Te amo est verum

Когда Эмма просыпается следующим утром от того, что кто-то трясет ее за плечо, прежней легкости нет. Но нет и томительного ожидания невнятного будущего, и унылого предвкушения обычного дня. Теперь уже точно понятно: жизнь Эммы меняется. И, может быть, за это действительно стоит благодарить Ауруса. Или Паэтуса, ведь именно из-за него Регина сменила гнев на милость, и теперь стоит в комнате Эммы и терпеливо ждет, пока та окончательно проснется. Эмма вскакивает, с далеким стыдом вспоминая встречу в молельне. Зачем, зачем ее потянуло что-то выяснять? Проще просто забыть, как и сказала Регина. Словно ничего не было. С какой бы целью ни пришла тогда Регина, ее помощь пришлась очень кстати, и нужно быть благодарной ей – так думает Эмма, а вслух произносит: – Пора? Значит, Аурус не против. Значит, сейчас она наконец-то выйдет за пределы лудуса! Сердце отчаянно бьется в груди, хочется громко радоваться, но для начала нужно одеться. – Пора, – Регина останавливает руку Эммы, протянувшуюся за туникой. – Ты пойдешь не в этом. Эмма хмурится, когда Регина дает ей сублигакулюм и паллу и поясняет: – Для выхода в город у гладиаторов своя форма одежды. Это сублигакулюм. Но поскольку сегодня прохладно, наденешь паллу сверху. Я жду тебя внизу. Регина уходит. Эмма думает, что ей все равно, что надевать, лишь бы хоть ненадолго выбраться отсюда, и быстро облачается в предложенное, а на ноги натягивает недавно выданную ей кладовщиком закрытую обувь, немного похожую на северные сапоги: в последнее время действительно холодает, и босиком или в сандалиях ходить уже неприятно. Около лестницы Эмма сталкивается с незнакомой рабыней, и та долго смотрит ей в глаза, будто силится узнать. Эмме становится неловко от такого взгляда, и она пару раз оборачивается вслед рабыне, жалея, что нет времени остановиться и поговорить с ней. А вдруг это та, что была с ней в атриуме? Догадка жжет язык, и первым, с чем Эмма обращается к Регине, когда спускается на нижний ярус, становится вопрос: – Ты знаешь, кто был со мной в атриуме? Она помнит, что Регина и сама спрашивала у нее об этом, но, может быть, она лишь хотела убедиться, что Эмме ничего не известно. Почему Эмма решила, что Регина знает? Потому что та – управляющая. Если это была рабыня, Регина обязана знать. Регина стоит к ней спиной и поворачивается не сразу. А когда все же делает это, то лицо у нее выражает лишь благожелательное спокойствие. – Откуда мне это знать? – улыбается она и поудобнее перехватывает большую корзину. – Идем, Эмма. Время не ждет. Либо она врет, либо под маской скрывалась не рабыня. Эмме неприятны оба варианта, и она быстро находит третий: Аурус стремился сделать все тайно, а потому не посвятил в свои планы Регину. И правильно – кто она такая для него, чтобы что-то ей рассказывать? – Быстрее, Эмма, – торопит тем временем Регина и машет рукой. На ней тоже палла: светло-коричневая, с капюшоном, доходящая до пят и прикрывающая руки до локтя. Эмма невольно сравнивает ее со своей – короткой и не очень удобной. А потом замечает, что на некотором расстоянии от них топчется один из соглядатаев Ауруса. – Он, что, пойдет с нами? – громко шепчет Эмма, кивком головы указывая Регине направление, в котором нужно посмотреть. Регина смотрит. Потом кивает. – Конечно. Ты первый раз выходишь за пределы лудуса. Тебе пока что нет доверия. Вдруг ты решишь сбежать. Конечно, Эмма не решит. Она может сколь угодно хорошо и уверенно чувствовать себя, но понимание того, что одной, в чужом, неизученном городе, в чужой стране ей пока делать нечего, никуда не девается. Но Регине она скажет совсем не это. – Конечно, – заверяет Эмма. – Только ради тебя я не сбегу. Она улыбается, надеясь, что улыбнется и Регина, но та лишь равнодушно говорит: – Ты благоразумна, и это хорошо. Я сообщу об этом Аурусу. Может быть, он позволит тебе чаще выходить в город. Она умолкает и быстро идет к воротам, Эмма торопится следом, полная радостных переживаний. И чуть не захлебывается в них, когда ворота открываются, выпуская ее в мир за пределами лудуса. Она и забыла, как может быть шумно, как много вокруг людей! Тускул все еще пахнет, но уже не так сильно, как тогда, когда Эмма впервые очутилась в нем. Наверняка она привыкла. Регина быстро идет вниз по улице, Эмма за ней, а соглядатай держится на приличном расстоянии. Время от времени Эмма оборачивается, чтобы проверить, не отстал ли он. Регина приводит Эмму на форум – так называется римский рынок. Но слово почему-то все время выпадает из памяти, и Эмма не сильно озадачена тем, чтобы его там удержать. Все равно это просто рынок, с рядами, на которых выставлены разнообразные товары, и торговцами, шумно нахваливающими свое. Эмма вертит головой, жадно выхватывая то яркие цвета туник свободных горожан, то смех стайки юных девушек, за которыми бдительно наблюдает пожилой мужчина – очевидно, домашний раб, то запахи жареного мяса, уже готового и продающегося прямо на улице. Регина, видимо, четко знает, что ей нужно приобрести. Пока Эмма, оглушенная свалившимся на ее голову счастьем, крутится во все стороны, стараясь заполучить максимум эмоций и впечатлений, Регина уверенно идет вперед и в итоге оказывается возле рыбного ряда. Судя по реакции торговцев, тут же принимающихся наперебой совать ей рыбу, заглядывает она сюда часто. – Что нам нужно? – интересуется Эмма, с любопытством рассматривая многочисленных морских гадов. В отдельной корзине она видит раковины моллюсков, так понравившиеся ей после пира. Может быть, Регина пришла за ними? Но Регина приобретает большую рыбину, отдает торгашу пару монет и идет дальше. Эмме волей-неволей приходится поспевать, хотя ей хотелось бы подольше побродить здесь. На самом входе она видела торговку лентами. Можно было бы приобрести одну для волос. Но своих денег у Эммы нет, а просить у Регины она, конечно же, не станет. Кто будет тратиться на такое? Регина переходит из ряда в ряд и потихоньку наполняет свою корзину: в ней уже лежат пучки зелени, лимоны, какие-то неизвестные Эмме овощи. Напоследок Регина останавливается возле хлебной лавки и покупает хлеб: ароматный, горячий, одуряюще пахнущий. Эмма глотает слюну: она ведь не успела поесть. Заметив ее взгляд, Регина вздыхает и просит у торговца еще одну буханку. Потом отламывает от нее большой кусок и протягивает Эмме. – Держи, а то закапаешь меня слюной. Эмма обрадованно ест, забыв поблагодарить. Хлеб безумно вкусный, гладиаторам такого не дают. Но ведь Регина и остальное покупает явно не для кухни, в которой питается Эмма. – Ты будешь для кого-то готовить? – любопытствует Эмма, утолив голод. Они с Региной уже покинули рынок и неспешно движутся обратно к лудусу. Прогулка вышла не такой длинной, как надеялась Эмма, но даже так она счастлива. Настолько счастлива, что напрочь забывает о желании прикинуть, как надежно можно спрятаться в Тускуле после побега. Чем дальше от рынка, тем меньше пахнет, и Эмма думает, что будет даже скучать по тем запахам, что окружали их с Региной. В лудусе воздух чище – может, из-за того, что здание стоит вдали от центра. На их улице тоже много людей и кое-где виднеются торговцы, но дышится легче. Впереди уже виднеются ворота лудуса, а Регина пока что так и не ответила ни на один вопрос Эммы и никак не пожелала поддержать беседу. Соглядатай привычно тащится позади, его присутствие давно не раздражает. Эмме жарко – должно быть, от прогулки и от сознания того, что она наконец-то добилась, чего хотела. Пусть это маленькое достижение, но она рассчитывала на него нескоро. Надо же, как много радости может доставить что-то совершенно незначительное! И даже прошлые горести уходят далеко. Может, узнай кто, что Эмма не слишком сильно горюет по своей судьбе, и осудил бы ее, но в последние дни она вспоминает слова старой полуслепой бабки, жившей через два дома от них. «Прошлое уже горит в вековечном огне, – сказала она тогда, наливая Эмме вкусно пахнущий сладостью отвар из летних ягод и трав, – а о будущем мы можем лишь гадать да строить планы. Но боги даровали нам настоящее – живи в нем, девочка моя, и не слушай никого. Пусть они сами горят в огне и ждут знаков!» «Живи!» Эмма думает, что в последнее время не жила, а существовала. Ждала чего-то – удобных случаев, хороших примет, доброго расположения. Надеялась на собственную неприметность. Но не помогло. Что толку теперь думать о прошлом? Оно было и прошло, дало бесценный опыт, который Эмма может использовать. Когда-то отец говорил ей, что самые правильные поступки человек совершает тогда, когда ему нечего – или почти нечего – терять. Эмма думала, что потеряет все, когда входила в атриум – кроме жизни. Что было бы с ней, не прояви Аурус милосердие? Шла бы она сейчас с Региной на рынок? Зная себя, Эмма верит: она заперлась бы в своем сердце, в своих переживаниях. Не успокоилась бы, пока не разложила все по сундукам. Или погрязла бы больше в трясине бесконечно однообразной круговерти дней, пытаясь отделаться от воспоминаний о том, что невозможно исправить. Но ведь сейчас ей не надо ничего исправлять. Не было ни крови, ни боли, ни вынужденного подчинения – по крайней мере, не того, которое должно было быть. А значит, она может жить дальше. Убеждая себя в правильности происходящего, Эмма не замечает, как оказывается в домусе, а именно – на хозяйской кухне. Там все не так, как в лудусе: более чисто, более светло, и пахнет иначе. Каждый раб занят своим делом: кто-то варит, кто-то режет, кто-то быстро моет блюда и котелки. Регина ставит корзину на дальний стол и расстегивает фибулу* на палле. Взгляд Эммы невольно падает на тонкую золотую цепочку, обвивающую шею. Она была у Регины раньше, эта цепочка? Один из рабов подходит к Регине и негромко спрашивает: – Когда нам начинать готовить, управляющая? Регина хмурится и косится на клепсидру. – В полдень, – решает она. – Господин Аурус велел подать в обед, как раз будет готово. Раб кивает, вытаскивает рыбу и уносит ее на вытянутых руках. Эмма провожает его взглядом и думает, что с ним Регина вела себя не холодно и не отстраненно. Он спросил – она ответила. Безо всяких уловок и насмешек. Может быть, дело в вопросах? Или в том, кто их задает? Стоит ли попробовать общаться с ней на какие-то нейтральные темы? Но что они могут обсудить? Моду в Риме? Погоду? И в любом случае, Эмме хочется узнать еще слишком много. Она не может ждать, пока они с Региной станут достаточно близки. Они уже стали. Вряд ли можно ближе. – Скажи мне вот что, – спрашивает Эмма, пока Регина копошится в корзине. – Сначала ты отталкивала меня. Потом согласилась общаться. Но все равно иногда держишься так, словно в любой момент готова снова оттолкнуть. Она замолкает, не зная, что сказать еще. Все ведь и так понятно. И она смотрит в затылок Регины, с нетерпением ожидая ответа. А Регине неторопливо разбирает корзину, будто и не слышит Эмму. Эмма раздосадованно выдыхает. Неужели непонятно, как важно ей узнать?! Растерянность накрывает ее с головой, когда Регина все же отвечает, так и не повернувшись: – Я общаюсь с тобой, потому что это нужно тебе. Эмма теряется и даже отступает на шаг. Нужно ей? А разве нет? Разве Регина неправа? – А что если я и сама не знаю, что мне нужно? – спрашивает она только для того, чтобы не молчать. Регина оборачивается, выпрямляясь. – Это ты должна решить сама, Эмма, – у нее из прически выбивается локон и падает на щеку. – Это твоя жизнь. – Моей жизнью управляют римляне, – возражает Эмма. Раньше она сказала бы, что это делают боги, но совершенно очевидно, что боги редко заглядывают сюда. Особенно северные. – Есть разные способы сопротивляться действительности, – уклончиво отвечает Регина, а когда Эмма открывает рот, чтобы спросить, какие именно, сердится: – Ты снова слишком много болтаешь попусту, Эмма! И это одна из причин, почему мне так не хотелось заводить с тобой дружбу! Она прогоняет Эмму с кухни, отговариваясь тем, что кое-кому нужно заняться делом, а Эмма запоздало радуется: заводить дружбу! Значит, они все-таки друзья! Из головы совершенно вылетают слова про то, что Регина общается с ней не по своему желанию. Улыбка не сходит с ее лица до самой арены, где Эмма слышит знакомый громкий голос и тут же нахмуривается. – …шустрый тип, приглядывайте за ним как следует! А то он у меня на корабле такое устроил! Наута стоит посреди арены, чуть расставив ноги для большей устойчивости, и держит в руках цепь, на конце которой молча бьется голый мужчина со спутанными кудрявыми волосами, закрывающими лицо. Еще одну цепь Эмма видит у Августа: вдвоем с Наутой они пытаются удержать нового раба на месте. Но тот сопротивляется очень яростно, ему явно наплевать на содранные до крови запястья. В какой-то момент Август, видимо, устав от всего этого, резко дергает цепь, и раб валится на песок. Почти сразу же он начинает кричать – очень громко, на одной ноте. Это омерзительный, дикий, выворачивающий душу крик. Наута морщится, а потом подходит и ногой бьет раба по лицу. Раздается хруст. Эмма вздрагивает, видя, как кровь разлетается во все стороны. Раб замолкает и перестает шевелиться. Тут же подбегают два гладиатора и поднимают его. Голова у него запрокидывается, открывая взглядам всех желающих шею, которую по кругу пересекает глубокий свежий шрам. Будто его пытались повесить. Гладиаторы тащат новичка мимо Эммы, и она никак не может перестать смотреть на этот шрам. В какой-то момент она переводит взгляд на лицо раба и видит, что нос у него свернут, кровь залила рот и подбородок, глаза открыты, а взгляд устремлен прямо на нее. И во взгляде том – немыслимая по силе ненависть и жажда смерти. По спине Эммы пробегает холодок. Она отшатывается, когда у ног ее проползают змеями звенящие цепи, и угождает прямо в руки Науты. Впрочем, тот разжимает объятия сразу, как Август угрожающе шагает в их сторону. – Все хорошо, приятель! – весело смеется Наута и подмигивает наставнику. – Без рук! И он поднимает их, продолжая улыбаться. Эмма на всякий случай отступает от него на пару шагов. – Не ожидала тебя здесь увидеть, – в ее голосе столько же холода, сколько все еще разливается по жилам от одного брошенного взгляда раба. Наута цокает языком. – Я привожу товар, ты забыла? – он подмигивает и ей и подкручивает свой крюк, готовый вот-вот спасть с культи. Эмма ничего не забыла. И ей мерзко вспоминать, как боялась она этого лживого морехода. Но тогда она была избита и измождена качкой и долгим плаваньем. Если бы она сразилась с Наутой сейчас… Однако Наута не собирается драться. Он оценивающе осматривает Эмму, и та видит, как похотливо загораются его синие глаза, подведенные углем. – Ты какая-то другая, – тянет он. – Не могу сказать, в чем именно… Он тянется пощупать Эмму, и та отбивает его руки молниеносным ударом, принимая защитную стойку. Удивленный смех служит ей ответом. – Вот оно что! Я-то думал, Аурус шутки разбрасывал, когда говорил, что выставит тебя на арену. Эмме не смешно. Она не хочет, чтобы ее трогал, кто попало. Особенно Наута. А тот обходит ее кругом и, вернувшись, насмешливо произносит: – Я слышал, тебя лишили девственности? Публично. Хотел бы я взглянуть. Или поучаствовать. В его взгляде промелькивает какая-то жадность. Сейчас он очень похож на Паэтуса. Эмма скрипит зубами. Может ли она его ударить? Наверное, да. Он не ее господин. Никто не запрещал его касаться. Но вместо этого она спрашивает: – Что с шеей у того раба? Наута равнодушно дергает плечом. – Много сопротивлялся. Пришлось познакомить его с моей веревкой, – и он хлопает себя по бедру. Там, приделанная к поясу, действительно висит веревка. Эмма представляет, как Наута перекидывает ее через перекладину и подвешивает несчастного, как тот бьется в конвульсиях, пытаясь освободиться. Однажды они с братьями нашли висельника в лесу, когда отправились охотиться. Дурное было зрелище. Зато теперь Эмма отлично знает, какого цвета бывает язык у мертвеца. Наута явно непрочь поболтать еще, но Эмма отворачивается от него и идет к Августу. Тот ждет ее возле столба и тут же вручает деревянный меч. Наута топчется на краю арены, затем сплевывает и уходит. Эмма уже готовится к бою, как вдруг кое-что понимает. – Он же сумасшедший. Август, уже вставший напротив в стойку, удивленно выпрямляется. – Что? Кто? – Тот раб. У него глаза такие… дикие. И это единственное объяснение. Либо Наута уже поймал его таким, либо он сошел с ума, пока его везли в Тускул. Эмма помнит, что и сама в то время была близка, чтобы отпустить этот мир, и единственное, что держало ее, это желание вернуться домой. Может быть, оно держит ее до сих пор. И благодаря ему находятся оправдания многим вещам, от которых другой мог бы сойти с ума. Август чешет переносицу и смотрит куда-то в сторону. – Не наше это дело, – говорит он наконец. Эмма с ним не согласна. – Он может причинить кому-нибудь вред. Она думает о Регине почему-то. Ведь она же занимается новичками – по крайней мере, иногда. – Он будет сидеть в камере ближайшее время, – возражает Август. Видимо, ему просто не хочется лишний раз идти к Аурусу. Эмма может это понять. Но ей снова придется спать вполглаза ближайшие дни. Ближе к концу тренировки происходит нечто удивительное. Август забирает у Эммы меч, и она думает, что свободна, но наставник возвращается, и в руках у него другой меч. Настоящий. Его лезвие поблескивает в лучах уходящего солнца. Эмма теряет дар речи. Она просто смотрит на оружие и не может поверить. Август замечает ее состояние и разражается хрипловатым смехом. – Не ожидала, да? Эмма только кивает. – Ты же не с деревянным обглодышем на арену-то пойдешь, – ворчливо говорит Август и вдруг, без предупреждения, кидает меч. Эмма ловит его и чуть приседает, совершенно забыв, каким тяжелым может быть настоящее оружие. – Да, именно поэтому тебе и пора переходить с деревяшек на что-то настоящее, – кивает Август, верно расценив приседания Эммы. – Помаши тут пока. Сражаться, конечно, уже не будем, приноровись. Он снова уходит, а Эмма благоговейно проводит ладонью по гладкой стали. Та отвечает ей молчаливым холодом. От прикосновения у Эммы по спине бегут мурашки. Она и подумать не могла, сколько эмоций ей принесет простой меч – настоящий меч. Стоит только чего-то лишиться – и сразу понимаешь, как дорого оно тебе. До самого заката Эмма упражняется. Постепенно рука привыкает, вспоминает, как было раньше. Конечно, это не ее меч. Эмма бы не удивилась, узнав, что Наута выкинул его в море. Хотя, скорее всего, продал какому-нибудь любителю северного оружия. Август принес ей гладиус – на них сражаются почти все гладиаторы Ауруса, даже Робин. Есть в лудусе один ретиарий – боец с сетью и коротким кинжалом, – остальные так или иначе задействуют гладиус. Гладиус короткий, у острия довольно широкая режущая кромка. Рубить им можно, но не особенно эффективно, тут предпочтительнее колющие удары. Эмма хорошо выполняет и те, и другие, так что беспокойства в ней нет. Напротив: с обретением настоящего оружия в сердце поселяется еще большая уверенность в предстоящих победах. Если уж она сумела почти победить Лилит деревянным мечом, то обычным и подавно сможет. Даже если та будет сопротивляться в полную силу. После ужина Эмма снова идет в домус и снова спрашивает первого попавшегося раба, где можно найти Регину. Тот говорит: «Она в своей комнате», – и Эмма идет в указанном направлении, не думая, что может побеспокоить. И не думает она ровно до того момента, как видит обнаженную Регину, стоящую у окна спиной к дверному проему. Смущение тотчас же охватывает Эмму, она шагает назад, стукается локтем о косяк, ойкает и чуть не падает, путаясь в занавеси, которая, оказывается, была задернута, но ничем не помешала. Регина оборачивается было недоуменно, но при виде Эммы тут же прикрывает руками грудь, гневно произносит что-то непонятное и кидается за ширму, откуда говорит уже более внятно: – Нет, ты все-таки преследуешь меня, Эмма с севера! Голос ее чуть подрагивает. Эмма смущенно думает, что это от эмоций. Вроде бы, и не стоит уже стесняться, но голой Регина перед ней еще не ходила. – Прости, – кается она искренне. – Я не думала, что ты… – Могу поздним вечером готовиться ко сну? – ядовито перебивает ее Регина. Судя по тени на стене, она торопливо одевается. Эмме становится еще более стыдно, и на ноющий локоть она совсем не обращает внимания. – Я знаю, что надоела тебе, – виновато говорит она. – Но есть причина, по которой я здесь. Даже две! Она ощущает себя маленькой девочкой, которая прибегает к подружке постарше, чтобы рассказать ей о том, как прошел день. Во всяком случае, судя по выражению лица вышедшей из-за ширмы Регины, все именно так. Но Регина смиряется. – Говори уж, – со вздохом разрешает она и одним движением распускает волосы, вытаскивая шпильки. Черная копна ложится на плечи, расплескивается по нежно-голубой ткани туники. Эмма завороженно следит, как играют на локонах блики от масляных светильников. – Эмма? – напоминает о себе Регина, и Эмма спохватывается. – Сегодня привезли нового раба, – торопливо начинает она. – Мне показалось, что он немного не в себе. Пожалуйста, будь с ним поаккуратнее. – Ты волнуешься за меня? – приподнимает брови Регина. Эмма кивает. – Мы теперь друзья, – она не думает, что Регина забыла, но ей нравится, как это звучит. – Я беспокоюсь. Всякое может случиться. – Не стоит, – пожимает плечами Регина. – Я не занимаюсь всеми новыми рабами. Раз мне до сих пор не сказали, значит, им займется кто-то другой. Эмма давит тяжелый вздох. Может быть, все это зря, конечно. Нечего волноваться. Она снова косится на волосы Регины. Она и раньше видела их распущенными, но никогда – вот так, в комнате, в которой Регина засыпает и просыпается. Эмма обводит помещение взглядом. Светло-розовые стены, кровать в одном углу, сундук – в другом, ширма возле окна и небольшой столик у дверного проема. Над столиком – зеркало. И очень много разноцветных тканей, развешанных по стенам: должно быть, вместо восковых масок. Возле сундука стоит маленькая курильница, а на столе лежит кинжал, и рукоять его инкрустирована красными камнями. Наверное, рубины. Регина замечает интерес Эммы к оружию и убирает его в сундук, словно боится, что украдут. – А что второе? – спрашивает она, и Эмма, увлекшись осмотром, непонимающе смотрит на нее. – Что – второе? Регина нетерпеливо вздыхает и скрещивает руки на груди. – Ты говорила, что у тебя две причины, чтобы находиться здесь. Одной ты поделилась. Какова вторая? Эмма думает, как Регина может так просто забыть, что между ними было, и вести себя как ни в чем не бывало. Вот Эмма очень старается и все равно то и дело срывается. Может, попросить научить? – Эмма! – в окрике Регины уже чувствуется злость. Эмма подскакивает. – Мне меч дали! – выпаливает она. – Настоящий! Это слишком глупо. Почему она подумала, что кому-то будет интересно? Глупо, глупо! Регина долго и молча смотрит на нее, потом спокойно спрашивает: – Это все? – Д-да, – кивает Эмма. Регина подходит к ней, берет за плечи, разворачивает, выставляет за порог и резко задергивает занавесь. – Спокойной ночи, – слышит ошарашенная Эмма. Стоит еще какое-то время, прислушиваясь, будто надеясь что-то услышать, но из комнаты Регины доносятся лишь тихие шорохи. Наверное, она укладывается спать. Эмма еще немного топчется на месте, потом качает головой. Идя по полутемной галерее обратно к лудусу, она думает, что и сама сошла с ума: бегать к Регине по таким незначительным поводам. Но она слишком рада, что может с ней общаться, и не хочет упускать ни единой возможности. Из-за поворота раздаются вдруг громкие, скандальные возгласы. Эмма замирает на мгновение, потом осторожно подходит ближе и выглядывает из-за угла. Это Паэтус и Август. Они стоят друг напротив друга, очень близко, и ругаются. Эмме надо пройти мимо них, но она не знает, как сделать это, чтобы не привлечь к себе внимания. Поэтому решает переждать, может быть, они уйдут сами. Волей-неволей, конечно, приходится слушать. – Ты – омерзительная скотина! – выплевывает Август. – Как ты мог так поступить с девочкой? Эмма понимает, что речь о ней. С чего вдруг Август решил поговорить об этом прямо сейчас? Ночь на дворе. Паэтус смеется. От его смеха по плечам Эммы прокатывается слабая волна страха. Что будет, если он поймет, что она их подслушивает? Может быть, стоит вернуться к Регине? Или поискать другой выход? – С девочкой? – с издевкой переспрашивает Паэтус тем временем. – Ты веришь, что она – еще девочка? Почти сразу же слышится звук удара, Паэтус охает, Эмма, чуть высунувшись, видит, что он согнулся в три погибели и держится за живот. Август нависает над ним, сжимая кулаки, и выговаривает едва ли не по слогам: – Ты становишься все более мерзким с каждым своим возвращением. Паэтус с трудом распрямляется и морщится. – Так что же ты всякий раз приходишь ко мне? Он растягивает губы в широкой ухмылке, и Эмма думает, что Август сейчас снова ударит его, но вместо этого Август хватает Паэтуса за тунику и притягивает к себе, а потом целует в губы, буквально сминает их своими. А Паэтус отвечает, грубо хватая Августа за волосы на затылке. Эмма застывает. Она никогда не видела, чтобы целовались мужчины. Она ищет в себе какие-нибудь эмоции и находит только легкое смятение и желание отвернуться. Но Паэтус утягивает Августа в какую-то нишу – а может быть, и в комнату, – и Эмма, колеблясь, все же решается проскользнуть. На цыпочках она проходит мимо и краем глаза выцепляет два полуобнаженных, прижатых друг к другу, тела у дальней стены. Эмма вздрагивает и ускоряет шаг, молясь, чтобы ее не заметили. И ее не замечают.