Te amo est verum

В помещении разносится дымом аромат пачулей: Эмма уже выучила этот резкий, крепкий запах. Она лежит, обнаженная, на красных покрывалах, а знатная римлянка жадно разглядывает ее, словно не знает, с чего начать. У Лупы дикая красота. Когда она смеется, то кажется, будто волчица скалит зубы, готовясь укусить. Она красит губы темным, и следы от краски на руках Эммы выглядят синяками. Лупа целует ее пальцы и, играя, втягивает их в свой теплый рот, чтобы затем отпустить. – Что ты умеешь? – с интересом спрашивает она и ведет ладонью по торсу Эммы, вызывая невольную дрожь. – Гладиаторы Ауруса искусны в любви – практически все. Ты тоже? Я слышала, Аурус придумал для тебя интересное наказание. Жаль, я не была приглашена. Судя по ее голосу, ей не жаль совершенно: она ведь сейчас получает то, что хотели получить все, кто смотрел сквозь прорези масок. Ее длинные пальцы щекочут Эмму под ребрами, потом пробираются между ног и щекочут уже там. Прикосновения легкие и пока что не доставляющие особых неудобств. Лупа трогает сверху и не пытается никуда залезть. В какой-то момент Эмма даже убеждает себя, что ей это нравится. – Так что же, мой гладиатор? – снова интересуется Лупа. – Кто-то показывал тебе, как нужно ублажать римских женщин? – Меня не обучали, госпожа, – тихо говорит Эмма, не уверенная, что Лупа хотела получить именно такой ответ на свой вопрос. Но Лупа оживляется и едва ли не хлопает в ладоши. – Это превосходно! – с придыханием заявляет она. – Давно я так не развлекалась! У нее горят глаза. Эмма старается не шевелиться и тоскливо размышляет, нужно ли сказать, что кое-какой опыт у нее все-таки имеется. Но в этот момент Лупа скидывает с себя тунику и остается голой. У нее худое тело со слегка выступающими ребрами и впалым животом. Лобок абсолютно безволосый, и, глядя на него, Эмма думает, что ощутили бы все эти римлянки, живя на севере. Им бы, наверное, было очень и очень холодно. Лупа замечает взгляд Эммы и широко улыбается. – Тебе интересно посмотреть? Эмме абсолютно неинтересно. Но она, конечно же, кивает. Лупа смеется, облизывает губы и, перекинув длинную ногу через Эмму, седлает ее. Горячая и влажная промежность прижимается к животу. Эмма невольно задерживает дыхание. Лупа наклоняется к ней и ведет указательным пальцем по щеке, спускаясь к губам. – Ненавидишь меня? – вдруг спрашивает она нежно. Эмма непонимающе поднимает взгляд. Лупа проталкивает палец ей в рот и совершает несколько возвратно-поступательных движений. Потом убирает руку и заменяет ее своими губами. Она целуется жадно, широко открывая рот и захватывая губы Эммы так, будто собирается их съесть. Эмма вспоминает, как целовала ее Регина в атриуме – тоже жадно, тоже почти до боли, но совершенно иначе, – и непроизвольно напрягает бедра, чуть приподнимая их. Лупа, конечно, замечает и относит все на свой счет. – Не бойся, – сладко говорит она, выпуская рот Эммы из плена. – Все, кто был со мной, уходили довольными. Хотя ты здесь прежде всего для того, чтобы сделать довольной меня. Она смеется, а потом перекатывается на спину и велит: – Поднимайся. Эмма садится, Лупа занимает ее место и широко раскидывает ноги, жестом приказывая Эмме разместиться между ними. Эмма выполняет приказ и без особого воодушевления смотрит на то, что ей открылось. Что она должна почувствовать? И должна ли? Она понимает, чего от нее ждут, но без дополнительных повелений она не может ни трогать, ни делать что-то еще. Лупа ерзает, закусив губу. Очевидно, ей нравится, когда кто-то смотрит на нее вот так. Она не испытывает ни малейшего стеснения, но Эмма, прислушавшись к себе, понимает, что с ней происходит то же самое. Никакого стыда. Совсем не так, как с Региной. При мысли о Регине пульсацией по телу снова разбегается жар. Эмма дергается, получается так, что она ближе подсаживается к Лупе, и та одобрительно смеется. Затем двумя пальцами раздвигает складки собственной плоти и трогает то, что находится между ними. – Это – клитор*, – небрежно говорит она. – Женщинам нравится, когда его ласкают. Мне тоже нравится. Особенно языком. Лупа делает ударение на последнем слове, и Эмма понимает, зачем. Вспоминается Лепидус и его откровения по поводу разных способов ублажения женщин. С оттенком отвращения Эмма ложится на живот, чтобы было удобнее, и разглядывает то, что Лупа назвала клитором. Такое… холодное, неприятное слово. И горячие, невозможные эмоции, когда кто-то касается тебя там. Дрожь в очередной раз пробегает по телу, концентрируясь между ног. Эмма застывает, понимая, что испытывает подобные ощущения только тогда, когда думает о Регине. Лупа несильно толкает ее ногой в бок. – Ты там уснула? Она шире раздвигает складки, а Эмма, зажмурившись, высовывает язык и покорно прижимает его к влажной плоти. Берясь за бедра Лупы, запястьями она проезжается по покрывалу, и, хоть они и забинтованы, но ощущения все равно не слишком приятные. Эмма даже отстраняется на мгновение. – Двигай им, – тут же велит Лупа. – Как хочешь. Я скажу, когда остановиться. И осторожнее с зубами. Иначе я тебя накажу. И Эмма вынуждена начать делать то, что никогда не делала. На вкус Лупа солоноватая и пахнет чем-то непонятным, но запах и вкус не слишком неприятные. Во всяком случае, Эмму не тошнит, когда она послушно ворочает языком вправо и влево, сверху вниз и обратно, обводит круговыми движениями взбудораженный клитор и боится сглатывать подступившую слюну, потому что тогда придется остановиться. Лупе, кажется, все нравится. Она негромко постанывает, не смущаясь хлюпающими звуками, и то и дело приподнимает бедра, крепче прижимаясь промежностью к лицу Эммы. Эмма старательно дышит носом и все же позволяет себе сглатывать время от времени, стараясь не думать, что вместе со слюной внутрь попадает и жидкость Лупы. Она вообще старается ни о чем не думать – так легче. В какой-то момент стоны Лупы становятся выше и громче, Эмма, почти не чувствуя языка, пытается шевелить им активнее, но чужая рука ложится ей на затылок и отталкивает. Эмма взволнованно смотрит на Лупу, сдвинувшую ноги, и не понимает: она сделала что-то не так? Случайно задела зубами? Но ведь она так старалась! Она взволнованно утирает рот и подбородок. Лупа, однако, не спешит скидывать ее с постели или чем-то иным выказывать свое недовольство. Она потягивается, выгибая спину, и гладит свои соски, а потом подзывает Эмму и указывает ей на свою грудь. – Оближи, – капризно требует она. Эмма уделяет внимание сначала правому, а потом и левому соску, отстраненно удивляясь тому, какие они мягкие и нежные. Она, конечно, трогала свои, но ведь не брала же в рот. Лупа судорожно извивается под ней, затем дергает наверх и жадно приникает к губам, ногами обхватывая талию Эммы. Не удержавшись, Эмма всем весом падает на римлянку, а та, прервав поцелуй, довольно смеется и вместе с Эммой перекатывается так, чтобы очутиться сверху. Нависая, задевая плечи и грудь длинными распущенными волосами, Лупа с придыханием говорит: – Ты ведь можешь повторить то, что проделала тогда в атриуме? Облегчение, которое затапливает Эмму, не передать словами. Она искренне надеется, что на этом все кончится, а потому быстро кивает. Лупа перегибается через нее к краю кровати и извлекает из-под покрывала искусственный фаллос с той же системой крепления, что уже видела Эмма. Она привстает и протягивает руку, чтобы взять его, и Лупа уже почти отдает, но в последний момент вдруг отстраняется. – У меня есть идея получше, – сверкает она глазами и хитро смеется. Эмма чувствует подвох, однако не может понять, в чем именно он заключается. А Лупа, вместо того, чтобы закрепить фаллос на бедрах Эммы, принимается затягивать ремни на себе. Неприятная – очень неприятная! – мысль быстро стукается в висок. – Госпожа, я, – начинает Эмма взволнованно, но Лупа шикает на нее и говорит: – Я не приказывала тебе открывать рот. Она возится с последним ремешком. Эмма закусывает нижнюю губу, чувствуя, как холодеет сердце. Она сейчас лишится ее. Своей девственности. О боги, Аурус обещал, что никто не сделает этого с ней! Если мысль сделать это с Робином казалась единственно правильной, то Лупа совершенно не похожа на Робина, и Эмма в отчаянии пытается снова: – Госпожа… Лупа быстро придвигается к ней и с размаху бьет по щеке. Эмма стискивает зубы и жмурится. О, Один, сделай хоть что-нибудь! Она уже готова отпихнуть Лупу и попробовать сбежать, но в этот момент видит, как занавесь на дверном проеме чуть сдвигается в сторону, а потом почти сразу возвращается на место. Видимо, охранник услышал звук удара и заглянул посмотреть, все ли в порядке. Эмма понимает, что сбежать не удастся. Получится только заработать наказание. – Я велела тебе молчать! – рявкает Лупа. – Это значит – не говорить! Ты плохо поняла? Она нагибается и берет с пола кувшинчик с маслом, выливает немного себе на ладонь и умело размазывает скользкую жидкость по всей длине фаллоса. Потом, взявшись за бедра Эммы, грубо подтягивает ее к себе, и прямо из кувшинчика щедро льет масло ей на лобок и ниже. От ощутимой прохлады Эмма вздрагивает, а рука Лупы пролезает ей между ног и растирает все там, и массирует, и нажимает, и почти проникает пальцами внутрь. Эмма думала, что больше не будет бояться, но страх не спрашивает, можно ли прийти. Он захватывает ее с головой, вынуждает сердце выпрыгивать из груди и учащает дыхание. Лупа, конечно, замечает волнение Эммы и сердито говорит: – Что ты так смотришь на меня? Я же тебя не насилую. Я просто хочу продлить свое удовольствие, а если ты окажешься сверху, то я кончу слишком быстро. Эмма сжимает губы. Не насилует? Совсем наоборот! И от того, что это женщина, мало что меняется! Эмму почти охватывает паника. – Расслабься, – Лупа снисходительно похлопывает ее по животу. – И раздвинь пошире ноги, если хочешь, чтобы я попала туда, куда надо. Она смеется, а Эмму трясет, и она едва понимает, что нужно сделать. Перед глазами все плавает будто в тумане. Эмма цепляется дрожащими пальцами за покрывало, а Лупа насильно раздвигает ей ноги и берется за фаллос совсем как Эмма тогда, в атриуме. Эмма еще на что-то надеется, когда скользкий кончик касается ее, а потом не сдерживает вскрика, едва слишком жесткий и слишком большой фаллос входит в нее – буквально как по маслу. Лупа, видимо, принимает ее крик за стон удовольствия, потому что хватается за бедра и начинает активно двигаться. Эмме же кажется, что нечто раскаленное пронзает ее, с каждым толчком проникая все глубже. Боль, на самом деле, уже не такая сильная, как в первый момент, но слезы все равно выступают на глазах: просто от осознания того, что произошло. Вот и все. И никакие заверения Ауруса не спасли. Его не было здесь, чтобы остановить Лупу. Эмма жмурится, не желая показывать слез, но Лупа замечает и останавливается. Передышка вызывает у Эммы еще один стон – на этот раз облегчения. Она открывает глаза ровно в тот момент, когда Лупа одним быстрым движением вытягивает фаллос, и ноги стремятся сдвинуться сами собой. Эмма стремительно вытирает слезы и готовится к худшему. – О, как это мило, – смеется тем временем Лупа, проводя пальцами по всей длине фаллоса. А когда отнимает их и демонстрирует, Эмма видит на них кровь. Свою кровь. От понимания этого протяжно ноет внутри. Эмма продолжает лежать тихо. Она не уверена, что ей больше не будет больно. Лупа продолжает улыбаться. – Мой невинный гладиатор. Она ничуть не встревожена тем, что пустила Эмме кровь. Напротив: кажется, ей это нравится. Она снова и снова разглядывает свои пальцы, а потом попросту вытирает их о бедро Эммы. – Тебе ведь не было больно? – уточняет она, словно беспокоится. Эмма мотает головой. Она все равно не скажет. Лупа ложится на нее, вжимаясь фаллосом в живот, и проводит кончиками пальцев по щеке. – Бедняжка, – теперь в ее голосе действительно ощущается сочувствие. – Почему ты не сказала? Ласерта сегодня уверила меня, что ты давно распечатана. Подлая римлянка все-таки добилась своего. Эмма только прикрывает на мгновение глаза, понимая, что будет очень глупо плакать. Если бы она смогла сказать все Лупе, та бы, конечно, не отказалась от своего намерения, но, может, была бы чуть нежнее. Лупа целует ее в плечо, потом в ключицу, потом в шею и бормочет: – Пройдоха Аурус что-то шипел о твоей исключительности, но до того, как я поговорила с Ласертой. Он это имел в виду? Если да, тогда я ни капли не жалею. Дрожащая Эмма чувствует, как Лупа высовывает язык и лижет ее шею. Это противно и мокро. А Лупа со своим языком спускается ниже и едва заметным касанием обводит пупок. Эмма сдвигает ноги. Лупа гладит ее по бедру. – Я хотела провести с тобой больше времени, но ты уже не в настроении. Она кажется слегка разочарованной, а Эмма думает, что и не была в настроении, неужели это так незаметно? Лупа отодвигается от нее, стаскивает фаллос, вытирает его о покрывало, затем подает Эмме. – Надевай, – она ложится на спину. Эмме же приходится встать, и движения не вызывают особой боли, но и легкости тоже. Между ног ноет, Эмма видит под собой пару темных пятен. Вот так она стала женщиной. Без любви и ласки. Горечь пробирается в рот и запечатывает его густой слюной. Эмма возится с ремнями слишком долго, но Лупа, кажется, никуда не торопится. Когда Эмма заканчивает смазывать фаллос остатками масла и встает на колени, Лупа снисходительно машет ей рукой. – Ты можешь лечь. В другой раз будет интереснее, а сейчас я справлюсь и сама. Эмма отстраненно отмечает «в другой раз» и послушно ложится, чувствуя, как масло медленно стекает между ног. Внутри все пульсирует, и это не приятная пульсация. Впрочем, физическая боль сидит в основном только в голове Эммы, и она пытается убедить себя, что все не так плохо, однако получается не очень. Фаллос вызывающе торчит кверху, и склонившаяся над ним Лупа оглаживает ствол ладонями. Потом хитро смотрит на Эмму. – Знала бы ты, сколько всего я наметила на сегодня… – она вздыхает. – Но ты совершенно дикая. Не двигаешься, не стонешь, не проявляешь участие. Почему? Я тебе не нравлюсь? Она склоняет голову вбок, продолжая наглаживать фаллос. Эмма тяжело выдыхает: – Ты не позволяла мне двигаться и стонать, госпожа. Она уверена, что это правильный ответ, раз уж другое настолько неочевидно. Так и есть: Лупа довольно улыбается и наклоняется к Эмме. Ее быстрый и юркий язык проскальзывает между губ Эммы и толкается, будто имитируя действия фаллоса. Эмма невольно касается чужого языка своим, и Лупа тотчас же этим пользуется, обхватывая его губами и принимаясь посасывать. В какой-то момент она издает недовольный стон и отстраняется, а потом приникает к уху Эммы и шепчет: – Мне нравится, когда те, кто со мной, кричат и стонут. Я даю тебе позволение издавать звуки, Эмма, когда тебе того захочется. Эмма надеется, что больше не встретится с Лупой, ведь Аурус должен узнать, что та наделала. А когда он узнает… Что ж, может быть, Эмма получит хоть что-то от всего произошедшего. Лупа целует Эмму в живот, а потом, примерившись и придержав фаллос рукой, медленно опускается на него до упора. Протяжный выдох срывается с ее губ, она усмехается и чуть приподнимается, а потом опускается снова. Ее ладони ложатся на живот Эммы и немного нажимают, и это отчего-то тоже неприятно. Эмма терпит, потому что ей больше ничего не остается, и нехотя смотрит, как Лупа движется над ней, будто над мужчиной. Она извивается, стонет, запрокидывает голову, дергает себя за грудь и все прыгает, прыгает на Эмме, а та не знает, куда ей деть руки и как удержаться, чтобы не упасть на пол. Она не чувствует с Лупой ничего из того, что чувствовала с Региной: только тупое нытье между ног и упрямую усталость от бесконечных и бессмысленных действий. Но Лупе все равно, ей хорошо, и она это не скрывает. Она получает то, что хотела получить. Ее движения убыстряются под конец, она просовывает руку себе между ног и принимается яростно тереть там, чтобы буквально сразу же взорваться громким криком и упасть на Эмму, тяжело дыша. Лупа дрожит, вцепившись Эмме в волосы, и не двигается. Потом слегка приподнимает зад, и фаллос с тихим чавкающим звуком выходит из нее, падая Эмме на бедро. – Что ты чувствуешь? – томно выдыхает Лупа, щекой прижимаясь к груди Эммы и вяло целуя ее сосок. – Когда женщина кончает с тобой. Тебе нравится это? – Конечно, госпожа, – заученно отвечает Эмма, а сама вдруг думает о Регине. С ней не было больно. С ней не было неприятно. С ней все было… правильно. Что она чувствует? Пустоту. Может быть, прав был Аурус, говоря, что у невинной женщины внутри хранятся какие-то особые силы? Сейчас Эмма готова в это поверить, потому что в самом деле ощущает себя полностью опустошенной. Ее вскрыли и выпустили наружу все волшебство, всю легкость, все надежды и чаяния. Эмме не хочется ничего, просто лечь и забыться сном. Сон всегда ей помогает. Должен помочь и сейчас. Лупа еще какое-то время трется об нее, потом отстраняется и лениво говорит: – Пошла прочь, Эмма. С тобой скучно. Я надеялась на большее. В следующий раз будь поживее, а то я разозлюсь. Эмма встает, кладя на язык замечание о том, что следующего раза не будет, но так и не расстается с ним. Отстегнув фаллос, она оставляет его на краю кровати, подбирает свою одежду и медленно выходит из комнаты. На пороге оборачивается и смотрит, как Лупа наливает себе в кубок вина. Эмма опускает взгляд и выходит в галерею. Думала ли она когда-нибудь, что лишится девственности таким омерзительным образом? Что в нее войдет не законный муж, а отвратительный, искусственный мешок из грубой кожи? Что не будет ласки, не будет нежных признаний? Что ею просто попользуются, а потом велят быть поживее? Между ног все еще немного саднит, Эмма неспешно ковыляет мимо охранника и совершенно не заботится о том, что по-прежнему голая. Сейчас это наименьшая из ее проблем. Добравшись до лудуса, она идет в купальню и долго сидит там прежде, чем начать вымывать из себя все то, что осталось от постельных утех с Лупой. Крови почти нет, но мать говорила, что так бывает. Еще она говорила, что некоторым и не больно вовсе в первый раз, однако, видимо, это не случай Эммы. Она избавляется от масла, которое, кажется, у нее повсюду, насухо вытирается и выходит, жалея, что нет туники, которую можно было бы просто накинуть и пойти к себе. Ей ужасно не хочется заматывать повязки, и она просто стоит и смотрит на них, а потом поднимает голову и смотрит уже на Регину, остановившуюся на пороге купальни. Какое-то время они обе молчат, потом губы Регины изгибаются в вежливой улыбке. – Здравствуй, Эмма, – говорит она так, будто и не было размолвки между ними, будто не она вчера сказала Эмме, что та слишком много себе позволяет, хотя Эмма всего лишь заговорила с ней. Не будь в Эмме столько потухших эмоций, она бы что-нибудь обязательно ответила. Может, снова завязался бы разговор. А может… Но Эмма все еще пуста, и у нее нет никакого желания общаться с кем бы то ни было. Поэтому она просто проходит мимо Регины, задев ее плечом, и краем глаза видит, каким удивленным становится взгляд темных глаз. Это могло бы порадовать ее, но не радует, и Эмма, прижимая одежду к груди, идет к себе. Попавшийся навстречу Галл крякает, очевидно, пытаясь прокомментировать наготу, Эмма даже не смотрит на него. К счастью, никто больше навстречу не попадается, и уже в комнате, отбросив одежду, Эмма просто падает на постель лицом вниз, слабо морщась от далеких отголосков неприятных ощущений, оставленных на память Лупой. У нее отобрали свободу. Отобрали возможность решать что-то за себя и для себя. Возможность есть и пить то, что нравится. И сегодня лишили последнего, за что еще можно было держаться. Что в свое время не удалось отобрать Паэтусу. Эмма сжимает кулаки. Это Рим. И все, кто в нем, уже и так ему принадлежат. Невозможно отобрать свою же собственность. Она должна быть сильной. Это не повод сдаваться. Ее жизнь все еще при ней, а невинность… Что ж, однажды она все равно лишилась бы ее. Надо оставить это переживание в прошлом и не перетаскивать его на все оставшиеся дни. Эмма переворачивается на спину и какое-то время просто смотрит в потолок. А потом очень резко понимает одну-единственную вещь, которую, наверное, ей стоило понять давно. Она больше не будет прежней. Никогда. В галерее кто-то громко и долго смеется.