Te amo est verum

Проходит несколько дней после встречи Эммы и Беллы в подземельях. За это время волнение и недоверие к ситуации плавно исчезают, и Эмма твердо убеждается в том, что действует правильно, раз уж боги вывели ее на Беллу. В который раз ей повезло – и, может быть, это везение продлится еще немного. Хотя бы до момента, как рабы, наконец, поднимут восстание. День за днем Эмма тренируется и сосредоточенно обдумывает то, что так неожиданно стало ей известно. Даже мысли о Регине отходят куда-то на второй план, и это хоть и беспокоит Эмму, но не так сильно. Сейчас ей важнее другое. Сколько рабов готовятся к побегу? Почему все происходит именно в доме Суллы? Как давно это происходит? Если давно, неужели у них нет никаких средств, чтобы поднять восстание прямо сейчас? Эмма избивает столб и понимает, что рассуждает только со своей позиции. Но она ведь одна. Если бы она решилась сбежать, ей это сделать оказалось бы проще, чем толпе рабов, чьи действия вряд ли остались бы незамеченными. Ведь нужно не просто выйти на улицу и спрятаться в лесу. А даже если бы и так – рабов все еще больше одного. Белла говорит, что они хотят воспользоваться той суетой, что обязательно поднимется, едва Завоеватель войдет в Рим… Но когда это случится? Да и войдет ли? Откуда такая уверенность? Рим – это целая империя! Это не деревушка Эммы. Неужели Цезарь сразу соберет все силы и стянет все возможные войска? И Тускул останется незащищенным? Эмма не знает, может быть, Белле виднее, но ей все сильнее хочется переговорить с Лилит, и она, словно приближая этот момент, все атакует и атакует столб, который жалобно сотрясается от ее ударов. Август доволен. Он ничего не говорит, только ходит кругами, и Эмма видит, какой у него взгляд. Она действительно делает успехи, и левая рука ее уже почти так же хорошо владеет мечом, как и правая. Эмме самой нравится происходящее, хотя раньше она думала, что без щита попросту не сможет. Сможет – да еще как! Робин с семьей продолжают обживать домус, Эмма почти не видится с ними, лишь как-то на завтраке садится рядом и пытается завязать непринужденный разговор, как бывало раньше, но Мэриан так смотрит на нее, что становится очень неудобно. Эмма находит причину, чтобы поесть побыстрее, и уходит, напоследок поймав извиняющийся взгляд Робина. Что ж, жена быстро прибрала его к рукам. Эмма понимает ее, но ведь выходит так, что она теряет друга в месте, где у нее не так уж много друзей. И это не может ее радовать. Аурус почти не появляется в лудусе. Как-то раз Эмма видит, что он беседует с Суллой, и сердце ее отчего-то сжимается. Почему-то кажется, что они говорят о ней. Эмме хочется подслушать разговор, однако подобраться поближе не получается, и потом она пытается выяснить у Марии, не знает ли та, о чем говорили римляне. Мария не в курсе, и разговор остается для Эммы загадкой. Впрочем, с чего она вообще взяла, что он может быть важен? Разве Аурус и Сулла не могли просто обсуждать один из пиров, на котором присутствовали? Или купленных лошадей? По вечерам Эмма теперь гуляет с Пробусом, и это лучше, чем ничего, хотя в качестве компании она предпочла бы Робина, но увы… Всякий раз они проходят мимо того лупанария, где Эмма познакомилась с Беллой, и Белла там. Она приветливо машет розой. Они с Эммой обмениваются лишь красноречивыми взглядами, и Эмма гадает, пошли ли те деньги, что она вручила Белле, на ее личные нужды или на нужды заговорщиков. Их тайная связь греет душу и сердце и заставляет Эмму считать себя кем-то важным. Ведь Белла наверняка рассказала о ней остальным, и те приняли решение допустить Эмму к своим тайнам. Будь она никем или не представляй из себя ничего – разве нужна была бы она кому-то? Конечно, нет! Но ее удача на арене, видимо, подняла ее шансы. Теперь бы увидеться с Лилит… Пробус рассказывает Эмме о празднике Непобедимого Солнца*. По сравнению с сатурналиями этот день, можно сказать, почти не отмечается, беря начало из древних культов. Но у Ауруса какие-то свои намерения. Или же ему важно вновь собрать в атриуме тех, кто может оказаться полезен. – Он призовет гладиаторов на бои? – спрашивает Эмма, делая вид, что ей ничего неизвестно. Пробус кивает. – Скорее всего. Он поступает так каждый год, но кто знает, что он решит в этом. Эмма надеется, что ничего не поменяется. Она уже привыкла к мысли, что сможет пересечься с Лилит и выспросить у нее все, что ей хочется знать. В один из вечеров Эмма и Пробус проходят мимо одной из площадей, на которой неожиданно много народа для столь позднего времени. Пробус предлагает не задерживаться, однако Эмме отчего-то любопытно, и она протискивается сквозь толпу, чтобы посмотреть. А потом замирает, не веря своим глазам. Это он. Тот раб, что покушался на Ауруса. Тот раб, которого собирались перепродать. А он висит, распятый, на Т-образном кресте, и руки его прибиты к поперечной перекладине. Ноги же скрещены перед столбом, и один вбитый гвоздь удерживает их вместе. Для надежности конечности скреплены веревками. Несчастный явно без сознания – он не кричит и не стонет. А может быть, он уже мертв. У Эммы холодеет все внутри. Она просто стоит и смотрит на человека, который страдает из-за нее. Это она помешала ему убить Ауруса. Это она вступилась за него во время публичной порки. И это она, собственными руками, привела его сюда. – Аурус соврал, – говорит она Пробусу. – Он говорил, что перепродаст его. Хозяин ничего не должен ей. Но зачем ему лгать? Зачем давать какую-то надежду? Он хочет казаться лучше, чем есть. Однако это только опускает его в глазах тех, кто потом все же узнает правду. Пробус вздыхает. – Говорил же я, не надо сюда идти… – бормочет он и отводит глаза. Эмма знает, что ему жаль этого человека. Пробусу жалко всех людей, хоть иногда он и пытается показать себя жестоким и беспринципным. – Аурус мог и не соврать, – говорит Пробус по дороге домой. – Но неизвестно, каким оказался новый хозяин этого человека. Эмма кивает, а перед глазами у нее все еще стоит беспомощно обвисшее тело в потеках крови. Это страшная, мучительная смерть. Может быть, стражники смилостивятся и добьют его прежде, чем он задохнется или умрет от инфекции. Если, конечно, он все еще жив. Эмма хочет ни во что больше не вмешиваться. Никогда. Но она уже вмешалась. И если теперь отступит назад… Соратник ли Беллы и Лилит этот раб? Или он действовал сам по себе? Об этом Эмма тоже спросит, когда выпадет случай. Поскорей бы. Вечером она лежит на кровати, когда ее вдруг принимается мутить. Она едва успевает перекатиться к краю, а потом устало протирает пол тряпкой, взятой у Марии. Ее тошнит от чужих смертей. Она не хочет видеть их. Она не хочет знать, как бывает. Не хочет быть причастной к этому. Она все же засыпает, хотя образ распятого раба по-прежнему стоит перед глазами. Либо он, либо она. Она пыталась спасти его. И это ее ошибка. Но нет смысла гадать, как можно было все исправить. Уже нельзя. Уже ничего нельзя. А она даже не узнала его имя… Весь день она думает о чужой смерти. Когда Рим успел пропитать ее своим духом настолько, чтобы она предпочла убежать от сожалений и переживаний? И чем это может обернуться для нее? Могла ли она перегореть? Но разве такое бывает? Эмма сравнивает свою реакцию на то, что произошло с Капито, с тем, что она ощутила, увидев вчера распятое тело. День и ночь. Ей все еще жалко того человека, но… Это не та жалость. То ощущение было выворачивающим наизнанку, до тошноты, до ненависти к окружающим, до черноты перед глазами и разделенной боли. А сейчас… Сейчас жалость похожа на нечто пыльное и старое. Эмме стыдно, но она ничего не может поделать. Что сказал бы ей Робин? Наверное, что так даже лучше. Очень тяжело постоянно переживать чужое горе. И даже то, что она оказалась к нему причастна… Эмма закрывает лицо руками. Все. Хватит. Либо он, либо она. Она выбрала себя. – Скажи, Всеотец, – бормочет она, не открывая глаз, – осуждаешь ли ты меня? Один предсказуемо молчит. Во время небольшого пира, который вечером устраивает Аурус, Эмма и Регина оказываются по одну сторону, разнося еду и напитки. В другое время, возможно, Эмму и возмутило бы приравнивание ее к домашним рабам – это наказание? – но она стоит возле Регины в ожидании смены блюд, и можно поговорить. – Ты избегаешь меня. Эмма не поворачивает голову, едва шевеля губами. Зорким взглядом она обегает атриум, следя, не смотрит ли кто на них, не пытается ли прислушаться. На другом конце помещения, среди остальных гладиаторов, виднеется Робин. Его жена – неподалеку от Регины. И она тоже прислуживает господам. По ее натянутому лицу видно, что такого она не ожидала. Эмма почему-то мало сочувствует ей. Возможно, из-за того, что Мэриан запрещает Робину видеться с друзьями. – Я не избегаю тебя, Эмма, – очень тихо отвечает Регина. – И сейчас не время и не место, чтобы… – Назначь время и место, – требует Эмма. Ей нужно разрешить эту проблему. Она хочет… Она много чего хочет, но, быть может, удовлетворится простым разговором, помня, что именно сказал ей Робин. Нельзя подставлять Регину, она не заслужила. И Эмма с трудом представляет, как вынесет, если Регину накажут, ведь наказание может оказаться таким, которому подвергли того несчастного раба. Эмма жмурится. Она не будет о нем думать. Не будет. Регина молчит, и приходится повторить: – Назначь время и место. К ним направляется Ласерта, и смотрит она очень подозрительно. Регина упорно продолжает молчать. Эмма, не глядя, находит руку Регины и с силой сжимает ее пальцы. Это должно подействовать. И это действует. – Молельня. Ночью, после третьей стражи. Снова молельня. Какое-то заколдованное место! Один раз у них уже не получилось встретиться там. Почему снова? Эмма отпускает руку Регины в момент, как Ласерта оказывается возле них. – Что вы делаете? – с неприязнью осведомляется римлянка, смотря на то Эмму, то на Регину. – Почему вы стоите рядом? Эмма не понимает, к чему такой вопрос. Какая разница, где им стоять? Но Ласерта велит ей встать возле Мэриан, и приходится повиноваться. Ничего страшного. Главное – сегодня ночью. После третьей стражи. Эмма смотрит на Регину, на ее лицо, на ее губы. Она поцелует их ночью. Обязательно. И будь что будет. Пусть весь мир сгорит в огне. Хоть что-то у нее должно остаться, если потом все пойдет не так. Аурус много лжет, он может лгать и насчет своего хорошего отношения к Эмме. Останется ли он при своем, доведись ему выбирать между Эммой и своей женой или дочерью? – Эмма? – слышится осторожный шепот. Это Мэриан. У нее умоляющий и растерянный взгляд, когда Эмма поворачивается к ней. – Что? – она старается, чтобы голос ее звучал мягко. Мэриан ни в чем не виновата. Она поступает так, как нужно ей, и это, наверное, правильно. Все здесь действуют точно так же. Вот только никто не отбирает у Эммы Робина. Ласерта продолжает прохаживаться вдоль рабов, выстроенных у стены, и Мэриан ждет, пока римлянка отойдет подальше, а потом торопливо шепчет: – Почему я здесь? Никто не говорил мне, что я стану прислуживать и разносить блюда. У нее дрожит голос. Эмма улыбается чужой наивности, в какой-то момент ощущая себя умудренной опытом. Давно ли она сама стояла у этой же самой стены и поражалась происходящему? – Что обещал тебе Аурус? – интересуется она. Мэриан смотрит в сторону, на Робина. Тот ободряюще улыбается ей. – Он… говорил, что привезет нас к Робину. Что мы станем жить все вместе. Она растерянно умолкает. Эмма кивает. Все правильно. – Но Робин – гладиатор. Раб. Она надеется, что не нужно больше ничего объяснять. Здесь нет иных хозяев, кроме Ауруса и его близких. И никто не может быть полусвободным. Мэриан стремительно краснеет и опускает взгляд. Эмма снисходительно вздыхает. – Римляне лгут. Или недоговаривают. Надо привыкнуть к этому. Давно ли привыкла она? Или просто тоже научилась лгать? Мэриан снова смотрит на нее, и в ее темных глазах теплится гнев. – Привыкнуть к тому, что я теперь рабыня?! – яростно шепчет она и вынужденно замолкает, потому что Ласерта вновь приближается. Зачем она расхаживает здесь? За кем-то следит? За всеми сразу? Зачем? Эмма смотрит римлянке в спину, бросает взгляд на Регину, не находит ее на месте и встревоженно ищет в атриуме. Вон же она! Возле Суллы. Наклонилась к нему, а он что-то выговаривает ей, судя по недовольному выражению лица. Сидящая рядом Лупа хитро усмехается. Эмма сжимает кулаки. Чего эти двое хотят от Регины? Лупе, что, мало Эммы? Или Сулла предпочитает Регину? Она силится услышать хоть слово, но стоит слишком далеко и слышит только надоедливый шепот Мэриан: – И мой сын! Он теперь тоже раб?! О, боги, почему она не найдет себе другого собеседника?! – Да! – резче, чем могла бы, отвечает Эмма, и Ласерта, услышав ее голос, моментально оборачивается, в два шага оказываясь рядом. – Что такое, Эмма? – вкрадчиво интересуется она. – Кому еще ты сказала «да»? Она смеется собственной шутке, а Эмма сглатывает и молча отводит взгляд. Дотерпеть. Просто дотерпеть и достоять. Не дать Ласерте повода применить свою власть. Не обратить на себя больше внимания, чем следует. Ласерта пытается поймать взгляд Эммы, но тщетно. Тогда она роняет пару обидных – по ее мнению – фраз про утративших свою невинность гладиаторов и величественно возвращается на свое место в триклинии. Для Эммы остается загадкой, что же Ласерта искала или пыталась услышать, ходя рядом с рабами. Так ли это важно? Наверное, все же нет. Оно никак не касается Эммы. До третьей стражи остается слишком много время даже после окончания пира. Эмму никто не заставляет убирать со столов, и она вместе со всеми возвращается в лудус, где неприкаянно бродит, то и дело поглядывая в сторону окна, словно увидит, как меняется стража. В конце концов, не выдержав, она спускается в молельню и беседует с Одином, честно признавшись ему, что коротает время. Почему-то подрагивают руки. Дым от мирровой смолы щекочет нёбо. В голову упорно лезет распятый раб, и его открытые глаза, засиженные мухами, не дают Эмме покоя. – Всеотец, – просит она, когда понимает, что не может справиться собственными силами, – даруй мне покой. Забери печали – хотя бы на эту ночь. Один тому причиной или же что-то другое, но вскоре дурные воспоминания оставляют Эмму. И это самое настоящее облегчение. Она сидит на верхней ступеньке, когда слышит тихие шаги в коридоре. Моментально вскочив, она нетерпеливо смотрит в проем двери, в котором появляется Регина. Облегчение затапливает все внутри. Эмма только сейчас понимает: она боялась, что Регина обманула ее и не придет. Она спускается по ступенькам и осторожно подходит к Регине. Всматривается в ее глаза, ищет там подтверждение собственным надеждам, но видит то, что не может понравиться. Регина опять раздражена. Тем ли, что пришлось прийти среди ночи, или тем, что услышала от Суллы? – Что говорил тебе Сулла? – спрашивает Эмма пытливо, будто нет ничего другого, о чем бы ей хотелось спросить. Но как-то нужно завязать разговор. Регина качает головой. – Это не твое дело. Эмма не согласна. Это ее дело. Они с Региной связаны – боги знают как, но связаны. Хотя бы той ночью в атриуме, или жадными поцелуями в молельне, или откровениями под опиумом – все равно, чем. Эмма вновь чувствует острую необходимость в том, чтобы защитить Регину. Возможно, что и от себя самой тоже. Но это позже. Сейчас речь должна пойти о другом. Эмма подступает к Регине еще на один шаг и говорит: – И все же. Чего хотел от тебя Сулла? Она словно пытается отодвинуть то, что ей действительно хочется знать. Регина скрещивает руки на груди, и это воздвигает между ними моментальную преграду. Эмме даже приходится подавить желание отшатнуться. – Ты ведь хотела поговорить о чем-то другом, – Регина выжидающе поднимает брови. – Либо говори, либо я ухожу. Я не настроена докладывать тебе о том, что тебя не касается. Она упряма, Эмма давно успела это понять. И иногда лучше просто смириться, чем попытаться докопаться до истины. Может, Регина расскажет потом. А может, в том разговоре с Суллой действительно не было ничего важного. Эмма быстро облизывает сухие губы. В ожидании встречи она успела обдумать очень много всякого. И прийти к выводу, что настала пора говорить открыто. Еще более открыто, чем раньше. Поэтому сейчас она набирает в грудь воздуха, сжимает дрожащие от волнения пальцы и произносит, не отрывая взгляда от Регины: – Если я скажу, что хочу тебя? Она тут же понимает, что неправильно построила фразу. Если она скажет… А если нет? Что это за очередная попытка отступления? Выражение лица Регины не меняется, разве что чуть тянутся кверху уголки губ. Во всяком случае, она не убегает. Стоит на месте, хоть и не опустила рук. А потом отвечает размеренно: – Можешь попробовать. Эмма понимающе усмехается. Ответ достоин вопроса. Не к чему придраться. Она снова глубоко вздыхает. – И ты скажешь, что не хочешь меня? Это не будет концом жизни. Или концом мира. Но услышать такое Эмме не хочется совершенно. Она не думает, что готова снова получить отказ. – Можешь спросить, – спокойно повторяет Регина. Она опускает руки, и невидимая преграда между ней и Эммой медленно рушится. Эмма щурится, снова облизывая губы. Это какая-то игра, правила которой ей неизвестны? Тогда ей не нравится. Она в проигрышном положении. От нее ждут первого шага, но шагнут ли навстречу? Кто из них смелее? Но разве Эмме еще есть, что терять? Может быть, не нужно разговаривать? Может, нужно взять то, что хочется? Но Эмма не понимает, как это сделать. Она не представляет, как берет Регину силой - она ведь не мужчина. И Регина не заслужила такого. Да и уподобляться Лупе и остальным римлянам Эмма не горит желанием. Ее пламя иного рода. Светильник за спиной Регины принимается чадить. – Ты ляжешь со мной? Глупо. Как же глупо спрашивать о том, что они уже разделили! Эмма не узнает собственного хриплого голоса. И он… дрожит. Она боится услышать ответ. Будто еще ничего не было между ними, будто она не помнит, как они двигались с Региной вместе на той кровати, не помнит прикосновений ее рук в купальне. Но страх упустить свой шанс еще больше. И именно он заставляет Эмму стоять здесь и сейчас и смотреть в темные глаза Регины, в которых все проще утонуть. Эмма помнит слова Робина. Помнит, что может подвергнуть опасности их обеих. Но все забывается, когда она рядом с Региной. Хочется верить в лучшее. Регина вздергивает подбородок. К счастью, в ее улыбке, коснувшейся губ, нет презрения или гнева. И голос тоже вполне мирный, когда она спрашивает: – Зачем бы мне это делать? В первый момент Эмма теряется. Зачем? Потому что они обе хотят друг друга, есть ли смысл и дальше это скрывать? Должно быть, та ночь в атриуме всему виной. Эмма уверена в этом. Не случись тогда то, что случилось, она бы и помыслить о Регине не смогла. Да и зачем ей было бы это делать? Но боги распорядились ее судьбой по-своему. – Ты уже лежала. И тебе понравилось. Они стоят совсем рядом. Можно просто протянуть руку, чтобы коснуться Регины. Чтобы притянуть ее к себе. Чтобы поцеловать. Но Эмма ничего из этого не делает. Регина качает головой. – С чего ты взяла? Масляные светильники бросают танцующие тени на ее лицо. Из-за этого Эмма не может прочесть эмоции. Ей, впрочем, хватает и своих, которые уже почти захватили и голову, и сердце, и то, что находится между ног. Наверное, неприлично и некрасиво хотеть Регину именно сейчас, но Эмма ничего не может с собой поделать. Ее тело честнее, чем она сама. Оно не думает и не размышляет, оно просто реагирует. Регина ждет ее ответа. И, судя по ее терпеливости, она заинтересована в нем. Эмма чуть подается вперед. – Потому что ты оказала мне ответную услугу. Регина усмехается, явно собираясь что-то сказать, но Эмма не дает ей возможности, подступая еще ближе, и теперь уже меж ними с трудом можно просунуть ладонь. Эмма практически слышит, как часто бьется чужое сердце. Или это ее так стучит? – И не пытайся отрицать, Регина, – шепчет она, жадно всматриваясь в желанные глаза. – Я прекрасно помню твои слова. Ты кончила подо мной. Она смутно узнает себя. Там, дома, нашла бы она в себе смелость произнести такое, глядя на женщину? Да и на мужчину тоже. Это не она должна добиваться – это к ней должны свататься. Но в Риме словно все перевернуто с ног на голову. И самое странное, что Эмме это нравится. Теперь – да. Что может сделать сейчас Регина? Развернуться и уйти, если все это так не нужно ей, как она пытается утверждать. Но она стоит и держит взгляд, и ее совсем не коробит то, что говорит Эмма. И даже голос ее больше насмешливый, чем рассерженный. – Какая ты стала смелая, Эмма, – говорит Регина, и что-то проскальзывает в ее словах, что заставляет Эмму ощутить: она на верном пути. – Спасибо Лупе. Эмма думает, что Лупа тоже внесла свою лепту во все это. Именно тогда она сравнила ее и Регину и поняла кое-что важное. – Ах да, – кивает Регина, будто спохватившись, – я и забыла. Она ничего не забыла, это видно по ее взгляду. И Эмма не успевает ничего сказать до того, как слышит: – Мне неинтересно это. Регина раздумывает над чем-то и добавляет: – Мне неинтересна ты. Отчего-то эти слова совершенно не ранят Эмму. Может, из-за того, что она чувствует их неискренность. Слишком спокойно они произнесены. Слишком мягок взгляд Регины, устремленный на нее. И тогда Эмма обнимает ее и привлекает к себе, готовая к сопротивлению. Регина же только кладет ладони ей на плечи – и все. Она не вырывается, не раздает пощечины, не бросается обвинительными словами. Но и не отвечает на поцелуй, который предлагает ей Эмма. Их губы соприкасаются на упоительно сладкий миг, а потом Эмма с силой толкает Регину к стене, перекрывая ей пути к отступлению, и говорит то, что прямо сейчас может их снова рассорить: – Ты лжешь. И прекрасно знаешь об этом. Если бы ты ничего не чувствовала ко мне, то не предупредила насчет Паэтуса. Они шепчутся в полумраке молельной, и ощущение разделенной тайны будоражит Эмму. Она крепче прижимает ладони к спине Регины, впитывает ее тепло, забирает его себе и хочет отдать взамен все, что попросят. Но никто не просит. По крайней мере, не вслух. Регина усмехается, чуть запрокидывая голову, упираясь затылком в стену. – Это было… Эмма перебивает ее, слегка встряхнув: – Это было желание помочь, я помню. Но не помогают тем людям, к которым испытывают равнодушие. Что-то ломается во взгляде Регины, и еще немного темноты проливается из ее глаз в дополнение к уже имеющейся вокруг. – Я пожалела тебя. К счастью, Эмма относится к чужой жалости совсем не так, как Регина, и подобные слова ничуть не задевают ее. Она просто сильнее обнимает Регину, хотя куда уж сильнее? – Это все еще не равнодушие. Она целует Регину снова: немного дольше, немного жарче, немного напористее. И отстраняется за миг до того, как губы Регины приоткрываются. Велик соблазн снова коснуться их. – Тебе нравится, когда тебя жалеют? – спрашивает Регина. – Если это позволит мне быть с тобой, то да, – выдыхает Эмма и добавляет: - Я бы все вынесла, лишь бы быть с тобой... Они не двигаются, потому что обе понимают: если двинутся – все сломается. То, что они пытаются построить. Регина, впрочем, не оставляет надежды, продолжая сопротивляться. – Но я не хочу быть с тобой, – шепчет она, и это так не соотносится с тем, как вжимается она в Эмму, что хочется смеяться. – Так не хочешь, что почти отдалась мне пару дней назад? Скулы Регины словно заостряются, лицо бледнеет. Эмма торжествующе улыбается. – Не отрицай, Регина. Ты тоже меня хочешь. Ощущение близкой победы распаляет кровь, бросает в жар, а мягкое женское тело, прижимающееся к ее собственному, вызывает в Эмме дрожь неугасимого желания. Она склоняется, чтобы еще раз поцеловать Регину, но та ускользает от поцелуя. – Это неважно, – бормочет она, отворачивая голову. – Я – рабыня. Лишь хозяин может позволить мне… Она осекается, словно не желает вспоминать, как именно хозяин может ей что-либо позволить. – Давай рискнем! – жарко предлагает Эмма. – Что у нас есть, кроме возможности рисковать? Что у них есть, кроме свободы встречаться вот так, не думая, в каком они положении, не вспоминая, что кто-то может запретить им даже дышать? Регина внимательно и долго смотрит на нее, будто ждет продолжения. И приходится продолжить: – Я не прошу отношений. Я только хочу… Эмма запинается, не зная, как выразить свое желание лучше, а потом просто говорит: – Тебя. И это самая верная из всех истин, которыми она сейчас обладает. Она хочет эту женщину. Себе. Для себя. Под собой. На себе. Как угодно, лишь бы потушить тот невозможный огонь, что пылает внутри и грозит расплавить все, до чего дотянется. Эмма никогда не испытывала ничего подобного, ей кажется, что только Регина способна помочь ей. Эмма едва ли не стонет, когда Регина вдруг касается большим пальцем ее губ, проводит по ним с нажимом, смотрит на них, а потом поднимает взгляд. И говорит то, что Эмма никак не ожидала от нее услышать. – Если ты поклянешься, что никогда не влюбишься в меня. Карие глаза пытливо и напряженно всматриваются в Эмму. Один из масляных светильников тухнет. Разве кто-то говорил о любви? Эмма думает, что это легко. Она ведь не любит Регину. Она просто хочет ее, а это совсем другое. День, когда она говорила себе, что никогда не использует кого-либо для удовлетворения собственных потребностей, теперь слишком далек. Но ведь Регина не против. – Я клянусь, – шепотом обещает она и бесконечно верит себе. Верит ей и Регина, потому что с видимым облегчением сдвигает ладонь на щеку Эммы, а палец на губах заменяет своими губами, и в этот раз пускает язык в свой рот. Эмма со стоном облегчения целует ее, безумно желая большего. Ее колено пробирается между ног Регины, голой кожей бедра Эмма ощущает, как горячо чужое тело. Регина порывисто отвечает ей, а потом резко разворачивается и приникает грудью к стене, словно не хочет видеть лицо Эммы. Или она выражает свою покорность? Может, ей так нравится? Эмме не хочется размышлять. Ей дали дозволение. Она просто сильнее вжимает Регину в стену своим телом, а руки медленно задирают тунику, и вот уже пальцы касаются обнаженной кожи. Регина чуть расставляет ноги и прогибает поясницу, опуская ладони на каменную кладку. Она не вырывается и не злится, не говорит ничего, что могло бы заставить отступить. Эмма прерывисто вдыхает, напрягая и расслабляя бедра, подаваясь ими вперед и отводя их назад – снова и снова, как будто она мужчина, которому есть, что дать почувствовать. Она слышит, как дышит Регина, чувствует, как та откидывает голову ей на плечо и упирается в него затылком. Прядь темных волос выбивается из прически. Эмма целует подставленную шею. Пальцы проскальзывают дальше, под набедренник, и медленно погружаются в горячую влагу, от ощущения которой у Эммы сладко замирает в животе. Регина издает непонятный звук, моментально вызывающий в Эмме очередную бурю эмоций. Свободной рукой она обхватывает Регину за плечи, едва справляясь с желанием сделать все быстро. А потом понимает, что все-таки обязана предупредить кое о чем еще. – Мне сказали, что мы не должны этого делать, – задыхаясь, бормочет она на ухо Регине, одним пальцем медленно обводя по кругу набухшую скользкую плоть. – Сказали, что если нас обнаружат, то ты пострадаешь. Она так уговаривала Регину, а сейчас понимает, что должна позволить ей узнать все. Позволить принять решение. Она ласкает, не разрешая уйти, оставляет последнее слово за ней, готовая подчиниться, пусть даже неудовлетворенность потом пожрет ее с потрохами. Но готова ли она отпустить на самом деле? Или снова возьмется уговаривать? В голове зреет образ собственного белого тела против оливковой кожи Регины. Перевесит ли страх быть пойманными желание получить удовольствие от древней, как сам мир, игры голых тел? Эмма не узнает себя. Прошло не так уж много времени, чтобы она из растерянной девчонки, боящейся лишних прикосновений, превратилась в задыхающуюся от страсти женщину, ласкающую другую женщину в комнате, которая отведена богам. Спасибо Лупе. Спасибо Сцилле. Спасибо всем, кто причастен к этому. Ей нравится чувствовать то, что она чувствует. Эмма не ощущает в себе страха или раскаяния, будто на ее месте – какой-то другой человек, потерявший голову от разрешенного. Она не знает, хорошо это или плохо, она думает лишь, что не хочет это утратить. Но ей придется, если Регина скажет «нет». Регина дергает бедрами, и пальцы Эммы проскальзывают ниже, к самому входу, где замирают в ожидании. Сама Эмма тоже замирает, невольно и глубоко вдыхая сладковатый аромат миррового дыма. Голова кружится еще и от него. Регина молчит, неспешно потираясь о руку Эммы, и становится все сложнее не шевелиться. Эмма отчаянно хочет узнать, каково это – оказаться внутри женщины по-настоящему, не с помощью игрушки. – Пусть решают боги, – просевшим голосом отзывается Регина, наконец, и Эмма облегченно выдыхает, немедленно соглашаясь с ней. Губами она горячо прижимается к шее Регины, кончиком языка касается кожи, а пальцы вновь приходят в движение. Эмма думает, что некуда спешить. До рассвета еще много времени. Она хочет насладиться Региной. Хочет изучить ее, сыграть на ней, как на кифаре, перебрать все возможные струны и извлечь звуки. Она гладит, надавливает, сжимает и теребит податливую плоть и с восторгом слушает, как отзывается Регина на ее ласки. Ей хочется придумать для Регины какое-то нежное слово, но в голове только дурман предвкушения, и он заполняет собой все возможное пространство. Эмма губами находит мочку уха Регины и зажимает ее, касаясь языком. А через мгновение Регина сама направляет ее руку так, как ей, должно быть, нравится. Эмма потрясенно выдыхает, чувствуя, как средний палец вот-вот скользнет внутрь. Короткие волоски на шее Эммы встают дыбом, она напрягает запястье, пытаясь продлить удивительный момент, и лишь каким-то чудом слышит быстрые шаги, раздающиеся за пределами молельни. Видимо, Регина тоже их слышит, потому что торопливо отталкивает Эмму от себя, одергивает тунику и устремляется в центр помещения, успевая опуститься на колени буквально за один вздох до того, как входит Кора. Эмма, воспользовавшись тем, что взгляд знатной римлянки сначала устремляется на Регину, быстро распрямляется, придавая себе скучающий вид – но как же сложно этого добиться. Сердце стучит слишком быстро, не успев успокоиться. О, боги, вы все же защищаете своих детей! Страшно представить, что случилось бы, увидь Кора все. Эмма сжимает губы. И все же это был оправданный риск. – Чем вы тут заняты? – подозрительно осведомляется Кора. Она брезгливо ступает по полу, придерживая края своих одежд. Видно, что ей не слишком-то приятно здесь находиться. Эмма не знает, что ответить, и вместо нее спокойно говорит Регина: – Тем, чем и занимаются люди в молельнях. Она демонстративно берет в руки давно потухшую жаровню, в которой не так давно мирно плавилась смола. Эмме же на ум приходят совершенно определенные занятия, и она сжимает кулаки, впиваясь ногтями себе в ладони, чтобы не улыбнуться. Вожделение никуда не делось, оно лишь слегка потушило пламя. Почему бы Коре не уйти? Зачем ей Регина – и именно сейчас? Что эта старая карга учуяла? Сейчас ведь разгар ночи. Отчего ей не спится? Эмма вспоминает про больные ноги. Но они не помешали римлянке дойти сюда. Кора раздраженно хмыкает и взмахивает рукой. Она не выглядит заспанной или усталой. Словно ждала возможности объявиться тут. – Обращаешь Эмму в римскую веру среди ночи, Регина? – спрашивает она, подозрительно поглядывая на Эмму. Та стоит как можно более смирно. Не нужно вмешиваться. Не нужно ничего говорить. Она должна молчать. И делать вид, что ночь - самое подходящее время для молитв чужим богам. – Да, госпожа, – откликается Регина. Она осторожно опускает жаровню на пол и встает, одергивая тунику. Эмма прикусывает губу, видя, как растрепаны темные волосы. Но, кажется, кроме нее, это никому больше не заметно. – Идем, – говорит римлянка непререкаемым тоном, и Эмма удивляется снова: что это за острая необходимость, толкнувшая Кору в разгар ночи отправиться искать Регину самостоятельно? Ведь можно было приказать найти ее кому-то другому. Особенно если болят ноги. Не дожидаясь ответа, Кора покидает помещение первой, ничуть не сомневаясь, что рабыня пойдет следом. Регина покорно поднимается с колен. Как быстро она пришла в себя. Но Эмма ловит взгляд темных глаз и понимает, что ошиблась. Регина тоже предпочла бы остаться здесь, с ней. От осознания слабеют ноги, и заново увлажняется то, что между ними. Эмме приходится просто стоять и молчать, когда Регина проходит мимо нее, хотя больше всего ей хочется закончить то, что было начато. – Боги решили, – едва угадывает Эмма по чуть шевельнувшимся губам и ощущает великую досаду, разочарование, замешанное на неудовлетворенности. Она провожает Регину жадным взором и затылком прижимается к стене, тяжело вздыхая. Почему она не поспешила? Почему решила, что можно растянуть удовольствие? Если бы все случилось по-другому… Ее пальцы все еще помнят, как ощущалась Регина. Вряд ли она теперь сможет это забыть. Эмма с тоской смотрит на чашу со смолой, и кое-что вдруг приходит ей в голову. Кое-что, что заставляет ее улыбнуться. Так решили римские боги. Она еще не спрашивала у своих.