Te amo est verum

Nil sancti ничего святого

В день, когда начинаются сатурналии, к Эмме приходит кровь. Мучительно ноет живот, и никакие травки, данные Студием, не помогают. Эмма просто лежит пластом и мечтает умереть. Робин рассказывает ей о сатурналиях. О том, что празднества эти посвящены богу плодородия и земледелия, что в эти дни не наказывают преступников, а рабам позволяют отдыхать. Самое же поразительное в рассказе Робина то, что римляне во время сатурналий разрешают рабам сидеть с ними за одним столом и даже прислуживают им – якобы в честь воспоминаний о существовавшем во времена Сатурна равенстве. О, Эмма очень бы хотела, чтобы Ласерта подносила ей яства и вино, но недомогание не позволяет даже встать с постели. Эмма прижимает к животу козий бурдюк с горячей водой и молится Фригг*, прося поделиться хоть толикой той судьбы, что отведена ей. Она редко так мучается в первый же день, но, видимо, все это из-за утраты невинности: по крайней мере, мать говорила, что цикл может сбиться или боли усилятся. Эмма предпочла бы первое, однако приходится довольствоваться тем, что есть. Вечером Робин приносит Эмме большую толстую свечу и ставит возле фигурки Одина. Эмма мученически смотрит на него. – Было весело? – умирающим голосом спрашивает она. Робин смеется, явно не собираясь сочувствовать. – Очень! – радостно говорит он и, склонившись, звонко целует Эмму в лоб. – Поправляйся скорее! Впереди еще много хороших дней! Эмма не сомневается, что так и есть, но мало что зависит от нее. Всю ночь она ворочается с боку на бок, не в силах найти удобное положение, и засыпает только под утро. Однако когда Робин будит ее, Эмма на удивление чувствует себя бодрой и выспавшейся. А главное – ничего не болит! – Готова сегодня повеселиться? – подмигивает ей Робин, и Эмма кивает. Еще как готова! Она пьет на всякий случай отвар и закусывает его тонким кусочком вареного мяса, потому что аппетита нет, а потом молится Одину и, чуть поколебавшись, Сатурну. Этот бог ей неизвестен, но у него сегодня праздник. Надо почтить. Уже одевшись, Эмма заплетает косу, пользуясь той самой лентой, что купила на рынке. Надо бы ее обновить. Они с Робином выходят из лудуса в компании мелкого снега, а прямо на улице какой-то римлянин закалывает свинью, и кровь хлещет под ноги прохожих. Эмма морщится и отводит взгляд, а Робин подхватывает ее под руку и говорит: – Вчера на форуме перед храмом Сатурна совершили жертвоприношение. Хорошо, что ты пропустила. Эмма хмыкает. – Я не люблю, когда убивают животных, – хмуро говорит она. – А есть их любишь? – язвительно спрашивает Лепидус, увязавшийся с ними. Эмма смеряет его взглядом и ничего не отвечает. Странно, но дома ничего не мешало ей подстрелить оленя на охоте, а потом разделать его вместе с отцом. Почему же здесь все иначе? Лепидус недолго крутится возле Эммы с Робином и убегает по своим делам. Один из соглядатаев отправляется следом, второй остается. Это тот же самый, который сопровождал Эмму, когда та встретилась с Беллой. Интересно, где она сегодня? На улице много людей. Все радостные, поздравляют друг друга, обмениваются подарками – свечами и небольшими фигурками, вылепленными, как сказал Робин, из теста. Эмма приглядывается, пытаясь понять, одинаковы ли эти фигурки, но видит, что у всех разные. Кто на что горазд. – Тебе весело? – кричит Робин. Он побрился вчера и выглядит очень непривычно, Эмма всякий раз сморит на него, как на кого-то смутно знакомого. – Весело! – отвечает Эмма и в самом деле начинает чувствовать какую-то радость. Может быть, оттого, что снова гуляет, и никто не напоминает ей, что она – раб. Конечно, соглядатай тащится сзади, но на него ведь можно и не смотреть, и не думать о нем вовсе. Зато Эмма думает о Регине – впервые за пару дней. И невольно оглядывается, будто верит, что Регина покажется из-за чьего-нибудь плеча. Но та, наверное, празднует одна. Если вообще празднует, конечно. Сейчас Эмма немного жалеет, что у нее не осталось денег: она могла бы купить фигурку вон того веселого кота и подарить Регине. И это даже ничего особенного не значило бы, ведь все друг другу сегодня что-то дарят. На рынке царит оживление, захватывающее Эмму сразу, как она попадает в круговерть толпы, текущей сразу во все стороны. Кто-то что-то продает, кто-то покупает, все галдят, кричат, смеются и выглядят равными. Эмма не видит носилок, на которых обычно передвигаются особо знатные римляне, не видит рабов с несчастными лицами. Словно что-то переменилось на один день. Жаль, что потом все будет по-прежнему. Чуть отойдя в сторону, Эмма вдруг натыкается взглядом на ту гадалку, что предлагала ей узнать судьбу. Сейчас она занята, у ее ног сидит какая-то женщина и внимательно слушает неторопливый рассказ, однако Эмма все равно обходит стороной это место. Она почему-то боится услышать то, что ей предназначено. Лучше не знать и смело идти вперед. Ведь любая откровенность заставит ждать ее и в итоге может и вовсе свести с ума. Откуда ни возьмись появляется Робин, на голове у него какая-то треугольная соломенная шапка. Он смеется и хватает Эмму за руку, срывает эту нелепую шапку и бросает ее в толпу, где тут же раздается счастливый мальчишечий визг. – Идем! – восторженно говорит Робин. – Я покажу тебе свою любимую таверну! Эмма покорно следует за ним, и он, петляя узенькими улочками, на которых становится все тише и тише, приводит ее к неприметному низенькому домику, окна которого ярко светятся. Домик зажат с двух сторон другими зданиями, а над дверью у него покачивается вывеска «Попина* Силуса». Робин уверенно идет вперед и дергает дверь на себя, изнутри тут же вырываются громкий смех и разговоры. Словно никто и вовсе не уходил с площади. Одуряюще пахнет горячей едой. Внутри многолюдно и почти нет женщин. Эмма замечает лишь двоих, они заняты тем, что сидят на коленях у мужчин не слишком приглядного вида и смеются над чем-то. В толпе рыскают ловкие юноши с деревянными подносами, разносящие еду и питье для тех, кто удобно устроился за покосившимися столиками. Робин тащит Эмму к дальнему углу и усаживает на опасно покачивающийся стул. – Будь тут, – велит он. – Я возьму нам поесть и выпить и тут же вернусь. Эмма и не собирается никуда уходить. Пока Робин что-то объясняет угрюмому бородатому римлянину за стойкой, она с интересом осматривается. У них в деревне, конечно, тоже была питейная, но света там явно было поменьше. Да и столы казались более надежными – длинные и устойчивые, за ними на лавках помещались все желающие. Здесь же, кажется, вот-вот станет слишком тесно. Голые стены вызывают удивление: на стенах питейных севера развешаны шкуры и головы зверей, иногда старое, непригодное для сражений, оружие. Кто-то присаживается за стол напротив Эммы, и она поднимает глаза, чтобы сказать, что здесь занято. – Здравствуй, Эмма, – приветливо говорит римлянин с ужасно знакомым лицом. – Какая встреча! Эмма хмурится, когда вспоминает, где видела его. Это он тогда купил корзину цветов у Беллы. Откуда он знает ее имя? Был на боях? Или Белла передала? – Сейчас вернется мой друг, – предупреждает она, сразу давая понять, что не одна. Римлянин не выглядит опасным или злым, но в таких делах чревато ошибаться. – О, полно, Эмма! – всплескивает мужчина руками. – Я всего лишь увидел старую знакомую и подсел поговорить. Что тут такого? Вокруг них смеется, жует и пьет толпа, и никому нет никакого дела до двух беседующих людей. – Мы незнакомы, – напряженно говорит Эмма. Она ищет взглядом соглядатая и не находит его. Где он, когда нужен?! – Так давай познакомимся! – благодушно предлагает римлянин. – Все здесь зовут меня Дисом*. На родине, впрочем, я известен под иным именем. Он горделиво улыбается и поглаживает гладко выбритый подбородок. Эмма не знает, насколько известно названное имя. Она понятия не имеет, знаменит ли чем-то этот Дис. – Каким же? – она отчетливо видит, что Дису хочется, чтобы она спросила, и Эмма готова предоставить ему это маленькое удовольствие. Глаза Диса удовлетворенно вспыхивают. – Аид! – восклицает он и откидывается назад. Аид? Эмма непонимающе хмыкает. О чем думали его родители, когда давали сыну такое имя? Наречь его в честь греческого бога мертвых подземелий! Брр! – Мое имя ты уже знаешь. Дис кивает, щелчком пальцев подзывает к себе разносчика и просит у него: – Принеси-ка мне, любезный, кувшин лучшего вина! Разносчик кивает и исчезает. Эмма продолжает выглядывать Робина. – Я уйду, и он вернется, – безмятежно говорит Дис. – Не бойся так, Эмма, я не желаю тебе зла. Он перегибается через стол и манит Эмму поближе. Та нехотя наклоняется, готовая отразить удар, если придется. От Диса пахнет чем-то неуловимо затхлым, когда он шепчет: – Я видел твое выступление, Эмма. Это был воистину славный бой! Я тут же захотел познакомиться с тобой поближе! У него снова блестят глаза, и у Эммы стынет в жилах кровь, когда она догадывается – считает, что догадывается, – к чему Дис ведет. – У меня есть хозяин, – как можно более твердо отвечает она. – Все вопросы решай с ним. Аурус ведь не продаст ее этому римлянину? Даже Лупа кажется сейчас отличным вариантом! Эмма готова отдаться ей бесплатно, лишь бы только не попасть в руки мужчины – этого или другого. Всякий раз она невольно вспоминает то, что произошло с Капито. Конечно, подобное ее не постигнет, но… Дис недоуменно смотрит на нее, потом машет рукой и смеется. У него приятный смех, располагающий. Ему хочется вторить. – Что ты, Эмма, как ты могла подумать? У меня есть единственная и законная супруга, и я не собираюсь изменять ей, особенно тогда, когда нахожусь вдали от нашей уютной спальни. Эмме хочется спросить, значит ли это, что Дис изменит жене у нее на глазах, но она молчит, предпочитая слушать. Разносчик приносит большой кувшин вина, кувшин воды – чуть поменьше, и два кубка: простые, деревянные, грубо обтесанные. Дис расплачивается с ним, затем разливает вино, не разбавляя его водой, и протягивает один кубок Эмме. Она берет, поколебавшись. Где же Робин? Она пытается отыскать его в толпе, но не получается. Куда он подевался? И где соглядатай? – Что тебе нужно от меня? – прямо спрашивает Эмма. Дис делает хороший глоток, крякает одобрительно и смотрит на нее. – Ты кажешься мне подходящей кандидатурой. – Для чего? – недоумевает Эмма. Дис снова пьет, на этот раз до конца, и подливает себе еще. – Хорошее вино, – говорит он. – Никогда не мог взять в толк, зачем эти римляне разбавляют его? Ведь теряется весь вкус! Эмма ждет, полагая, что рано или поздно Дис вернется к ее вопросу. И он возвращается. – Война близко, – задумчиво произносит он, вертя кубок в длинных изящных пальцах. – Завоеватель идет, я даю ему год, максимум два на то, чтобы добраться до Рима. А потом… – Дис широко улыбается. – Потом я соберу славный урожай! Много, много серебра просыплется в Стикс. Эмма отпивает глоток вина. И этот про Завоевателя… И про какой-то Стикс. Что-то знакомое. – А при чем тут я? – мрачно интересуется она. То, что война однажды начнется, ее не удивляет. Если Завоеватель освобождает рабов, то римляне вряд ли уступят ему без боя. Самой Эмме хотелось бы в тот момент оказаться подальше от Рима. Что ж, вот и еще один повод как следует продумать побег. Дис живо переводит на нее взгляд. – Ты мне нравишься. Я думаю, ты сыграешь одну из главных ролей в будущем этого города. Считай это моим божественным предсказанием. Завоеватель на востоке, ты – на западе. Он смеется, а Эмма окончательно уверяется, что Дис не вполне нормален. Он явно мнит себя богом – и каким! Губа у него не дура. А это сравнение с Завоевателем… Эмме бы польстило, если бы она хоть на мгновение когда-то задумывалась о том, чтобы сравняться с ним. Но где она, а где – полулегендарный воитель! Это глупо и нелепо. – А что, – хмыкает вдруг Эмма, – может, ты и Одина видел? Она сумеет поддержать и такой разговор, лишь бы только Дис оставил ее в покое. Что он там задумал? Что за главная роль? Эмма собирается держаться в тени – в любом случае. Ей не нужно внимания больше, чем она уже получает. Она не хочет воевать, ни на чьей стороне. Война кажется ей отвратительно мерзким занятием, свойственным лишь мужчинам, и те редкие женщины, что стремятся убивать, Эмме непонятны. Дис задумывается. – Одноглазый такой? – уточняет он. Эмма кивает, продолжая кривить губы в ухмылке. – И конь восьминогий? – продолжает Дис. Эмма снова кивает. – Нет, – разводит руками Дис. – Не видел его. Но слышал много. Эмма кивает в третий раз. Конечно. Все они слышали. Дис внимательно смотрит на нее. – Ты мне не веришь, так? Эмма молчит и пьет вино. Она не будет отвечать на этот вопрос. Дис качает головой. – Все не верят. А потом умирают – и приходят ко мне. А я что? Я же не существую! Он запрокидывает голову и громко хохочет, потом наливает себе еще вина и залпом выпивает его. Встает и, указывая на Эмму, провозглашает: – Попомни мои слова, Эмма, дочь севера! На них принимаются оборачиваться, и Эмме неприятно такое внимание. Однако она сохраняет внешнее спокойствие, и только слишком сильно сжавшиеся на кубке пальцы могут выдать ее состояние. Дис поправляет тогу, приглаживает волосы и наклоняется к Эмме. Так странно, но от него совсем не пахнет вином. – Ты можешь верить, Эмма, можешь не верить, – вкрадчиво произносит он, – но будущее предопределено. И никуда ты от него не денешься. Это звучит почти как угроза. Эмма удерживает себя от того, чтобы плеснуть вином прямо в его самодовольное лицо, и Дис уходит, теряясь в толпе. Едва Эмма упускает его из виду, как появляется Робин с подносом, на котором истекает жиром жареная курица. На отдельной тарелке горкой лежат оливки, а рядом с ними – два больших ломтя хлеба. Робин недоуменно осматривает кувшины, оставленные Дисом, ставит поднос и спрашивает: – Что случилось? Эмма допивает вино. Он не видел Диса? Очевидно, нет. Странно, они ведь едва разминулись. Ну, что ж… – Ничего, – врет она. – Разносчик ошибся столом, но очень быстро убежал, я не успела его остановить. Что-то заставляет ее промолчать по поводу Диса. Может, она просто не хочет тревожить Робина. В другой раз он и вовсе от нее не отойдет. Лицо Робина светлеет. – А, ну и хорошо! – он заглядывает в кувшин с вином. – Полный! Замечательно! Он радостно потирает руки и берется за курицу, спрашивая у Эммы: – Крылышко или ножку? – И то, и другое, – отвечает она и задумчиво смотрит на кувшин. Хорошо, что полный. Выпить ей хочется ужасно. Дис, несмотря на свой лощеный вид, оставил после себя не лучшие ощущения. И эта его болтовня про великое будущее Эммы… Она просто хочет вернуться домой. Ей не надо другого будущего. И она надеется, что сможет это сделать до того, как сюда придет Завоеватель. Иначе все может обернуться плохо. В пылу боя всякое происходит. Эмма в битвах участия никогда не принимала, но может себе представить. И вряд ли ее спасут навыки гладиатора, ведь на арене она сражается один на один. Робин щедрой рукой накладывает Эмме еды, садится напротив, где только что сидел Дис, и вгрызается в курицу. Эмма кидает в рот оливку, морщится, понимая, что никогда не привыкнет к ее вкусу, и тщательно жует. Она не расскажет Робину про Диса. Не видит смысла, потому что надеется, что тот больше не объявится на ее пути. – Чем тебе нравится это место? – спрашивает она, вновь и вновь оглядывая народ, собравшийся здесь. Она не видит ни одного знатного римлянина. Только Дис, да и он, как выяснилось, грек. Вокруг одни рабы и бедняки. Эмма невольно заводит руку за плечо и чешет клеймо. Давно она о нем не вспоминала. Робин пожимает плечами. – Здесь вкусно и недорого кормят, – он вытирает левую руку о бедро и берется за кубок с уже налитым вином. – Кроме того, иногда сюда заглядывают бродячие музыканты, и тогда можно попросить их сыграть что-нибудь хорошее. – Здесь собираются твои друзья? – Эмма не думает, что Робин водит дружбу с кем-то из чужих рабов, и тот отрицательно мотает головой, подтверждая ее сомнения. – Никто, кроме меня, сюда не ходит. Это заведение для бедняков. Остальные гладиаторы предпочитают пить вино среди более богатых римлян. А мне все равно. Да и, – он подмигивает Эмме, – лупанарий, в который я иногда заглядываю, находится неподалеку. – Надеюсь, меня ты туда не поведешь? – притворно ужасается Эмма, и Робин подыгрывает ей: – Проклятье, а я как раз договорился с самой шикарной из всех женщин! Он ухмыляется, поглядывая на Эмму. – А ты точно туда не хочешь? Эмма хочет возмутиться, а потом думает: это было бы интересно. Конечно, она пошла бы туда только затем, чтобы посмотреть, как все устроено. А зачем еще? Память услужливо подкидывает ей образы того, зачем ей можно прийти в лупанарий, и Эмма краснеет, торопливо принимаясь есть. Почему она все еще стыдится этого? Все – и всё – вокруг убеждают ее, что это естественно и нормально. Ее тело реагирует так, как и должно реагировать. Она живет по законам этой страны. Не проще ли будет прекратить стесняться? Проще – и лучше. Для нее. Одна из продажных девиц, липнущих к мужчинам, проходит мимо столика Эммы и Робина и зазывно улыбается им: сначала Робину, потом Эмме. Робин не обращает внимания, а вот Эмма долго провожает взглядом девицу. Что-то бухает у нее в груди при этом – не понять, что именно. Они с Робином долго сидят в таверне, допивая вино, оставленное Дисом. Эмма, впрочем, довольно быстро принимается его разбавлять, как римляне, потому что в какой-то момент оно начинает казаться ей слишком крепким. Настолько, что, вставая, она тут же пошатывается и собирается упасть. Робин подхватывает ее и предлагает: – Давай на воздух уже. Он свистом подзывает разносчика, говорит, что они закончили, и выводит Эмму на улицу. Там тихо и свежо. Эмма кутается в паллу и жадно дышит, запрокинув голову. – Иногда, – бормочет она, – я забываю, где нахожусь. Мелкий снег падает на лицо. Робин смотрит на небо вместе с ней. – Иногда это совершенно необходимо. От соседнего дома отходит чья-то фигура, стряхивающая снег с плаща. Эмма присматривается: это их соглядатай. – Он, что, все это время ждал нас? – спрашивает она у Робина. Тот кивает. – Он знает, что второго выхода у таверны нет. Эмма сердито отмахивается. Она ведь спрашивала не для этого ответа. Ей просто стало жалко человека, который мерз все это время вместо того, чтобы сидеть в тепле. Ночь пролетает незаметно, потому что по возвращении в лудус Эмма просто валится на постель и засыпает мертвым сном. Утром у нее слегка кружится голова и не более. Она обещает Одину, что вознесет ему хвалу чуть позже, и идет на кухню, потому что очень хочет пить. К ее удивлению, кухня пуста. Нет ни людей, ни еды. Эмма осматривается, гадая, уж не проспала ли она нечто важное. В любом случае, ничего не мешает ей напиться, черпая чистую воду из большой бочки, и умыться заодно. Едва она приглаживает мокрыми ладонями волосы, как из галереи заходит Мария. Она видит Эмму и взволнованно всплескивает руками. – Эмма! – Мария! – в тон ей отвечает Эмма. – Что такое? Я проспала? Она улыбается, но Мария – сама серьезность. – Сегодня все завтракают в домусе. Так велел Аурус. Эмма мгновенно вспоминает слова Робина о том, что в дни сатурналий рабы получают возможность есть вместе с хозяевами. Сегодня эта затея кажется ей какой-то неправильной. – Я могу отказаться? – уточняет она. Мария качает головой. – Аурус будет недоволен. Эмма только тяжело вздыхает. А так будет недовольна она. Но что поделать… В атриуме, куда приводит ее Мария, установлены три длинных стола, за которыми на лавках сидят гладиаторы и рабы. Они едят, пьют и тихо переговариваются. Тихо, наверное, оттого, что во главе центрального стола сидит сам Аурус и зорко следит за всеми. Рядом с ним – Кора, и выражение ее лица не поддается никакому описанию. Судя по всему, она бы тоже с удовольствием отказалась от этого обычая. Ласерты и Паэтуса нет, и это очень хорошая новость. Эмма скромно занимает место с краю, надеясь, что ее не заметят, но Аурус тут же провозглашает довольно: – А вот и наша Эмма! Разумеется, взгляды присутствующих тут же обращаются к ней. Тяжесть невыносимая. Эмме очень хочется забраться под стол, но она заставляет себя подняться и сказать: – Прости за опоздание, господин. Кора поджимает губы и обмахивается веером, презрительно глядя в сторону. Аурус добродушно машет рукой. – Все в порядке. Садись, ешь, пей, веселись! Раздается чей-то негромкий смешок неподалеку от Эммы, она быстро кидает в ту сторону взгляд, но не успевает заметить, кто смеялся. Судя по всему, Аурус не успевает тоже, потому что поджимает губы по примеру супруги и сам наливает себе вина. Сам, потому что все рабы сидят за столами. Эмма снова обегает их взглядом и наталкивается на Регину. Та смотрит на нее в ответ из дальнего угла и чуть улыбается, приподнимая чашу, будто предлагает выпить за что-то. За праздник, конечно! Эмма в очередной раз сетует, что ей не на что купить подарок, и ответно улыбается Регине, вспоминая тот день, когда они в молельне дышали опиумным дымом. Сблизило ли это их? И если да, то насколько? Как проверить? На протяжении всего завтрака, на котором подаются наивкуснейшие яства, Эмма пьет только воду, потому что хочет остаться с трезвой головой. На самом деле ей не так уж нравится алкоголь, но все вокруг употребляют его. Как удержаться? Завтракать за одним столом с хозяевами – сомнительное удовольствие. Никто громко не разговаривает, не смеется, не встает, чтобы взять добавки. Половина и глаза-то поднять боится. Эмма переглядывается с Региной и с Робином и думает, когда это мучение закончится. Неужели Аурус не понимает, что это ни к чему не ведет? Становится только хуже, когда появляется Паэтус. Он замирает в дверях, оглядывая собравшихся, трясет головой и громогласно хохочет. А потом заявляет: – Вот уж не думал, отец, что у тебя сохранилась эта отвратительная привычка – есть вместе со скотом! – он обводит презрительным взглядом рабов. – Еще бы корыто поставил на стол для большего соответствия! У Эммы сжимаются кулаки. Она видит выражения лиц гладиаторов, которые не смеют что-то возразить, и гневно думает, какое наказание ей выберут, если она прямо сейчас встанет и расскажет о кровосмесительной связи брата и сестры, чтобы заткнуть Паэтуса. Да, она обещала молчать, но она обещала это совсем другому Паэтусу, другому человеку – милому и доброму. Не ее вина, что он умер. Паэтус уходит, не дождавшись ответа от Ауруса, продолжающего мирно завтракать, и Эмма склоняется к ближайшему гладиатору. – Паэтус всегда был таким? – шепчет она. Гладиатор качает головой и шепчет в ответ: – Таким – нет. У него всегда был плохой характер, тяжелый, он мог наказать ни за что, но никогда не позволял себе публичных оскорблений. Эмма думает, уж не из-за нее ли Паэтус так изменился. Ведь, насколько она понимает, никто до этого ему не отказывал. Аурус доедает, вытирает рот и встает из-за стола. Рабы порываются подняться за ним, но он велит: – Сидите и доедайте. Потом все уберете. Он предлагает руку Коре, и вдвоем они покидают атриум, в котором практически сразу же после их ухода раздается всеобщий облегченный вздох. Рабы моментально расслабляются, начинают звучать шутки и смех. Кто-то пересаживается, кто-то принимается быстро есть, наверстывая упущенное. Эмме тоже становится легче, она расслабляется и снова смотрит на Регину. Та разговаривает с Марией и, судя по виду, дает ей какие-то указания. Мария кивает почти безостановочно, а потом вскакивает и убегает. Регина одобрительно глядит ей вслед и склоняется над своим блюдом. Эмма щурится, пытаясь смотреть на Регину пристальнее, будто это должно помочь в том, чтобы на нее обратили внимание, но тщетно. Она думает, не попытаться ли поймать Регину после окончания завтрака, но тут к ней подсаживается Август и спрашивает: – Слушай, Эмма, надо решить. Эмма недоуменно смотрит на него. – Что решить? Август крутит в пальцах крошечную оливку. – Твою роль на арене. У нас слишком много тех, кто сражается с мечом и щитом. Я вижу, что левая рука у тебя все равно работает хуже правой, но, может быть, все-таки попытаешься с двумя мечами? В его голосе нет просительных интонаций. Эмма тяжело вздыхает. – А у меня есть возможность отказаться? – мрачно интересуется она. Август обнажает в улыбке крепкие зубы. – Люблю, когда ты так быстро все понимаешь, – подмигивает он ей, бросает в рот оливку и говорит: – Жду на тренировке. Он уходит, хромая, а Эмма остается: уже без особого настроения. Ей не нравится сражаться двумя мечами, она чувствует себя голой. С другой стороны – если все же заставить себя так посмотреть – вторым мечом можно вывести из строя гораздо надежнее, чем щитом. Эмма вздыхает и поднимается. Толку-то теперь сидеть здесь? Август уже все испортил. И вообще – ведь сатурналии продолжаются! Почему она должна тренироваться? Тренируется Эмма не одна: когда она приходит на арену, там уже топчется парочка новых гладиаторов. Эмма заприметила их еще в прошлый раз и удивилась, почему Аурус их купил. Они не выделяются ни статью, ни умениями. Конечно, и сама Эмма ничего не умела, когда только попала сюда, но при ней хотя бы оставалось то, что она женщина. Ну и какое-то предсказание оракула, о котором Аурус все еще вспоминает время от времени. Как забавно… Аурус говорил о предсказании. А вчера и Дис обмолвился о том же. Эмма, конечно, не верит, что он ясновидящий или даже бог – ха-ха! – но что если они с Аурусом ходили к одному оракулу? Эмме становится интересно, что же такого могли услышать римляне. Она знает, что предсказатели всегда говорят расплывчатыми фразами, которые можно трактовать в чью угодно пользу. Поведал ли этот таинственный оракул о девушке с севера по имени Эмма или же просто предрек появление белокурого бойца, который принесет удачу и деньги тому, кто станет им владеть? Август замечает Эмму, машет ей, призывая подойти, и сразу вручает два деревянных меча. – Думай о нем, как о щите, – говорит он о втором. – Не пытайся пока работать в полную силу. Это щит. Просто узкий и не очень удобный. Почувствуй его. Пусть он приносит пользу, а не мешает. Наставник уходит, а Эмма, выдохнув, становится напротив столба и смотрит на него так пристально, будто пытается представить живого противника. Затем идет в бой. Удар, удар, удар – отступление. Удар, удар, выпад – перекат. Удар, удар, удар – «щит». Удар, «щит», удар, «щит» – подкат – удар, удар. Эмма не останавливается. Когда она только вышла на арену, ей было прохладно, теперь жар разливается по телу и заставляет его действовать. Затекшие за ночь мышцы разминаются, расходятся, движения становятся более плавными и упругими, конечности слушаются легче, в голове – только просчет ударов и ничего лишнего. В какой-то момент Эмма видит перед собой не столб, а Лилит, и с удвоенной энергией бросается на нее, стараясь обойти щит, поднырнуть под него, подцепить мечом. Лилит улыбается и не сходит с места, но как же трудно победить ее! Она словно колосс – непобедимый, неодолимый, недостижимый! Эмма бьется против инеистой великанши с лицом старой знакомой и время от времени чувствует, как ледяное дыхание пробирается под набедренник. Тогда она ускоряется, чтобы не замерзнуть на половине движения, и колотит-колошматит мечами щит Лилит, пытаясь выбить его у нее из рук. Ничего не получается. В конце концов, Эмма, устав, завершает тренировку, скрестив оба меча и поднеся их к «горлу» Лилит. В тот же момент из-за спины раздается ворчливый голос Августа: – Хорошо, хорошо. Но можно и лучше. Эмма вытирает лоб тыльной стороной ладони и молча передает Августу мечи. Наверное, стоило бы сказать ему, что она и так старается, но все, чего хочется Эмме, это вымыться и поесть. В галерее лудуса пусто. Эмма идет по ней и разматывает повязки на запястьях. Ожоги почти зажили. Останутся шрамы, конечно, но они не первые и не последние. Эмма привыкла. Она разглядывает их, невольно замедляя шаг, а когда поднимает голову, то видит, что навстречу шагает Регина. Эмма тут же останавливается, Регина подходит ближе и уже почти проходит мимо, когда… – Регина! – Эмма ловит ее за руку: неожиданно даже для себя самой. – Я не поздравила тебя с праздником! Она знает, что нужно сказать что-нибудь другое. Но на ум приходит только это. Регина смотрит сначала на пальцы Эммы, сжимающиеся вокруг ее запястья, потом переводит взгляд выше. – Как и я тебя, – говорит она, и в ее голосе слышится непривычная мягкость. – Мне жаль, но я никому не дарю подарки. Эмма смотрит на нее и отчего-то не может наглядеться, будто не напиться ей из чистого родника в жаркий полдень. Регина стоит очень близко, а если сделать шаг навстречу, то будет еще ближе. И Эмма шагает, не выпуская руку Регины, не позволяя ей уйти. Регина чуть приподнимает подбородок и щурится, улыбаясь. У Эммы появляется стойкая уверенность, что обе они знают, что должно произойти. Это будоражит, это возбуждает, это заставляет действовать. А может быть, это эйфория после тренировки так дает о себе знать. Неважно. И Эмма склоняется к Регине, чтобы поцеловать ее, чтобы коснуться, наконец, этих жестоких и прекрасных губ, которые умеют и ранить, и радовать. Она уже чувствует чужое дыхание, и дрожь пробегает по плечам, растекаясь по спине мелкими мурашками, а пальцы сильнее сжимаются вокруг запястья. Регина не пытается отстраниться и не закрывает глаза; в глубине ее зрачков дотлевает отражение Эммы. Но в самый последний момент доносятся откуда-то громкие голоса, и Регина вздрагивает, отступая, забирая руку и разрушая интимность момента. Эмма резко выпрямляется, досадуя, и сжимает кулаки. Она была близко. Так близко! – Регина, – пытается она снова, но Регина уже не та. Исчезла куда-то мягкость, которой она встретила Эмму поначалу. Теперь в ее глазах вновь бликует надменность, и Эмма теряется, понимая, что ее вот-вот оттолкнут. – Послушай… – она протягивает руку, но Регина качает головой. – Не стоит, Эмма. Она говорит это довольно холодно, и Эмма опять чувствует себя так, будто сражается против инеистой великанши, вот только сейчас замерзнуть навсегда гораздо проще. Регина уходит, не говоря больше ни слова, а Эмма стоит посреди галереи, опустив голову, и чувствует, как гнев втекает в жилы, заполняет их собой, стремясь добраться до сердца. Почему то, к чему она сейчас стремится больше всего на свете, не получается? И каким богам нужно взмолиться, чтобы Регина перестала от нее убегать?