Te amo est verum

Через день, вечером, Лупа заявляется прямо в лудус. Эмма слышит ее веселый голос издалека и замирает. Велик соблазн спрятаться, но ни к чему хорошему это не приведет. И Эмма, высоко подняв голову, выходит навстречу. Одно смущает ее: где все произойдет? Прямо тут? На глазах у всех? Лупа останавливается, видя Эмму. Цепким взглядом быстро пробегает по плечам, по животу, по ногам и возвращается к губам. Облизывает собственные и говорит с придыханием: – Ну, пойдем. Эмма сглатывает. В галерее пусто. Остальные гладиаторы попрятались, кто куда. Никому не хочется попасть в руки распутной римлянки, которая не постеснялась сама прийти за своей добычей. На Лупе длинная, почти в пол, голубая туника, и она придерживает ее, когда подступает ближе к Эмме. На шее поблескивает золотое колье, на запястьях – золотые массивные браслеты. В ушах подрагивают серьги с изумрудами: под цвет глаз. Эмма молча разглядывает Лупу и думает, почему же та выбрала ее. Только потому, что она – женщина? Ведь Лупа – богатая, она может заполучить кого угодно! Может купить, вернее. Лупа протягивает тонкую руку, и Эмма вздрагивает, когда перед глазами проносится похожая картинка, но вместо римлянки там Регина. С каким удовольствием она пошла бы сейчас за ней… Но приходится вкладывать пальцы в ладонь Лупы. А та хищно улыбается и, развернувшись, ведет Эмму за собой. Они проходят галерею, выходят из лудуса, идут по арене, добираются до домуса, и все это время Лупа не отпускает Эмму. Словно боится, что та сбежит. У Лупы прохладная ладонь в противовес пылающей руке Эммы. Эмма горит вся: ей не хочется встретить Регину. Она не знает, как посмотрит ей в глаза. Но боги милостивы, и навстречу попадаются лишь домашние рабы, которые быстро уступают дорогу. Лупа идет уверенно, она явно знает, куда должна прийти, Эмма лишь подчиняется, понимая, что сегодня ночью подчиняться придется много. – Надеюсь, ты отдохнула после Галла, – небрежно говорит римлянка, не оборачиваясь и не сбавляя шаг. – У меня есть интересная задумка. Тебе понравится. Ее пальцы крепче сжимают руку Эммы, которая совершенно не уверена, что ей понравится то, что предложат. В сердце роится глухое раздражение. Она готова сражаться на арене, готова зарабатывать шрамы, но безмолвно отдавать свое тело… Чем она отличается от тех женщин, которых можно встретить в лупанарии? Даже денег за это не получает! Эмма поднимает голову и пристально смотрит в затылок Лупе. А что если перехватить инициативу? Забрать все в свои руки? Максимум плохого, что она получит – это пощечину и обещание наказания. А вдруг Лупе понравится? Эмма хочет отделаться малой кровью. Ей не понравилось лежать под этой женщиной. И поэтому, когда Лупа заводит ее в полумрак спальной комнаты, Эмма с силой дергает римлянку к себе и целует, сходу пытаясь раскрыть языком ее губы. Лупа удивленно выдыхает и тут же обвивает руками плечи Эммы, всеми своими действиями показывая, что ей приятно происходящее. Эмма подхватывает ее под бедра и толкает к постели, не прекращая целовать. Она не чувствует отвращения, просто выполняет то, что от нее требуется. Какое-то очень далекое чувство, похожее на возбуждение, проносится по спине и растворяется в шепоте Лупы: – Ты сегодня совсем другая… Мне нравится… Она обхватывает лицо Эммы ладонями, какое-то время всматривается в него, потом диковато улыбается и снова лезет с поцелуем. Ее язык активно бродит во рту Эммы, то и дело задевая зубы, а потом Лупа падает на постель, утягивая Эмму за собой. – Раздень меня! – велит она и раскидывает руки. Эмма молча берется за пояс на ее тунике. В голове пусто. Перед глазами – отголоски дыма, которым окурили помещение. Что-то сладкое, вязкое, достаточно тяжелое. Эмма спускает тунику с плеч довольной Лупы и, чуть поколебавшись, склоняется, чтобы забрать в рот чужой напряженный сосок. Ее инициатива не остается незамеченной: Лупа благодарно вздыхает и кладет ладонь на затылок Эмме, слегка поглаживая его. Как и в случае с Галлом, Эмма насильно заставляет себя не вспоминать о Регине. То, что происходит, не должно ее касаться. Никоим образом. Она уже знает, что любит ее. И это знание поможет пройти через все преграды. – Хватит. В какой-то момент Лупа отталкивает Эмму от себя и жестом велит ей закончить с туникой, под которой, конечно же, нет набедренника. Эмма с тоской смотрит на гладкий треугольник между ног римлянки и надеется, что ее не заставят делать то, что она делала в прошлый раз. Однако надеждам сбыться не суждено. Лупа широко разводит ноги. Ее плоть блестит в свете ламп, Эмма думает поначалу, что это масло, но Лупа с придыханием сообщает: – Ты видишь, как сильно я тебя хочу? Она слегка двигает бедрами, и Эмма понимает, что то, что она приняла за масло, это природные соки Лупы. Как же их много… А та продолжает: – Ты должна быть польщена. Я не на каждого обращаю такое внимание, – и добавляет: – Вниз, Эмма. Лижи. Эмма все еще рассчитывает удовлетворить Лупу так, чтобы ей больше ничего не захотелось. Она с большим рвением принимается за дело: и лижет, и теребит, и покусывает, и засасывает, стараясь повторять все то, что делал Галл. Лупа постанывает, подкидывая вверх бедра, однако никак не кончает. У Эммы устал язык, но она крепится и надеется, что еще недолго, еще чуть-чуть… – Хватит! – снова отталкивает ее от себя Лупа, и Эмма, тяжело дыша, выпрямляется, тыльной стороной ладони вытирая мокрые рот и подбородок. Лупа лениво приподнимается, подвигается к Эмме и кончиком указательного пальца ведет по ее груди, прикрытой тонкой тканью. – Разденься. Медленно. Эмма не умеет медленно, но пытается, и, судя по глазам Лупы, ей нравится то, что она видит. Эмма тоже старается вызвать в себе хоть какие-то эмоции. Тщетно. Лупа не возбуждает ее. У римлянки красивое, холеное тело, она принимает соблазнительные позы, но ничего не действует. Эмма ощущает лишь прикосновения к груди и ребрам, чувствует только давление и иногда – что-то щекочущее между ног. Ничего похожего на то, чего всегда и почти мгновенно добивается от нее Регина, кидая один-единственный взгляд. Когда дело доходит до набедренника, римлянка заменяет своими руками руки Эммы и пальцами пробирается ей между ног, не отрывая возбужденного взгляда от глаз. – Тебе нравится? – жадно спрашивает она, облизывая губы. На удивление, Лупа достаточно нежна. Ее поглаживания внезапно приятны, и Эмма, хоть и не хочет ничего такого чувствовать – и думает, что не может, – но все же чувствует. Ее дыхание учащается, к щекам приливает жар. Она впивается пальцами в покрывало, пытаясь заставить себя не шевелиться, однако Лупе такое не по вкусу. – Двигайся, – приказывает она, надавливая пальцами, и Эмме приходится подчиниться. Она неловко принимается двигаться взад и вперед, елозя по ладони Лупы, и с толикой отвращения смотрит, как самодовольная улыбка касается губ римлянки. Лупа явно чует, что тело Эмму предает – в который раз. Но, может, так даже лучше: получить хоть какое-то удовлетворение от происходящего. Лупа еще какое-то время ласкает Эмму, не приближая ту к финалу и не отдаляя от него, потом убирает руку и вытирает ее о покрывало. – Ложись. Она тянется куда-то в сторону, а Эмма, ложась, с недоумением следит за ней. Неужели снова фаллос? Неприятное предвкушение растекается по жилам, Эмма невольно сводит ноги, но в руках выпрямившейся Лупы находится нечто непонятное. Заметив невольный интерес, римлянка, осклабившись, демонстрирует не очень длинную цепочку довольно крупных жемчужин* – пять или шесть штук, – между которыми сохранено определенное расстояние. Эмма не очень понимает: ей хотят подарить ожерелье? Она не видит застежки. Но спрашивать не позволено, и поэтому она лежит молча, ожидая указаний. Лупа кладет жемчуг на край постели и любовно гладит его двумя пальцами. Эмма с все возрастающей тревогой следит за ней. Сердце принимается биться чаще. Зачем этот жемчуг? Лупа ничего не делает просто так. Пальцы снова впиваются в покрывало: на этот раз – вовсе не из-за возбуждения. Лупа хитро глядит на Эмму исподлобья. – Гадаешь, что это такое? Она не дожидается ответа и переползает на Эмму, ложась на нее всем своим телом, которое неожиданно слишком тяжелое. Эмма бедром чувствует чужую влагу и сглатывает, когда Лупа, гладя ее по шее, вдруг несильно сжимает пальцы. – Я люблю игрушки, – доверительно сообщает она, с интересом следя за эмоциями Эммы. – И иногда мне хочется поделиться этой любовью с другими. Жаль, что Эмма не хочет разделять эту любовь. Жаль, что ей придется. Лупа чуть сдвигается в сторону, отпуская шею Эммы, и ведет ладонью меж ее по-прежнему сведенных бедер. – Давай же, – бормочет она, пробираясь пальцами во влажное тепло. Это не та схватка, в которой Эмма может выиграть. Поэтому она подчиняется. И еще потому, что видит, как в помещение, отодвинув занавесь, быстро заглядывает соглядатай: совсем, как в прошлый раз. Эмма невольно усмехается. Очевидно, Лупа не доверяет ей. И, наверное, правильно делает. Лупа ласково гладит Эмму по животу, потом перегибается через нее и берет жемчуг. А потом делает то, что Эмма не смогла бы себе представить: она кладет цепочку между ног Эммы, осторожно вдавливая жемчужины между складками плоти. Их касание отдается прохладой, Эмма вздрагивает и снова пытается свести ноги, но Лупа не позволяет ей это сделать. – Не сопротивляйся, – в ее мягком голосе проскальзывает сталь. – Я все равно сделаю то, что хочу. Могу сделать силой. Хочешь? По ее улыбке непонятно: может быть, ей действительно приятнее силой? Эмма выдыхает и мотает головой. Ничего страшного не происходит. Это Рим. Все еще Рим. – Умница, – кивает Лупа и лениво протаскивает жемчуг снизу вверх, внимательно следя за выражением лица Эммы. Это очень странное, непривычное ощущение. Похоже на то, как набедренник впивается иногда во время тренировок. Эмме не больно, но и не слишком приятно. Просто… никак. Давление и легкое трение. Она гадает, что же Лупа находит во всем этом, ведь очевидно, что никому из них… – Не шевелись, – велит Лупа и умело проталкивает в Эмму первую, нижнюю жемчужину. Эмма вздрагивает и напрягается, тут же пытаясь вытолкнуть ее из себя, но Лупа преодолевает сопротивление и запихивает вторую жемчужину. Римлянка учащенно дышит, ноздри ее раздуваются, ей явно нравится то, что она видит и что делает. А вот Эмма опасается дышать. От испуга сердце принимается биться быстрее, глаза ее округляются. Она всерьез боится, что Лупа оставит это в ней и запретит вынимать. Жемчужина следует за жемчужиной, их слишком много, хотя поначалу казалось, что это не так. Ощущение неприятной заполненности поселяется в Эмме, она ерзает, но эти ерзанья только сдвигают жемчужины внутри – из стороны в сторону. Эмма снова и снова напрягается, хоть и пытается расслабиться. Получается плохо. Лупа ладонью зажимает Эмму, и та с невыразимой мольбой смотрит на нее, комкая в пальцах края покрывала. За все это время она так и не сумела до конца привыкнуть к изощренным желаниям господ. – Чего ты боишься, глупышка? – бормочет Лупа, ухмыляясь. – Прислушайся к себе. Получи удовольствие. Расслабься. Она добавляет что-то непонятное и наклоняется, чтобы протяжно лизнуть Эмму в живот, а потом и между ног, все еще не убирая руку. Но не так-то легко последовать совету, когда внутри тебя удерживают что-то, что там не должно находиться. Эмме все еще не по себе. Она пытается дышать ровно, пытается заставить себя поверить, что никто не зашьет ее там, что Лупа просто играет, однако само понимание того, что находится в ней, пробивает на дрожь. Эмма закрывает глаза, вознося молитву Одину: «Один! Взываю к тебе, Всеотец! Взываю к тебе от всего сердца! Помоги мне!» Она повторяет это несколько раз, пока не начинает чувствовать, как уходит напряжение. Один ли тому причиной или что-то еще, но Лупа тоже ощущает перемены. И скалится в своей обычной волчьей манере, пальцем то позволяя крайней жемчужине высунуться, то заталкивая ее обратно. – Хорошая девочка, – одобряет она и убирает руку. Эмма дрожит, понимая, что все еще не услышала разрешение избавиться от жемчуга. Лупа медлит, она наверняка отлично понимает, что к чему, а потом, берясь за кончик торчащей тонкой цепочки, принимается вытягивать из Эммы жемчужины. Эмма ощущает, как выходит первая, и испытывает облегчение, сравнимое с плотским, но больше это похоже на опорожнение мочевого пузыря. Лупа, видимо, придерживается мнения, что должно быть очень приятно: она закусывает губу, продолжая медленно вытягивать жемчуг, и то и дело поглядывает на Эмму в ожидании одобрения. Эмма не знает, как ей быть, поэтому просто сильнее вцепляется в покрывало и приподнимает бедра. Лупа смеется, а потом резко выдергивает оставшиеся жемчужины. Эмму будто обжигает изнутри, она не сдерживает тихого невольного вскрика – не от боли, от неожиданности – и выгибается, немедленно сдвигая ноги. Внутри сразу же образуется пустота. Лупа откладывает жемчуг и склоняется над Эммой, длинным движением языка проходясь ей между ног. Это приятнее, чем то, что было, почти так же приятно, как с Галлом, но сложно сразу переключиться – по крайней мере, Эмме сложно. Она зажмуривается, не уверенная, что сможет кончить в ближайшее время, но Лупа недолго задерживается внизу. Не отрывая язык от кожи, она ведет им по животу и выше, захватывает губами правый сосок и ритмично посасывает его, ладонью мягко сжимая другую грудь. Эмма лежит, как бревно, не понимая, что ей можно делать, что нельзя, что нужно, что не нужно, когда Лупа, приподняв голову, недовольно говорит: – Будь поактивнее, рабыня. Я хочу, чтобы ты обнимала меня. И двигалась. Ты ведь можешь, я точно знаю. Я видела. Она усмехается и больно кусает Эмму за сосок. Та давит стон и заставляет себя обнять римлянку. Ничего не случится, если она притворится. Она может. Это не так уж и сложно. Эмма обнимает Лупу крепче и, поколебавшись, запускает руку ей в волосы, а левой ногой обхватывает талию. Римлянка одобрительно мычит, не отпуская грудь Эммы, затем быстро перемещается так, чтобы оседлать ее правое бедро. Двумя пальцами она бесцеремонно пробирается в Эмму и принимается активно двигать рукой, не переставая зубами и языком терзать грудь. К счастью, Эмма достаточно влажная, чтобы все это не доставляло ей неудобств, и даже есть какой-то отголосок возбуждения, однако всякий раз, как она думает, что сумеет подобраться к оргазму, воспоминания о жемчуге сводят все усилия на «нет». Лупа очень старается, чувствуется, что ей хочется, чтобы Эмма кончила, и приходится притвориться. Эмма вызывает в памяти нужные ощущения и позволяет себе застонать, выгибаясь, вцепляясь ногтями в спину Лупы, надеясь, что римлянка не сможет распознать вранье. Так и получается: Лупа удовлетворенно выдыхает, вытаскивая пальцы из Эммы. Вот только отпускать она ее не собирается и принимается двигаться на бедре, размазывая по нему свою влагу. Ладони ее покоятся на животе Эммы, голову Лупа запрокидывает, с губ ее то и дело срываются возбужденные вздохи. Эмма, помня наставления, кладет руки на ее бедра и смотрит, как движется женщина. Очевидно, Лупа достаточно напряжена, потому что облегчение к ней приходит быстро, и с протяжным стоном она падает на грудь Эммы, продолжая суетливо дергаться. Эмма аккуратно поглаживает ее, думая, была ли она сегодня настолько хороша, чтобы Лупа вернулась снова. А потом слышит: – Я бы хотела, чтобы ты была только моей... Лупа ласкается, расслабленно и любовно, целует ее, а Эмма сдерживает желание содрогнуться при мысли о том, что ждало бы ее, принадлежи она полностью этой женщине. Римлянка не отпускает ее всю ночь. Рабы пару раз приносят еду и вино, и у Эммы начинает шуметь в затылке, и она уже улыбается на шутки Лупы и думает, что не все так плохо. Лупа больше не пытается заставить ее кончить, зато жаждет кончать сама. Эмме приходится проделать с жемчугом все то, что проделали с ней, и она все равно не видит в этом никакого удовольствия, хотя быть за главную ей нравится. Лупа же, судя по всему, испытывает нечто невозможное, а может, ее так раззадорило вино, но крики ее оглушают Эмму и вынуждают чувствовать стыд. В какой-то момент она не выдерживает и закрывает Лупе рот поцелуем, мстительно выдергивая цепочку с жемчужинами. В отличие от нее самой, Лупа реагирует совершенно иначе, и Эмма пугается, что та сошла с ума, настолько сильно римлянка принимается извиваться под ней и стонать, цепляясь дрожащими пальцами за плечи. Эмма прижимает ее к постели, встревоженно гадая, что делать, но Лупа постепенно приходит в себя и приникает к ней, слабо шепча: – Ты видишь, что творишь со мной? Ох, Эмма… Эмма думает: это не она творит, это жемчуг творит. Но вслух такого не говорит, конечно же. Лупа отпускает ее под утро, никак не позволяя подняться с кровати. Она целует ее, и прижимается, и вздыхает, и говорит, что на этот раз Эмма была хороша, хотя сама Эмма не понимает, чем именно была так хороша. Но хозяйке виднее. Наконец, Лупа устало машет рукой, и Эмма с облегчением покидает комнату, испытывая огромное желание вымыться. Благо, купальни сейчас, наверное, совершенно свободны. Она находит ближайшую и с великим блаженством опускается в горячую воду. Интересно, ее подогревают всю ночь? Специально для тех, кто утром захочет освежиться? За окном занимается заря, домус скоро проснется. Эмма говорит себе, что надо быть порасторопнее, если она не хочет с кем-то столкнуться, но, как водится, у богов на ее счет иные планы. Раздаются легкие шаги, Эмма приоткрывает глаза и с облегчением видит Регину. Невыразимо теплое чувство любви захватывает ее. И уже нет дела до Лупы, нет дела ни до кого. Эмма потратила два дня, чтобы увериться в своих чувствах, теперь надо только как-то рассказать о них Регине. Но как сделать это, если та всеми силами отрицает даже самую маленькую возможность? Эмма привстает и протягивает руку, говоря: – Помоешь меня? – но Регина не реагирует на заигрывание. Выражение лица у нее злое и недовольное. Она останавливается на краю бассейна и скрещивает руки на груди, словно намеренно отгораживаясь от Эммы. Ту пронзают волны сомнений. Что она сделала не так? Эмма снова погружается в воду, опасливо поглядывая на Регину. Не хочется ссориться, но, кажется, все равно придется. – Все в порядке? – робко спрашивает она. Регина не двигается, по-прежнему зло глядя на Эмму. Потом вдруг спрашивает: – Ты была с Лупой? Глаза ее медленно сужаются в ожидании ответа. Эмма ошеломленно выдыхает. Что… это причина? Причина плохого настроения Регины? Разве может она ревновать? Разве в том она положении – они обе? Она кивает и с досадой видит, как Регина начинает злиться еще больше: это заметно по тому, как сжимаются ее губы, как двигаются желваки на скулах. Эмме хочется обнять ее, но она опасается, что только все испортит. И зачем-то говорит, будто оправдываясь: – Это… затянулось. Лупа хотела странных вещей, она… Эмма захлебывается словами, когда Регина в быстром порыве бросается к ней и, едва ли не падая, опускается на колени рядом. Она хватает Эмму тремя пальцами за подбородок и больно сжимает, вырывая неровный выдох. Заставляет посмотреть на себя. Эмма беспомощно приподнимается и взмахивает руками, расплескивая вокруг себя воду. Глаза Регины все еще наполнены злобой. Она почти обжигает. Эмма жмурится, но Регина сильнее сжимает пальцы, рискуя оставить синяки. – Я бы хотела, чтобы ты молчала по поводу того, что с тобой происходит и как, – угрожающе тихо говорит Регина, и Эмма хотела бы кивнуть, но не может пошевелиться. А Регина продолжает: – Мне нет нужды знать, как хорошо тебе или плохо. Храни молчание, и это убережет тебя от множества других бед. Она резко отпускает Эмму, практически отталкивает ее от себя, и Эмма, не удержавшись, бьется спиной о край купальни. Это больно, но Эмма не выпускает из себя ни единого вскрика, только прикусывает губу. Разочарование затапливает ее с головой. Вот они и снова там, откуда начали. И Регина спросила ее о Лупе сама! Эмма насупливается и отворачивается. Ей неприятна реакция Регины, хоть она и понимает ее. Регина, конечно, уверяла, что ей все равно, но то было с Галлом, а с Лупой… – Извини, – вдруг слышит она и ушам своим не верит. Когда она оборачивается, Регина уже не выглядит злой, скорее – раздосадованной и немного растерянно. Она снова опускается на колени и протягивает к Эмме руки. – Иди сюда, – зовет она, словно забыла в этот момент все свои страхи по поводу того, что их могут увидеть. Эмма не умеет долго злиться – и она любит Регину – и с готовностью окунается в теплые объятия, со вздохом облегчения прижимаясь щекой к теплому, ставшему родным, плечу. – Я не хочу тебя расстраивать, – бормочет она, пока Регина гладит ее по мокрым волосам. Это успокаивает, и воспоминания о Лупе размываются и истлевают в воздухе. Эмма думает: это потому, что Лупа давно не заботит ее на самом деле так, как заботила поначалу. Потому что у нее только один выход: смириться со всем этим. А потом сбежать. Поэтому она будет терпеливой. Очень терпеливой. И в своей любви тоже. Необязательно ведь говорить об этом вслух. Регина какое-то время продолжает гладить Эмму по волосам, потом вздыхает и говорит невпопад: – Когда-то я тоже была с Лупой. Эмма продолжает ее выдох и заканчивает его – резко и быстро. Ей не нравится то, что она слышит. Совсем не нравится. Видимо, Регина чувствует изменения в настроении, потому что отпускает ее и садится, стащив сандалии и опустив ноги в воду. Эмма угрюмо смотрит на нее. Тишина обволакивает их, и слышно только мерное биение воды о стенки. – Тебя принудили? – наконец спрашивает Эмма, и что-то мертвеет у нее в животе. Она знает, что не должна сопереживать Регине, потому что та не хочет этого, но не должна вслух, а внутри будто гаснет солнце, и холодный снег укрывает сердце. Эмма смирилась с тем, что принуждают ее, но Регина… Никто не смеет делать это с ней! – Я легла с ней сама, – уклончиво говорит Регина, и Эмма не верит ей ни капли. Она не хочет знать подробности, но Регина опережает ее и продолжает: – Она неплохая женщина. Своеобразная, но… неплохая. Во всяком случае, ничего плохого я от нее не увидела. – Это было наказанием для тебя? – глухо интересуется Эмма, стараясь не думать, как именно их сейчас связала Лупа. Такая ирония… Регина качает головой. – Лупа купила меня. На время. Она вдруг улыбается: широко и почти ясно. Такая несвойственная ей улыбка… Ненастоящая. И Эмме неприятно ее видеть. А Регина склоняется и заговорщически шепчет: – Она многому научила меня. Эмма отшатывается. – Трюку с жемчужным ожерельем? Это вырывается у нее быстрее, чем она успевает подумать, что лучше сказать. Она слишком мстительная сегодня. Это неправильно. Регина не заслужила. Эмма закусывает губу, чувствуя себя виноватой. Она ведь любит Регину - тогда зачем так поступает? Зачем так говорит? Регина смеряет ее внимательным взглядом. – Я хотела сказать – самоконтролю, но да: ожерелье я помню. Интересно, использует ли она все то же? Злость снова проникает в ее голос, задевает глаза и даже губы. Но Эмма под своей виной тоже злится, поэтому не обращает внимания. Она зачем-то прикрывает грудь руками и вздергивает подбородок. Они не должны злиться друг на друга. Это глупо, потому что от них ничего не зависит. Они не выбирают себе партнеров. Регина снова улыбается, на этот раз более естественно. Черты ее красивого лица смягчаются, она поправляет волосы, упавшие на щеку. – Не будем об этом больше, Эмма, – просит она, и Эмма молча кивает. Вряд ли можно было надеяться, что Лупа не попробовала Регину в свое время. Она ведь похотлива, а Регина так прекрасна… Эти мысли снова вызывают в Эмме приступ ненужной ревности, и она мотает головой, пытаясь прогнать их. Капли воды летят во все стороны, попадают на Регину, та, вздрагивая, смахивает их со лба. – Извини, – бормочет Эмма, глядя в сторону. Что-то не ладится сегодня. Разговор не идет. Хочется вернуться к себе, а не сидеть здесь, рядом с Региной и говорить о других женщинах. Регине же, кажется, абсолютно все равно, уйдет Эмма или останется: она лениво болтает ногами в теплой воде и улыбается чему-то своему. Перед тем, как уйти, Эмма все же спрашивает: – А ты когда-нибудь хотела сбежать? Сейчас ей очень хочется сказать Регине: «Я знаю. Я знаю, что ты связана с заговорщиками!» Что услышит она в ответ? Отрицания? Обвинения? Или Регина просто сбежит, а потом будет избегать Эмму всеми силами? Регина молчит, подняв брови, а Эмма с оттенком любопытства разглядывает ее и думает: а ведь можно еще сказать, что она любит ее. Она выходит из воды, вытирается и надевает сначала набедренник, медля с нагрудной повязкой. Будто хочет теперь, чтобы кто-нибудь обратил внимание на ее грудь. Но Регина смотрит и словно не видит ее. Кажется, вопрос о побеге заставил ее что-то подозревать. – Почему ты спрашиваешь, Эмма с северных гор? – наконец, размыкает она губы, и Эмма усмехается. Да. Задело. Потому что снова появилась Эмма с северных гор. Эмма не знает, зачем продолжает вести этот разговор. Может, все еще хочет отомстить Регине за ее злость, потому что и сама злится на Лупу, и на то, что было между ними, и на то, что их связало в итоге. Рим – один большой лупанарий! Эмма присаживается рядом с Региной на корточки и мягко касается пальцами ее щеки. Ей хочется поцеловать ее, но совсем недавно она целовала Лупу, и понимание этого заставляет ее держаться на расстоянии. Будто это тоже, как и Галл, может осквернить Регину. – Я хочу сбежать, – доверительно сообщает Эмма, желая, чтобы Регина в то же мгновение рассказала ей все, и они вместе начали бы строить планы на будущее. Однако Регина упорно молчит, а затем осторожно и предупреждающе цедит: – Если бы я все еще ненавидела тебя, я сдала бы тебя Аурусу. Следи за тем, что ты говоришь. Карие глаза непонятно поблескивают. Эмма все же целует ее – в щеку, очень нежно, – а потом пытливо спрашивает: – А сейчас? Сейчас ведь ты не ненавидишь меня? Сердце подсказывает, что это глупый вопрос – после всего, что было у них! – но разум твердит, что от Регины можно ожидать чего угодно. Задумчивый взор Регины вновь обращается к ней. – Я не ненавижу тебя, – вздыхает она и морщится, хоть и не стремится уклониться от ладони Эммы, все еще поглаживающей ее щеку. – Больше. Эмма кивает. – Значит, ненавидела раньше. Это сильное слово. Такое же сильное, как «любовь», только рождено в самой мрачной и глухой из всех ночей. За что Регина могла ненавидеть? Что она такого сделала? Когда Эмма все же спрашивает об этом, Регина качает головой, будто ей не хочется отвечать, однако Эмма настаивает, и в итоге слышит: – Когда ты только появилась, ты принесла с собой дух свободы. Ты пропахла им насквозь. И мне была ненавистна мысль о том, что ты помнишь, какова она на вкус. Регина умолкает, продолжая смотреть в глаза Эммы, и легкая улыбка трепещет на ее чувственных губах. Они сидят рядом какое-то время и не собираются расставаться, будто на их стороне – все время мира. Эмма вдруг отчетливо понимает, что хотела сказать ей Регина. Когда-то она тоже была свободна. И ей никак не удается об этом забыть.