Te amo est verum

Следующее утро начинается с наказания. Не для Эммы, нет. Для того раба, что пытался напасть на Ауруса. И всех остальных рабов и гладиаторов на рассвете сгоняют на арену, где к тому же самому кресту, на котором мучился Капито, привязан неудачливый убийца. Он обнажен, постанывает и дергается, видимо, от того, что сломанная рука не позволяет занять более или менее удобное положение. Рядом с крестом Эмма видит незнакомого раба, прохаживающегося из стороны в сторону. В руках у него виднеется нагайка, и Робин, склонившийся к уху Эммы, взволнованно шепчет: – Аурус сильно разозлился. Это флагеллум* – он сделан из скрученных полосок коровьей кожи. Очень хорошо бьет. Эмме это ни о чем не говорит, и она не спрашивает, откуда Робину известно, как бьет этот флагеллум. И так понятно, откуда. Эмма знает лишь, что несчастного сейчас накажут – публично. Хорошо хоть, что не так, как в прошлый раз сделали гладиаторы. Странное дело, но ей кажется, что раб это заслужил. Должно ли ей быть стыдно за такие мысли? Он пытался подвергнуть гневу хозяев не только себя, но и всех остальных. Капито был безумен, он не сознавал, что делал, а этот? О, он наверняка все продумал – не слишком хорошо, как показало время. Аурус не заставляет себя ждать: он стремительно пересекает арену, появившись откуда-то слева, и становится рядом с крестом и рабом с нагайкой. Обводит пристальным взглядом примолкших рабов и громко заявляет: – Я не буду долго говорить. Вы и сами знаете, что вчера произошло. Этот, -он указывает на притихшего раба, – отныне не будет зваться никак. Я лишаю его имени! Смотрите на него и не повторяйте его ошибки. Я – ваш хозяин! – Аурус повышает голос и грозным взглядом обводит рабов. – И я защищаю вас ровно до момента своей смерти! Помните об этом! Абсолютно понятно, на чем он играет. Руководствуется тем же самым, что и Эмма. Недвусмысленно намекает, что от Паэтуса милостей ждать не придется. Аурус кивает рабу с нагайкой и отходит на пару шагов. Гладиаторы напряженно замирают, становится так тихо, что слышно, как где-то вдалеке работает кузнец. Раб заносит руку с нагайкой, а потом резко опускает ее. Провинившийся вскрикивает, на голой коже спины его вздувается ярко-алая полоса. Нагайка взмывает в воздух снова – и еще один удар. Эмма видит, что полосы ложатся рядом, но ведь когда-то место на спине должно кончиться. Неудачливый убийца сначала кричит – громко – и извивается в своих путах, забыв про сломанную руку. Раб хлещет его все сильнее, все резче, спина уже полностью красная, и Эмма морщится, ежась. Это ведь она виновата. Из-за нее человека сейчас избивают. Почему она не чувствует угрызений совести? На самом деле – чувствует. Эмма пожертвовала одним – и спасла многих, в том числе, и себя. Конечно, это не идеальный вариант, однако как уж есть. Она нервно сглатывает, когда от очередного удара спина несчастного взрывается фонтаном крови. Стоны снова переходят в крик, раб извивается на кресте, стремясь хоть как-то укрыться от нагайки, но ничего не получается. Аурус брезгливо отступает подальше. Робин шумно выдыхает. – Он же его забьет, – бормочет он, вздрагивая при каждом ударе. Эмма вздыхает, переступает с ноги на ногу и пытается отвести взгляд от креста, но получается плохо. В голове у нее шумит, на сердце неспокойно. Она ведь виновата… Она ведь действительно виновата. Неужели она позволит Аурусу забить человека? Решение приходит внезапно. Эмма проталкивается сквозь толпу рабов и выступает вперед, ощущая, как в жилах плещется что-то, похожее на эйфорию. Она не знает, чем аукнется ей эта смелость, но и стоять дальше и бездействовать она тоже не может. Аурус замечает ее и поднимает руку, веля приостановить наказание. Эмма скользит взглядом по нагайке и сдерживает рвотные позывы, видя окровавленные куски кожи. Спина несчастного превратилась в мясной фарш, он даже не стонет, только хрипит и мелко дрожит, повиснув на кресте так, что руки выворачиваются из плечевых суставов. Его лица не видно, и это к лучшему. – Ты хочешь что-то сказать? – интересуется Аурус. На лице его написано любопытство. Эмма сглатывает. Нечего терять. Все еще нечего терять. – Отпусти его, господин. Она говорит это достаточно громко и тут же слышит, как гладиаторы принимаются возбужденно перешептываться. Она сказала это. Сделала, что должна. Теперь решение не за ней. Аурус удивленно хмыкает. Смотрит на раба с нагайкой, потом на наказываемого, потом снова на Эмму. И вкрадчиво спрашивает: – Ты понимаешь, о чем сейчас просишь? Эмма понимает, что восстанавливает свою репутацию – вот таким вот способом. И заодно старается спасти человека от верной смерти. Чем плохо попытаться добиться и того, и другого? – Я понимаю, господин, – склоняет она голову. Ноги слегка дрожат. Аурус снова хмыкает. Подходит чуть ближе. – И ты готова встать на его место? Эмма чувствует, как от щек отливает кровь. Стоило ли сомневаться? Что она наделала? Сколько времени ей потребуется, чтобы прийти в себя после такого? Она уже жалеет, что приняла решение вступиться, но поздно что-то менять. И ей только и остается, что кивнуть. – Я готова, господин. Она не готова. Она не готова нести наказание за кого-то другого, но ее язык и сердце снова подвели свою хозяйку. Среди гладиаторов снова поднимается шум: на этот раз более громкий и негодующий. Аурус рассматривает их очень пристально, словно ждет, не вступится ли кто-нибудь за Эмму, но все остаются на местах. Тогда он машет рукой, и сердце Эммы обрывается. Она ждет, что стража схватит ее и потащит к кресту, но вместо этого слышит: – Всем бы такое доброе сердце, как у тебя, Эмма. Аурус повышает голос и почти кричит: – Знайте же, вы, рабы, что я тоже бываю милосерден, как и наши боги! И прислушиваюсь к разумным доводам! Пусть живет этот неназываемый и помнит, что Аурус Фульвий Аттиан пожалел его! Доводам? Разве были доводы? Эмма непонимающе смотрит, как избитого раба снимают с креста. Тут же подбегает Студий и требует нести его в лудус. Раб с нагайкой подходит к Аурусу, попутно стряхивая со свитых полос кожи ошметки чужого тела. – Я могу идти, господин? – Да, да, – нетерпеливо машет Аурус и поворачивается к Эмме. Та стоит – ни жива и ни мертва. Ждет чего угодно и старается убедить себя, что готова ко всему. И больно прикусывает язык, когда Аурус треплет ее по щеке. – Не бойся, я не стану заменять его тобой, – смеется он, а Эмме вовсе не смешно. Она переступила через себя, чтобы сотворить такое. Значит ли это, что чувство вины все-таки победило? Или она все же слишком дальновидна, как сказала вчера Регина? Она неуверенно оборачивается к гладиаторам и видит на их лицах только одобрение. Ей немного неловко, но жить среди тех, кто осуждает ее, она бы не смогла. В конечном итоге она поступила так, как тот раб: задумала что-то свое и воплотила в жизнь, не посовещавшись с остальными. Робин говорил, что всякий здесь выживает как может. Эмма не намерена идти против своих, но и жертвовать собой она тоже больше не будет. Ей хватило одного раза. Она слышит голос Ауруса и поспешно оборачивается к римлянину. – Я лишу тебя золота за следующий бой, – обещает он ей благодушно. – За то, что влезла не в свое дело. И не прикажу высечь – за то, что спасла меня. Как хитро все обернулось! Но Эмма рада. Она восстановила свой статус и немного воспряла духом. – А что будет… с ним, господин? – осторожно спрашивает она. Может, не стоило ворошить снова этот стог сена? Однажды оттуда выползет ядовитая змея. Аурус щурится. – Я продам его, – говорит он небрежно. – С соответствующими рекомендациями, конечно. Но он останется жив, как ты и просила. Он улыбается, а Эмма думает, не испортила ли она все снова. Так раб просто умер бы, а так… Кто знает, что сделает с ним новый хозяин? В памяти Эммы все еще жив пример Капито. Но сделанного не воротишь. Она может только попытаться забыть обо всем этом. Рабы принимаются закидывать песком кровь, оставленную после наказания. Гладиаторы расходятся, кто-то кидает Эмме слова одобрения, кто-то просто кивает. Они приняли ее обратно. Оценили по достоинству ее порыв. Эмма рада этому. Потому что в какой-то момент ей приходит в голову, что эти мужчины могли бы помочь ей бежать однажды. Если, конечно, она расскажет им о своем плане. В лудусе ее ловит Паэтус. Хватает больно за руку и тащит в укромный угол, почти не освещаемый масляными лампами. Там он прижимает Эмму к стене и нависает над ней. – Почему ты не дала ему умереть? – шипит он яростно. Сегодня его волосы смазаны маслом и аккуратно уложены, но одна непокорная прядь все равно выбилась и нависает над лбом. Эмма ловит себя на мысли, что хочет заправить ее обратно. Она смотрит на нее и только на нее, пока Паэтус продолжает: – Если бы этот старый кобель сдох, я стал бы хозяином! Все перешло бы в мои руки! Эмма молчит, но ей очень хочется сказать, что именно этого она и опасалась. Возможно, Паэтус правильно понимает ее молчание, потому что губы его раздвигаются в широкой ухмылке, а сам он прижимается к Эмме, размещая руки по обе стороны от нее, заключая в своеобразный капкан, из которого не так-то просто выбраться. – Что, милая, испугалась, что я тут же призову тебя к себе на ложе? Он прижимает мокрые губы к ее щеке, и Эмма терпит, уговаривая себя стоять спокойно. Он ничего с ней не сделает. Ничего. Паэтус действительно ничего не делает, только прижимается к бедру набухшим членом, и Эмме внезапно омерзительно это прикосновение. Она вспоминает, как исступленно он дергал свой член тогда, в атриуме, стряхивая с него белые капли семени, и сейчас это чудится еще более омерзительным, чем тогда. Паэтус проводит языком по ее губам и торжествующе смеется, заглядывая Эмме в глаза. – Боишься меня? – шепчет он. – Правильно, бойся. Моя бы воля – и тебя распечатала бы не Лупа. Этим занялся бы я. Мне это доставило бы несравнимо больше удовольствия, уж поверь. Он снова вжимается в Эмму членом и трется о ее ногу, и не отпускает взгляд, и не убирает руки. Эмма сглатывает, в который раз понимая, что то, что происходит в ее жизни – еще не самое худшее. Лупа, по крайней мере, не вызвала такого отвращения. Не добившись никакой реакции, Паэтус с досадой отпускает Эмму, и та торопится уйти, запрещая себе оглядываться. Просто пережить. Ей надо просто это пережить. Она справится. Она всегда справляется. Паэтус ничего не может сделать. Ласерта гораздо опаснее. Но в запасе у Эммы все еще есть та история про них, которую она может рассказать. До тренировок остается время, и, позавтракав, Эмма торопливо спускается в молельню. К ее облегчению, там никого нет, и Эмма поджигает ароматные травы в плоских чашах. Молельня заполняется запахом свежести. Если закрыть глаза, то можно представить, что находишься вовсе не в Риме. Эмма опускается на колени и шепчет: – Всеотец, слышишь ли ты меня? Покоритель бурь, укротитель зверей, наставник своих смертных детей… Я молюсь тебе сегодня и надеюсь, что моя мольба донесется до тебя… Она вздыхает, делает паузу и продолжает: – Укрепи мои мысли, всеотец… убери все то лишнее, что мешает… дай волю добраться до цели, не свернуть с пути… Эмма отчетливо понимает, как сильно хочет домой. Здесь и сейчас ей почти невыносимо оставаться в Риме, делать все то, что прикажут, раздвигать ноги, смотреть, как наказывают рабов, сражаться ради мифической свободы. Она хочет выбраться, и рот сводит от невозможности сделать это прямо сейчас. Эмма глубоко вздыхает и чувствует вдруг, как спокойствие проникает внутрь. Должно быть, это Один коснулся ее своей рукой. Она понимает, что переживет и сегодняшний день, и завтрашний, и все те, что ей предстоит здесь провести. Боги наблюдают за ней и не дадут в обиду. А ей самой главное – не растерять настрой. Эмма умиротворенно сидит какое-то время, наслаждаясь тишиной, потом встает, заливает тлеющие травы водой из кувшина, что всегда здесь, и оборачивается. – Здравствуй, – приветливо говорит Регина. Она стоит на пороге, прижавшись плечом к косяку, и смотрит на Эмму. Не помолись Эмма только что – и злость наверняка вернулась бы в ее душу. Но Один умеет дарить спокойствие. А потому Эмма лишь улыбается – одними губами. – Теперь, кажется, ты преследуешь меня, – замечает она. Регина усмехается и никак не возражает. Эмма топчется на месте, невольно принюхиваясь к запаху мокрой сухой травы, потом спускается по ступенькам и подходит к Регине. Всматривается в ее глаза, сама не зная, что хочет там отыскать. И давит волной поднимающееся изнутри желание коснуться Регины, ощутить тепло ее кожи. Притянуть ее к себе. – Того раба наказали сегодня, – говорит она торопливо, сбивая себя с ненужных мыслей и пряча руки за спину. Регина кивает. – Я знаю. Я видела. А вот Эмма ее не видела. Где она пряталась? За чьей спиной? От Регины опять едва уловимо тянет фазелийской розой, и Эмма принюхивается. Запах будоражит и перебивает травяной. От него что-то напрягается внизу живота, и хочется побыстрее уйти. Или не уходить вовсе. – А что, – хрипло интересуется Эмма, – как наказали тебя? Это не ее дело. Она думает, что Регина и вовсе не ответит, но почему-то не может не спросить. Еще вчера она могла убедить себя, что ее это не волнует. Но сегодня все иначе. Сегодня Один даровал ей слишком много спокойствия, которое она расходует не на то. Регина смотрит на нее в ответ, и Эмма не может ничего прочесть в ее темном взгляде. А потом вдруг Регина берется за тунику и одним движением спускает ее с плеч, обнажая грудь. Эмма замирает. Глаза ее тут же выхватывают напряженный левый сосок и старый ожог рядом с ним. Рот пересыхает, ладони влажнеют. Она зачем-то вспоминает, как целовала его. Наверное, надо спросить, зачем Регина это сделала, но та уже поворачивается спиной, и Эмма видит длинный красный след, начинающийся от правого плеча и уходящий под тунику. По обе стороны от него слегка припухла кожа. Эмма протягивает было руку, чтобы коснуться его, и тут же отдергивает. Она не будет трогать Регину. Не будет! Приходится сжать пальцы в кулак, чтобы они не тянулись обратно. Когда Эмма вспоминает, что надо выразить сочувствие, то Регина уже натянула тунику обратно и повернулась к ней. Выражение лица ее исключительно благожелательное. Она не испытывает никаких неудобств от того, что обнажилась перед Эммой. Зато Эмме неудобно за двоих. – Это Аурус тебя? – бормочет она, и Регина кивает. – Я заслужила. Домашние рабы действительно подчиняются мне. И это был мой промах. Фактически, ты спасла меня от гораздо большей расправы. Регина признательно улыбается, а у Эммы крутится на языке фраза: «Значит, теперь ты моя должница!» Она, разумеется, проглатывает ее и растерянно думает, почему почти не испытывает сочувствия к Регине. Оттого ли, что та убила все хорошие эмоции своим отношением? Или, может, ее наказание никак не может сравниться с тем, что получил раб? Эмма не рвется выяснять. Зато она теперь уже точно знает, что тело Регины ее возбуждает. И это плохо, на самом деле. Здесь, в молельне, она не должна испытывать ничего подобного. Это неправильно – особенно перед ликом богов. Но вроде бы римские боги это не запрещают… Эмма трясет головой. Она в принципе нигде не должна испытывать ничего такого к Регине. Это Регина! И то, что было тогда между ними… Всего лишь воля хозяев. И это тоже слова Регины. Эмма не доставит ей удовольствия снова над собой посмеяться. Регина смотрит на нее, будто ждет продолжения разговора, но Эмма молчит, и тогда Регина обходит ее, направляясь к ступенькам. Поднявшись, она вытряхивает из плошек ту траву, что жгла Эмма, и заменяет ее какой-то сухой смесью, принесенной в маленьком сиреневом мешочке. Даже со своего места Эмма чувствует, как пахнет полынью: горьковатый, вяжущий рот, запах. Регина поджигает сбор и через какое-то время тушит его, позволяя тлеть. Опускается на колени, аккуратно подоткнув под себя тунику. И совершенно не смотрит на Эмму. А та, чуть поколебавшись, подходит и, присев на ступеньку, спрашивает: – Так кем была та женщина, о которой ты вчера говорила? Вот зачем ей знать это? Зачем снова задавать вопросы? Чтобы через пару дней получить очередную холодную отповедь? Некоторые люди совсем не учатся на своих ошибках, и Эмма, судя по всему, из их числа. А может быть, ей просто не хочется уходить отсюда. Регина приоткрывает глаза и расслабленно смотрит на Эмму. В воздухе струится совсем уже не тот запах полыни, что изначально. Этот какой-то густой, резкий, насыщенный. От него почему-то хочется смеяться. – Ее звали Сцилла, – неспешно говорит Регина. – И меня отдали ей в наказание за непослушание. Аурус думал, что она воспитает меня, но Сцилла развлекалась другими способами. Она хихикает вдруг и прикрывает рот рукой. Эмма удивляется, чувствуя, что и ее собственные губы непослушно расползаются в улыбке. – Другими? – жадно спрашивает она. Жар пробирается по бедрам выше и замирает между ног. Эмма восторженно смотрит на Регину: та кажется ей безумно красивой в сплетении дымных колец. – О, да, – шепчет Регина и снова прикрывает глаза. – Сцилла любила женщин, но еще больше она любила опиум*. С ним она чувствовала себя совершенно счастливой. Эмма знает, что такое опиум: старик Бьорн привез его из своих путешествий и иногда курил зимними вечерами. Отец тогда гонял от его окон Эмму и братьев. – Как это – курить опиум? – спрашивает Эмма и чувствует себя так, будто это самый важный ее вопрос. Перед глазами все плывет, в ушах что-то звенит, словно кто-то перебрасывает из ладони в ладонь мелкие монетки. Мысли движутся в голове медленно, Эмме кажется, что она может засунуть руку в ухо и поймать каждую, рассмотреть ее внимательно. Она пытается вспомнить, почему осталась здесь, в молельне, но не может, и в итоге вообще перестает думать о чем-либо. Тяжелый дым забивает ноздри и разум, фигура сидящей Регины то приближается, то отдаляется, колеблется, будто ветер пытается развеять ее. Эмма расслабляется. Ей кажется, что сейчас она довольна всем. Она ничего не хочет, ничто не привлекает ее внимания. Она не думает и словно теряет контроль над собой. Чувство покоя, подаренное Одином, усиливается стократ, хочется никогда не терять его. – Это очень приятно, – слышится голос Регины, и он одновременно и далек, и близок, как и сама Регина. Эмме хочется коснуться этого голоса, и она вытягивает руку, но ловит только дымные разводы. Хочется лечь и не вставать. Однако Регина не ложится, и Эмма тоже не собирается. – То, чем мы дышим сейчас, это опиум? – спрашивает Эмма. Ей все равно. Она не знает, почему спросила. Просто так. Регина не отвечает. Она бездумно смотрит в одну точку перед собой и не шевелится. Эмма, наконец, дотягивается до нее и касается плеча. – Та женщина, – выдыхает она протяжно, – Сцилла… Что она делала с тобой? В голове все еще властвует дурман, и Эмме представляется эта Сцилла. Высокая, красивая, со светлыми волосами и пухлыми губами. У нее накрашен рот, подведены глаза и томен взгляд. Она втягивает в себя струйку густого дыма, а потом наклоняется к Регине и выпускает ей этот дым прямо в рот, а потом целует ее – медленно и глубоко, и их языки сплетаются в причудливом танце, прекраснее которого нет во всем мире. Эмма вздрагивает и сжимает бедра, между которыми будто проносится какой-то импульс. От этого сжатия что-то сладкое разливается по телу быстрой волной. Эмма выдыхает, ощущая, что дым становится менее плотным: смесь догорает. Регина вдруг издает какой-то звук: нечто среднее между смехом и рыданием. Эмма взволнованно тянется к ней, слыша на полпути: – Она очаровала меня. Я влюбилась в нее. Она была взрослой, опытной и щедрой. И не относилась ко мне, как к рабыне. Эмма дотягивается и кладет голову на колени к Регине, совершенно не помня, что не собиралась делать ничего подобного. Это кажется ей естественным и единственно возможным. А Регина касается ее волос ладонями и принимается неспешно гладить, продолжая: – Сцилла стала моей первой женщиной. Именно она научила меня всему, что я знаю сейчас. В Эмме тяжело ворочается глухая ревность. Она снова видит эту Сциллу, слышит, как она смеется, когда притягивает Регину к себе, как сладко вздыхает, когда получает свое удовольствие. Проклятые римляне! Даже в мыслях от вас нет покоя! Действие дыма уходит, а Эмма продолжает лежать на коленях у Регины и наслаждаться прикосновениями ее рук. – Не она ведь лишила тебя невинности? Этот вопрос вырывает у Регины смех, и тот дымными струйками несется прочь. Эмма не успевает отреагировать, а Регина уже склоняется над ней, и лицо ее так близко, и оно так красиво, и так просто было бы поцеловать сейчас эти сочные губы… Но Эмма не целует, а слушает и слышит: – Нет, Эмма с северных гор, не она. Она научила меня покою, за что я буду всегда ей благодарна. Она говорит об этой Сцилле так, будто та умерла, и Эмма не требует подробностей. Она просто понимает, что эта история – не тайна, которую Регина ревниво носит под сердцем и оберегает от чужих взглядов, словно боится, что от них прошлое вновь станет осязаемым. Про Сциллу Регина рассказала легко и без утайки – Эмма чувствует это. Регина невесомо проводит ладонью по ее щеке, оставляя огненный след, и отстраняется, выпрямляясь. Чуть помедлив, Эмма поднимается и занимает прежнее положение – с сожалением. Ей подумалось на миг, что что-то могло получиться. Что именно? Что стало бы с ними, поцелуй она Регину так, как ей хочется поцеловать? Мир бы рухнул? Ее с негодованием отвергли бы? Пожалуй, второго Эмма боится больше. Ей уже отказали в дружбе – что если она ошибается и насчет остального? Регина молча заливает плошки водой, и остатки опиумного аромата витают вокруг. Эмма гонит их от себя прочь открытой ладонью и сожалеет об утраченной легкости. Неужели возможно вот так вот просто не думать ни о чем, ни о чем не волноваться? Она понимает, почему Сцилла выбрала опиум. С ним тяжело расстаться. Эмма уже почти готова встать и пойти тренироваться, когда слышит: – Тебе было больно? Ей требуется пара вдохов, чтобы понять, о чем именно спрашивает Регина, смотрящая на нее блестящими глазами. Эмма мотает головой, а вслух говорит: – Да. Зачем ей знать? Как она хочет это использовать? Откуда-то берется крайняя подозрительность, словно рождается взамен того дыма, который почти растворился в воздухе. Эмме не верится, что все может быть просто. С этой женщиной – вряд ли. И еще это признание про Сциллу… Нет, тут явно что-то не так. Следует быть осторожной. Регина хмурится. – Почему ты не пришла ко мне? Я дала бы тебе хороший отвар. Эмма думает, не сошла ли Регина с ума. Они были в ссоре – возможно, они и сейчас в ней, – и она ждала, что Эмма ринется к ней с просьбами? – Я могла бы сходить к Студию, – тщательно подбирает она слова, стараясь не вспоминать, как буквально только что лежала на коленях у Регины и думала поцеловать ее. Ни к чему хорошему это не приведет. – Хорошо, – соглашается Регина. – Почему ты не пришла к Студию? Эмма набирает полную грудь воздуха и спрашивает, не утерпев: – А зачем ты все приходишь и приходишь ко мне? Она склоняет голову к правому плечу. – Ты ведь ясно дала мне понять, что мы не будем друзьями. Регина вздергивает одну бровь и встает, оправляя тунику. К поясу все еще привязан мешочек с опиумным сбором, и Эмма думает, насколько правильно было зажигать его здесь, в молельне. Может быть, римские боги любят дурман? А может, опиум был для нее? Регина пыталась чего-то добиться? Или просто познакомила Эмму с одной из своих старых привычек, если судить по тому, какие отношения у них были со Сциллой. Эмма невовремя вспоминает слова Регины о влюбленности в знатную римлянку. И это снова облачает сердце в тяжелые оковы. Регина отходит на пару шагов, потом вдруг возвращается и нависает над Эммой. Та запрокидывает голову. – Я не пытаюсь с тобой дружить, Эмма, – немного сердито говорит Регина. – Я просто… Она вдруг запинается, и Эмма пораженно видит, как сквозь пробившую лицо трещину проглядывает неуверенность. Регина сомневается. Она сомневается! О, боги! Эмма вскакивает, пытаясь выдавить из себя хоть полслова, но пока она собирается с мыслями, Регина быстро уходит – так быстро, что едва ли не бежит. Эмма оторопело смотрит ей вслед и не удивляется внезапно появившейся в голове мысли. Больше она ей никогда не удивится. Она думала, что хочет быть Регине другом. Это не так. Она просто хочет быть с Региной. И благодаря Лупе – и истории про Сциллу – это, наконец, становится ясно окончательно. – Ты думаешь, что женщине хотеть другую женщину – это нормально? – задумчиво спрашивает Эмма за ужином. Она сидит рядом с Робином, как и всегда, и не слишком воодушевленно ковыряется в тарелке. А ведь сегодня подали овощи с рыбой – нечастое угощение для гладиаторов, томящихся на ячменной диете. Робин косится на нее, не прекращая есть. – А почему это может быть ненормально? – интересуется он с набитым ртом. Эмма пожимает плечами, не глядя на него. – Та, другая женщина, к которой испытывают влечение… она ведь может не любить женщин. Регина любит женщин. Она сама призналась. По крайней мере, она любила одну конкретную. Значит, такие отношения ее не пугают. Да и Эмма не собирается признаваться ей в любви. Речь идет всего лишь о том, чтобы лечь с Региной в одну постель. Эмма не понимает, как вообще доросла до такой идеи, но она кажется ей безупречно правильной. Регина притягивает ее. Когда Эмма думает о ней, у нее влажнеет между ног. Пусть это будет похотью. Вожделением. Тогда следует его просто утолить. Эмма верит, что одного раза будет достаточно. Может быть, она с самого начала хотела Регину и просто принимала это за желание дружбы. Да, это простое и разумное объяснение. Почему Эмма не додумалась до него сразу? Она знает ответ. Потому что она никогда раньше не хотела женщину. Ей не с чем было сравнивать. – Точно так же она может не любить какого-то определенного мужчину, который попытается лечь с ней в постель, – отзывается Робин, и Эмма молча соглашается с ним. Она не узнает, пока не попробует. – У вас тут все женщины спят с женщинами? – вздыхает она, будто часть ее не желает сдаваться, в то время как и разум, и сердце уже смирились с неизбежным. Робин улыбается. – Не знаю. А что? – Это глупо, – снова вздыхает Эмма, понимая: не глупо. – И странно. Я не привыкла к такому. Она все еще пытается сохранить ту себя, что ничего не знала о подобном. Тщетно. Робин удивленно хмыкает. – Даже живя в Риме уже столько времени? – Даже живя здесь, – эхом повторяет Эмма. Когда она уже лежит у себя в комнате, пытаясь уснуть, к ней заглядывает Мария. У нее на лице – сочувственное выражение. Она осторожно подходит к кровати. – Ты в порядке? – вздыхая, спрашивает она, и на какой-то миг Эмма ловит себя на том, что злится на нее за этот вопрос. Что за ненужная жалость? Разве она сетовала ей на свое положение? Разве просила о сочувствии? То, что она мыслит категориями Регины, пугает, и Эмма силится улыбнуться. Мария ни в чем не виновата. Она хочет помочь. Эмма никогда не будет такой же неблагодарной, как Регина. – Я в порядке, – заверяет она рабыню, и та, вместо того, чтобы уйти, присаживается на краешек постели. Эмма смотрит на нее, давя раздражение. Разве она выказывала желание поболтать? – Знаешь, как они называют тебя? – благоговейно шепчет Мария, не замечая настроение Эммы, и добавляет: – Горожане. Я узнала сегодня, когда ходила в город. Эмме все равно. Она предпочла бы остаться одна, но Мария все еще ни в чем не виновата. Не хочется ей грубить. – Как? – спрашивает Эмма равнодушно и колупает пальцем осыпающийся камень в кладке. Где-то внутри незаживающе пульсирует Лупа, о которой ей так некстати напомнили. Мария мечтательно улыбается, складывая руки на коленях. – Северная дева. Видно, что ей безмерно нравится этот титул. Возможно, она слышит в нем что-то далекое и манящее, напоминающее о тех местах и странах, где ей никогда не побывать. Эмма искривляет сухие губы в ухмылке и отворачивается к стене, ничего не отвечая. Она больше не дева. Они могут звать ее, как им заблагорассудится, это уже ничего не изменит.