обнаженную Эмму. Скользит взглядом от груди до лобка и обратно. Эмма не знает, как поступить лучше: остаться на месте или подойти и попробовать поцеловать. Она ведь целовала ту женщину, в этом не было ничего сложного или страшного. Почему нет? Она в Риме. В Риме можно. – Теперь ты знаешь, – наконец, говорит Регина. В ней нет эмоций, и это огорчает Эмму. Она не может понять, что скрывается в сердце Регины, почему она такая, какая есть. Эмма все еще хочет узнать ее, но не понимает, как. А вот Регина ее узнала. Или лучше сказать – познала? Неприятно бьет в висок невесть откуда взявшееся понимание того, что Регина все же не просто так оказалась здесь. Это то, о чем говорил Аурус. Она хороша не только в роли управляющей. Эмма не двигается, пытаясь справиться с нахлынувшей досадой, и сжимает кулаки. Это не ее дело. И никогда не будет ее делом. Нужно выкинуть это из головы. Не получается. – Скажи правду, – подступает она ближе, – зачем ты это сделала? Чтобы потом поглумиться? Она с отчаянием и готовым рвануться наружу гневом ждет, как вспыхнут смехом глаза и сама Регина. Но Регина не спешит смеяться. – Я поставила себя на твое место, – говорит она, когда Эмма подходит еще чуть ближе. – И я бы осталась неудовлетворенной. А в этом мало приятного. Кроме того, как мы выяснили, ты не умеешь себя ублажать. Эмма припоминает тот их разговор. Регина поспешно выставляет руку и упирается ею в плечо Эммы, когда та уже склоняется, чтобы все-таки поцеловать ее. – А вот этого не надо, – Регина хмурится. – Мы не возлюбленные друг для друга. Эмма перехватывает ее запястье и пытливо заглядывает в глаза. – Для Коры и Ласерты ты делаешь то же самое? Она не знает, почему задает этот вопрос, а не другой. Уж явно не для того, чтобы приравнять себя к господам. Едва заметная тень пробегает по лицу Регины. Она возвращает Эмме взгляд и коротко отвечает: – Нет. Эмма чувствует непонятное удовлетворение, сродни тому, что испытала немногим ранее. Пожалуй, ей было бы неприятно узнать, что Регина бывает у Коры между ног. Эмма не хочет такого равенства. Оно ей омерзительно. Ей все еще хочется поцеловать Регину, но та явно против. Тогда Эмма отпускает ее руку и спрашивает: – Как я могу отблагодарить тебя? Хоть Регина и сказала, что не потребует долг, но Эмма не может так. Ей нужно знать. – Ты уже отблагодарила, – туманно отвечает Регина, коротко кивает и уходит, оставляя Эмму в одиночестве. Та смотрит ей вслед, потом прикрывает глаза. Почему ей больше не страшно? Почему не стыдно? Особенно после того, что сделала Регина? Неужели Рим уже так глубоко проник в ее сердце, оплел его своими похотливыми руками и теперь не отпустит? Эмма помнит, как недавно ей было не понять, что можно испытать удовольствие, будучи с женщиной. Теперь она узнала это на собственном опыте. И это не сделало ее хуже. Эмма наклоняется, поднимая набедренник и понимая, что ей придется идти к себе полуголой и не до конца отмытой. Почему-то и это тоже больше ее не страшит. Она больше не сможет доверять Аурусу, но, может быть, это и хорошо. Он – не друг. Он – хозяин. И он действительно может сделать с Эммой все, что угодно. Сегодня он это продемонстрировал. Эмме очень повезло, но везение имеет обыкновение заканчиваться. Ей следует быть крайне осторожной со всеми в домусе. Особенно с семьей Ауруса – они невзлюбили ее все как один. Эмма надевает набедренник, попутно стирая с бедер краску. А что с Региной? Как теперь вести себя с ней? О чем говорить? Как смотреть в глаза? Эмма думает, что уже заглянула ей в глаза после всего, и это никого не убило. Вероятно, не убьет и дальше. Та, прежняя Эмма, которой никто не касался, возможно, еще долго переживала бы случившееся. Но Регина явилась уже после того, как Эмма сделала то, на что способна не была. Или думала, что не была. Что ж, отец бы ею не гордился: она поставила жизнь превыше чести. Но в чем честь оказаться мертвой вдалеке от дома? Она прислушивается к себе, чтобы понять, какие чувства у нее к Регине. Легкое смятение все же присутствует, но больше любопытства. Впрочем, вряд ли она захочет все это повторить. Эмма все еще не собирается бежать. Это не значит, что ее устраивает находиться в рабстве и подчиняться людям, которые не состоят с ней в родстве. Она хочет выйти за пределы лудуса, чтобы понять, что представляет из себя Тускул. А для этого ей нужно хорошо проявить себя на играх. Что ж, она постарается. Эмма поворачивается к бассейну и бездумно смотрит, как в его воде, покачиваясь, плавает одинокая золотая блестка.