Te amo est verum

Мертвая тишина. Мертвая. Мертвая… Это слово все крутится и крутится в голове у Эммы, и она все пытается уцепиться за него, но получается плохо. Тогда она садится на корточки и негнущимися пальцами трогает щеку Пробуса, будто это чему-то поможет. – Он мертв, – бормочет она, а сердце выскакивает из горла вместе со звуками, и надо прикладывать усилия, чтобы отправить его обратно. Она видела умерших и раньше. Она видела, как убивали. Но она никогда не видела, чтобы убивала Регина. Она даже представить не могла, что… – Я попала ему в сердце, – бесцветно говорит Регина. – Он не мучился. Она подходит, наклоняется и одним движением вытирает кинжал о тунику мертвеца, оставляя на ней кровавые следы. Эмма ошарашенно следит за ней, пытаясь отыскать хоть какие-то эмоции. И не может. Просто не может. Сама ли не видит или Регина умело их прячет… Словно она уже не раз убивала. Будто для нее это – раз плюнуть. Эмма медленно поднимается. В горле пересохло, больно даже сглатывать, потому что слюны попросту нет. Она снова смотрит на Пробуса, на то, как он уткнулся лицом в пол и не шевелится. Он и не должен шевелиться. Больше нет. В домусе все еще тихо. Никто не спешит застать Эмму и Регину на месте преступления. – Он бы не донес, – размыкает слепившиеся губы Эмма и обхватывает плечи руками, потому что внезапно становится холодно. Она хочет верить в свои слова. Хочет верить в Пробуса. – Он бы донес, – по-прежнему бесцветно отзывается Регина. – Потому что он тоже хотел жить, – она в упор смотрит на Эмму. – Как и я. Как и ты. Кинжал в ее руках чуть подрагивает. Или это масляная лампа снова грозится потухнуть? Эмма прерывисто вздыхает и боязливо оглядывается, проверяя, на месте ли занавесь. На месте. – Мы могли бы переубедить его, – бормочет она и только сейчас замечает, что брызги крови попали на Регину, ей на лицо. Эмма дергается, будто хочет подойти ближе, но остается стоять на месте. И на лицо, и на руки, и на тунику. Регина вся в крови. Она могла не вытирать кинжал. Это ничего не дало. Видно, взгляд Эммы заставляет Регину что-то заподозрить, потому что она подходит к зеркалу и всматривается в свое отражение: абсолютно безучастно. А потом говорит, не оборачиваясь: – Или не могли. – Но… – пытается возразить Эмма, и Регина тут же ее перебивает: – О чем ты споришь, Эмма? Дело сделано. В ее голосе явственно проступает раздражение. Краем туники она вытирает лицо, но кровь уже подсохла, и следы все равно остаются. Она смотрит на кувшин с водой, стоящий у стены, однако не двигается с места. Эмма наблюдает за ней, не зная, что делать дальше. Первая дрожь, первый страх схлынули, и теперь надо решать, как поступить с телом. Ведь не оставлять же его тут! Эмма пытается думать здраво, но получается плохо. Она знает только, что возьмет на себя вину, если дело до этого дойдет. Ей уже хуже не станет. Или станет? А, неважно! Главное – защитить Регину. Это единственное, что Эмма может сейчас. Это единственное, что она понимает. Она заговорила про подпольщиков. Из-за нее Пробус чуть было не выдал их. Значит, ей и отвечать. После принятие этого решения становится полегче. Эмма чуть приободряется и предлагает: – Давай… вытащим его? Она понятия не имеет, как сделать это так, чтобы никто не заметил. Да и они – две женщины. Утащат ли? Но волочь по полу… Эмму перетряхивает от того, как равнодушно она размышляет о способе избавления от тела. Это ведь Пробус! Она хорошо к нему относилась! И он к ней! Однако что-то подсказывает: сейчас это просто труп, который может доставить им кучу неприятностей. Так же много, как при жизни. Эмма вытирает рукой лоб. Тот абсолютно сухой. Смотрит на Регину, та в ответ смотрит на нее. И Эмма чувствует, как разливается тепло внутри от этого взгляда. Это неправильное тепло, о нем не нужно сейчас думать, но Эмма думает. Словно смерть Пробуса связала их сильнее. Такое возможно? – Иди за Робином, – вдруг говорит Регина. Эмма вздрагивает, волшебство взглядов тут же исчезает. – За Робином? – повторяет она недоуменно. Регина кивает. – Мы не вытащим его сами. Она быстрым шагом подходит к постели и прячет под матрас кинжал, который все это время продолжает держать, будто боится отпустить. Эмма следит за ней, потом трясет головой. – Иди ты, – предлагает она. – Я останусь. Вдруг кто-то зайдет… Она все еще полна решимости взять вину на себя. В конце концов, так оно и есть. Она виновата. Если бы она не пришла сюда, Регина не убила бы Пробуса. Внутри все холодеет. Регина… убила… А Регина смотрит на нее как на больную. – Я вся в крови, – медленно и размеренно говорит она, будто опасается, что иначе Эмма не поймет. – И это моя комната. Если кто-то зайдет… Она делает паузу, по выражению лица отчетливо видно, что подобная мысль страшит ее не меньше, чем Эмму. Потом продолжает: – Если кто-то зайдет, мне будет проще объяснить, что в моей комнате делает труп. Она права. Конечно же, она права. Эмма с усилием сглатывает, добиваясь того, что горло, наконец, смачивается слюной, и кивает. Робин поможет. Он единственный, кому тут можно безоговорочно довериться. Она все еще не хочет оставлять Регину, но и медлить нельзя. Время идет, скоро наступит утро, домус проснется. И тогда… – Подожди, Эмма, – слышит она уже почти на пороге и оборачивается. Регина торопливо подходит и порывисто обнимает ее, пряча лицо на правом плече. Эмма, не задумываясь, обнимает ее в ответ и целует в висок, не желая отнимать губ. – Все будет хорошо, – бормочет Регина ей в шею. – Главное, ничего не бойся. Она целует Эмму в губы и тут же отступает назад, однако Эмме кажется, что она успела это почувствовать. Дрожь. Регина боится. Она боится оставаться одна. Она боится, что кто-то узнает. Она боится отпускать Эмму. Но она пытается быть сильной. И поэтому Эмма тоже должна такой быть. И поэтому она порывисто обнимает Регину снова и снова целует: глубоко, жадно, так, как не думала целовать еще мгновение назад. Если Регина и теряется, то очень быстро приходит в себя, и вот уже они встречаются языками, и сплетаются ими так страстно, словно и нет никакого Пробуса на полу, и ничего им не грозит. Еще один вздох – и Эмма готова забыть обо всем, однако Регина разрывает поцелуй и бормочет: – Иди же, скорее! Ее грудь снова высоко вздымается, будто от волнения. Или от желания. Но разве может она сейчас желать чего-то плотского? Когда Эмма бежит по галерее к Робину, то старается ни о чем не думать. Ей просто нужно скорее вернуться. К сожалению, мысли сами лезут в голову. Если у Регины действительно есть заступник в виде Ауруса, тогда, получается, она убила Пробуса, чтобы не пострадала Эмма. Эмма задыхается, когда понимание этого накрывает ее волной. Может ли Регина так сильно любить ее, чтобы пойти на такое? Чтобы убить человека? Чтобы попытаться спасти ее? Домус спит и не знает, как разрывает Эмму от ответной любви. Она практически врывается в комнату к Робину и каким-то чудом умудряется не разбудить Мэриан и Роланда: не иначе, боги снова на ее стороне. Робин спит, положив руку под щеку, и Эмма, пытаясь отдышаться, склоняется над ним почти так же, как недавно склонялась над Региной. Вот только его она будит. – Робин! Робин! – едва слышно зовет она, с опаской поглядывая на Мэриан на другой половине кровати, но женщина и не думает просыпаться. Эмма знает, что никто не дает ей спуску, что она работает наравне со всеми, должно быть, из-за этого сон ее так крепок. Робин открывает сонные глаза. – Что… Эмма?? Эмма торопливо прикладывает палец к его губам и кивает в сторону выхода, показывая, что будет ждать там, затем покидает комнату. Робин выскакивает следом почти сразу. На нем только неподвязанная туника, он даже про обувь забыл. – Что случилось? – сразу спрашивает он. Сна в его глазах больше нет. Эмма чувствует, как дрожит ее нижняя губа. Очень хочется выложить все и сразу, но она крепится и знаками зовет Робина за собой. Мэриан не проснулась. И Роланд не проснулся. Эмма не знает, как объяснила бы им то, зачем пришла к ним посреди ночи. И Мэриан, конечно, подумала бы о самом худшем, не зная, что есть вещи гораздо хуже. Гораздо. Эмме несказанно везет: никто не остановил ее ни тогда, когда она бежала за Робином, ни сейчас. Они добираются до комнаты Регины очень быстро, и Эмма приподнимает занавесь, пропуская Робина вперед. Тот недоуменно смотрит на нее перед тем, как перешагнуть порог, и ахает: – Матерь богов! Подскочившая Эмма мигом зажимает ему рот. – Тихо! Робин, пожалуйста… Тихо. У нее самой сердце перепуганно стучит в горле. Лишь бы никто не услышал, лишь бы никто… Регина встает с постели. Она успела переодеться и умыться, у нее влажные волосы и спокойное лицо. Эмма переводит взгляд на Пробуса и видит, что тот накрыт покрывалом, из-под которого торчат только ноги. Сразу становится легче. Будто если не видишь мертвого лица, то и не знаешь. Все будто бы далеко и не с ними. Робин кивает, и Эмма осторожно отпускает его. Регина не сводит с мужчины глаз, держа руки за спиной. Что она прячет там? Кинжал? Не доверяет? Но она ведь сама велела его позвать… Робин подходит к Пробусу, садится на корточки, приподнимает покрывало и какое-то время просто смотрит под него. Потом глухо спрашивает: – Что случилось? Эмма колеблется, не зная, как правильно ответить. К счастью, у Регины уже готов ответ. Она чуть вздергивает подбородок перед тем, как сказать: – Он пытался изнасиловать меня. Она говорит это совершенно спокойно, будто речь идет о разбитом яйце. И Эмма думает, что это вранье должно стать единственной правдой. А ту, настоящую правду, они похоронят сами. В своих сердцах. Робин бледнеет, потом краснеет, вскакивая и торопливо кидая обратно покрывало. Взгляд его мечется между Эммой и Региной. – И кто… Он недоговаривает, но понятно и так. И Эмма торопится взять на себя хоть эту ношу: – Я! – Я, – одновременно с ней произносит Регина. Эмма пытается взглядом показать ей, чтобы она молчала, но Регина не смотрит в ее сторону. Внимание ее отдано Робину. И она повторяет с нажимом: – Это была я, Робин. Я его убила. Эмма сжимает кулаки и стискивает зубы. Даже здесь Регина не дает ей возможности себя защитить! И Робин почему-то даже не сомневается в правдивости ее слов. Он не спрашивает, как Эмма и Пробус очутились тут одновременно. Он просто снова смотрит на тело Пробуса и принимается растирать ладонями лицо, чуть покачиваясь с пятки на носок. И только тогда Регина переводит взгляд на Эмму. В ее взгляде – безграничное тепло. Она не говорит ничего, но Эмма будто слышит: «Все будет хорошо, слышишь? Все будет, Эмма, все будет…» Она расслабляется, понимая, что лучше будет ей действительно помолчать. Она и так уже сказала столько всего… И вот во что это вылилось! Робин ерошит волосы. А время идет. Эмма уже почти чувствует, как ее прибивают к кресту. А Регину… – Так, – говорит все же Робин. – Нужно выносить. И быстро. Скоро все проснутся. Он обходит тело кругом, примериваясь. Смотрит сначала на Регину, потом на Эмму. Кивает последней. – Понесем вместе. И не останавливаться. – Куда? – только спрашивает Эмма. – На псарню. Покрывало уже пропиталось кровью, когда Робин, снова присев на корточки, тщательно оборачивает его вокруг Пробуса. Регина наблюдает, опустив руки. Кинжала в них нет. Робин поднимает голову и смотрит на Эмму. – Если нас заметят, – тяжело выговаривает он, – не вздумай бежать. Сразу клади его на пол и говори, что несем к Студию. Что мы нашли его таким. Ты поняла? Он снова трет лицо: с заметным усилием, будто хочет содрать кожу. Плечи его подрагивают. Потом он бормочет, ни к кому не обращаясь: – Не должны заметить... Там никто не ходит. А оставить здесь... Кому-то придется его обнаружить. Регина молчит, и ее молчание весьма красноречиво. Потому что это она должна его обнаружить. Это ее комната. И это в ее комнате лежит труп. Эмма кивает. Она не хочет думать, что они попадутся. Может, не трогать его вовсе? Может, сдаться? Признаться? Принять наказание? Но уже поздно. – Бери ноги, – командует Робин, и вместе с Эммой они одновременно поднимают труп. Эмме не противно прикасаться к мертвецу, кроме того, она вообще старается не думать, что делает. – Я замою пол и приду, – обещает Регина, придерживая занавесь, чтобы было легче пройти. Эмма кидает на нее быстрый взгляд. Не хочется оставлять ее снова. Снова одну. Пробус тяжелый. Руки начинает выламывать после первого поворота. Хорошо, что Робин знает короткую дорогу на псарню, и не приходится плутать по галереям, рискуя наткнуться на кого-нибудь. Тем не менее, шансы с кем-то встретиться только возрастают по мере приближения рассвета, и шея и спина у Эммы мокрые не только из-за мертвеца, которого она тащит. Она, не переставая, молится Одину, обещая ему все, что угодно, лишь бы только он не допустил беды. Им уже хватит бед, хватит! Сердце колотится в горле: и от тяжести, и от страха. Невозможно представить, что будет, обнаружь их кто-то сейчас. Два раба тащат тело мертвого римлянина… Может быть, их убьют на месте. Или же придумают такое наказание, что смерть покажется высшим благом. За собственным тяжелым дыханием Эмма почти ничего не слышит, однако Робин и не стремится разговаривать. Может, и к лучшему. Да и Регина уже сказала все, что было нужно. На псарне тоже тихо. Собаки спят, а те, что проснулись, приветливо машут хвостами: и Робина, и Эмму они отлично знают. Вот только Эмма быстро понимает, что Робин ведет ее совсем к другим псам, к тем, которые натренированы для арены. В прошлый раз они не выступали, но Эмма уже давно знает, что время от времени Аурус выпускает для зрителей какого-нибудь преступника, которого и так казнят. А вместе с ним на арену выбегают голодные собаки. Неужели Робин хочет… Робин вдруг останавливается, и Эмма, не ожидавшая того, от неожиданности выпускает тело Пробуса. Робин едва удерживает свою половину и шикает, хотя Эмма не собирается ничего говорить. Она замирает, тяжело дыша, и слышит неподалеку смех и голоса: стража обходит лудус. К счастью, сюда они заглядывают редко, а ночью собак никто не кормит. Робин выжидает, пока стража удалится, делает Эмме знак, и та снова подхватывает ноги Пробуса. Остается пройти совсем немного. Вскоре они сваливают тело возле решетки, за которой виднеются собачьи будки. Робин, отдуваясь, сгибается, упирая руки в колени. Эмма же осматривается, пытаясь понять, нет ли за ними следов крови. Покрывало уже почти полностью мокрое, однако земля вроде сухая. Если Регина пойдет следом, она ведь увидит. И затрет. – Неси топор, – велит тем временем Робин: рядом с псарней сарай с инструментами. Эмма с возрастающим страхом смотрит на друга. Он глядит на нее в ответ. – Что? – бросает он грубовато. – Что мне с ним делать, скажи на милость? Закапывать? Так это надо за пределы лудуса выносить, тут собаки разроют рано или поздно. У него мокрое лицо, он утирает его тыльной стороной ладони. Эмма вздрагивает. Ей снова становится холодно. Или еще холоднее? Она не может понять. – Ты его… – она кивает в сторону будок. – Им? Это плохо укладывается в голове. Настолько плохо, что даже слова толком не подобрать. Внезапная дрожь пробивает спину, Эмма усмиряет ее немыслимым усилием воли. Робин распрямляется. – Я не вижу других вариантов. Эмме становится нехорошо. Она садится на землю, прямо возле Пробуса, и зачем-то представляет себе то, что вот-вот произойдет. Губы пересыхают от волнения. – Их же утром пойдут кормить, – шепчет она. – А они будут не голодные… Заподозрят. – Нет, – цедит Робин. – Мэриан их кормит. Я схожу вместо нее. Ох, Один… Эмма собирается с силами и приносит топор, пока Робин аккуратно разворачивает тело и не отшвыривает покрывало прочь, а складывает его. В предутреннем сумраке плохо видно, однако Эмма замечает, что руки у Робина уже все в крови. Она сглатывает, передавая ему топор. Робин укладывает Пробуса на живот, снимает с него обувь и одежду. Эмма смотрит на беззащитное голое тело и не может поверить в то, что происходит. В голове гудит. Неужели это она, здесь и сейчас? Неужели она разговаривала с Пробусом еще недавно? Как же так… Как так получилось? Робин раздвигает ноги Пробуса как можно дальше друг от друга и примеривается топором. Эмма зажмуривается, но забывает закрыть уши, и звук лезвия, входящего в плоть, вызывает у нее тошноту. Она зажимает рот ладонью и зачем-то открывает глаза как раз в тот момент, когда Робин выдергивает топор из Пробуса, и тот выходит с отвратительным чавкающим звуком. На нем остаются кровавые ошметки мяса. Эмма не понимает, как ей удается удерживать внутри себя все то, что стремится выбраться наружу, но сидит и не шевелится, пока Робин методично продолжает рубить мертвое тело на куски. Разобравшись с ногами, он переходит к рукам, управляется с ними немного быстрее. И все это молча. Молчит он, молчит Эмма. Молчат псы, вышедшие из будок и улегшиеся возле решетки: почуяли мясо и ждут, когда им его кинут. Десять здоровых, голодных псин. Они не оставят ничего. Робин выдыхает, ставит ногу на спину Пробуса – Эмма зачем-то продолжает называть его по имени – и, замахнувшись, одним точным ударом отрубает голову. Она отпрыгивает в сторону Эммы и катится к ней. Эмма, замерев, смотрит и не может заставить себя подняться и отойти. Голова подкатывается и глядит на Эмму в ответ распахнутыми глазами да раззявленным окровавленным ртом. Позади раздается нетерпеливый скулеж: кто-то из псов не выдерживает. Их и так-то кормят реже, чем обычных, а тут еще и дразнят. Робин откладывает топор, поднимает с земли обе отрубленных руки и перекидывает через решетку. Эмме не нужно оборачиваться, чтобы понимать, что сейчас происходит, она догадывается и по начавшейся возне. Голодные собаки делят Пробуса. Жрут его тело. Глотают то, что от него осталось. Эмма отупевает от происходящего, потому что, наверное, это единственный способ не сорваться в бег, не попытаться укрыться от этого ужаса. Это ведь действительно ужас… Но эмоции в Эмме притупились. Ей хочется спать. Вместо этого она продолжает сидеть на холодной земле и смотреть, как Робин разделывает останки. Он разрубает туловище на несколько крупных частей и кидает их собакам вместе с ногами. Остается голова, все еще пялящаяся на Эмму невидящими глазами. Робин подхватывает ее и заворачивает в покрывало, которое до этого так бережно складывал. Затем кладет топор и садится рядом с Эммой, спиной к урчащим собакам, грызущим кости и мясо. Какое-то время они сидят молча, и никто из них не боится, что сейчас придет стража и все поймет. Эмме даже начинает казаться, что она хочет этого. Хочет, чтобы ее наказали. Она виновата. Она должна ответить. Пробус был ни при чем. – Такой тихий парень был, – вдруг заговаривает Робин, не глядя на Эмму. Та отрешенно кивает. – Да. Тихий. Мирный. Добрый. Честный. Робин косится на нее. – Как ты оказалась там? Эмма не знает, что ответить. К счастью, в этот момент раздается голос Регины: – Она приходила ко мне, но Пробус опередил. Она выходит из сплетения теней, тихая, стройная, спокойная, и ставит к ногам Робина кувшин. На согнутой руке ее висит полотенце. Эмма берет кувшин и льет на подставленные руки Робина. Пока он пытается их оттереть, Регина продолжает: – Он узнал про нас с Эммой и требовал плату за свое молчание. Эмма вздрагивает и прикусывает губу, надеясь, что Робину будет незаметна ее дрожь. Как ловко лжет Регина… Как умело притворяется спокойной… Или внутри нее бушуют бури, а она просто не дает им выбраться наружу? Эмма хочет знать, убивала ли Регина раньше, но не знает, как спросить. И надо ли спрашивать? Это ничего не изменит. И никого не вернет к жизни. Робин берет полотенце и тщательно вытирает пальцы, оставляя на ткани бурые следы. – Я говорил, что это плохо кончится, – мрачно произносит он, ни на кого не смотря. Эмма поднимает голову, чтобы встретиться с Региной взглядом. Кажется, ту не удивляет, что Робин в курсе. В самом деле, чему уж теперь удивляться… Эмма чувствует себя так, будто из нее высосали все эмоции. Внутри – одна чернота и пустота, в которую так заманчиво упасть. Они убили человека. И расчленили его. И скормили собакам, которые еще продолжают глодать кости. Эмма оборачивается, преодолевая содрогание, чтобы убедиться, что не осталось ничего человеческого в том, что вырывают друг у друга псы. Она ведь целовала его. Еще утром. Ее снова начинает тошнить. – Робин, спасибо тебе, – слышит она, а сама не может выдавить из себя ни звука. Будто вмиг забыла, как говорить на римском. – Идите, – говорит им Робин. – Я еще посижу. Надо убедиться, что собаки все дожрут. И что-то придумать с головой. Все втроем они косятся на завернутую в покрывало голову. Потом Регина кивает. – Конечно. Она отчего-то не двигается с места, и Эмма запоздало понимает, что ее ждут. Все еще не в состоянии ничего сказать, она поднимается, чувствуя, как земля будто уходит из-под ног. Регина споро подхватывает ее под руку и встревоженно спрашивает: – Что случилось? Что случилось? С губы Эммы срывается невольный смешок. Регина понимает все и умолкает. – Идите, – настойчиво повторяет Робин. – Вам не стоит здесь оставаться. Эмма вяло думает, что не сможет его отблагодарить. Никогда. И ничем. Она думала, что здесь у нее нет друзей. Как же она ошиблась... Они с Региной возвращаются в домус, все еще тихий, но уже начинающий потихоньку шевелиться. Регина сворачивает полотенце так, чтобы не было видно кровавых разводов. Эмма несет пустой кувшин. Навстречу им то и дело попадаются рабы. Они кланяются Регине и молча проходят мимо. Уже возле комнаты Регина забирает у Эммы кувшин и велит: – Ступай к себе. Тебя не должны тут видеть. Она звучит настойчиво. Ей хочется подчиниться. Хочется, чтобы она решила проблемы. Но разве она уже это не сделала? – Уже видели, – вяло возражает Эмма. Она топчется у порога, понимая, что не в состоянии идти обратно, в лудус. Одна. Она боится, что дурные мысли разорвут ее на части. Будто Пробуса. Регина осматривается, хватает Эмму за руку и буквально втаскивает ее в комнату. Там темно, лампы не горят, и только из окна пробивается робкий утренний свет. – Послушай, Эмма, – Регина становится точно перед Эммой: еще полшага – и они столкнутся. – У нас большие неприятности. Ты ведь не хочешь, чтобы они стали еще больше? Она ставит прямо на пол кувшин, кладет рядом полотенце и снова разгибается. Эмма знает, что Регина смотрит прямо на нее, но не может разглядеть глаза. Слишком темно. – Не хочу, – соглашается Эмма. – Тогда иди к себе. И Кора, и то, что тебя продали… Это мелочи по сравнению с тем, что мы сделали сегодня. Регина напоминает о продаже, и Эмма шумно выдыхает, отступая назад и вжимаясь затылком в дверной косяк. – Мы соврали Робину. Почему это волнует ее? Они просто огородили его от чужой тайны. Просто спасли себя от лишних вопросов. Просто… – Да. – А если он усомнится? – Он уже не усомнился. Эмма, уходи. Скоро рассвет. – Я не могу, – внезапно жалобно отзывается она. – У меня внутри… Она не знает, что у нее внутри. Ничего. Ничего, что могло бы заставить уйти отсюда сейчас. Вернуться туда, откуда ее вскоре заберут. Сегодня, это случится сегодня. О, Всеотец, она совершенно не так планировала провести эту последнюю ночь… Она всхлипывает вдруг и мгновенно закрывает лицо руками. Она не будет плакать! Ей – и плакать?! Это не ее надо жалеть! Почти сразу Эмма ощущает, как теплые ладони ложатся на ее пальцы. – Это к лучшему, – говорит Регина убежденно. – Слишком много плохого случилось. Все должно улечься. Она гладит руки Эммы своими, и это простота ее движений странно успокаивает. – Сколько времени нужно? – жадно спрашивает Эмма, не открывая лица. Она наслаждается лаской, которая позволяет ей оставаться тут и никуда не уходить. – Откуда мне знать? – мягко отзывается Регина. – Вечность? Это слишком долго. Эмма решительно мотает головой и опускает руки. – Я не согласна! Она понимает, как глупо это звучит, но ничего не может с собой поделать. Почему она позволяет Регине утешать ее? Разве не должно быть наоборот? – Эмма! – неожиданно рассерженно восклицает Регина, больно сжимает щеки Эммы ладонями и тут же понижает голос: – Я убила человека. Раб убил свободного гражданина. Ты понимаешь, что будет, если об этом узнают? Она взволнована. Эмма понимает. Однако в ней теплится слабая уверенность, что все обойдется. Все обязано обойтись. – Я люблю тебя, – выдыхает она, и Регина хоть и вздыхает, но уже не укоряет ее за то, что она не сдержала слово. Эмма думает, что знает, почему так. Потому что если бы Регина не любила ее в ответ, она не убила бы Пробуса. Тем не менее, в ответ доносится: – Ты просто не была ни с кем другим. Эмма хочет напомнить о Лупе, но внезапно понимает, что на самом деле имеет в виду Регина. – Мне не нужен никто другой, – шепчет она и прижимается к Регине, тянется к ней, будто боится, что может лишиться ее навсегда. Она не может представить себе кого-то на месте Регины. Не могла и раньше, а теперь – и подавно. Как она сможет оставить ее? Она давно знает: Регина делает все специально. Говорит так, как говорит. Отталкивает от себя. Наносит удар первой, чтобы потом было не так больно. Чтобы не было больно ей. Боги, как же сильно, должно быть, ей досталось от той ее любви, из-за которой она бежит теперь от Эммы… В комнате совсем уже светло. Сколько они стоят так, обнявшись, и молча переживая: каждая о своем, каждая – об общем? Эмма должна быть сильной. Обязана. Она хочет сделать Регину счастливой – но разве получится у нее это, если она будет страдать из-за Пробуса? Или из-за кого-то еще? В конце концов, Пробус намеревался сдать их Аурусу. И если бы Регина не сделала то, что сделала… Где они были бы сейчас? Неправильно так думать. Неправильно отказываться от жалости. Но другого выхода нет. Рим диктует свои правила, и если подчиниться им, то проще и вовсе не жить. – Я вернусь, – тихо заверяет Эмма, ей кажется, что именно это она должна сейчас сказать. – И тогда мы сбежим. Она больше не скажет и слова о Пробусе. Все. Дело прошлое. Теперь нужно смотреть в будущее. Эмма верит, что вернется в лудус – так или иначе. А если нет, то Белла расскажет ей про тайный ход. И она им воспользуется. Регина молча усмехается, отказываясь смотреть в глаза. Тогда Эмма двумя пальцами приподнимает ее подбородок. – Верь мне, – просит она и едва удерживается от того, чтобы поцеловать Регину. У них еще будет время. Много, много времени. Эмма откуда-то знает это, и ей нравится это знание. Она хочет ему верить. – Дождись меня, Регина. Словно она уходит за тысячи тысяч шагов. В глазах Регины – немыслимая смесь эмоций, круговерть воспоминаний и темнота прошлого. Она смотрит на Эмму, глубина ее молчания затягивает с головой, будто в омут. – Хорошо, – отвечает она, наконец. – Я запомню. Ты пообещала. И не улыбается, давая второй шанс сдержать слово. Эмма думает: может быть, и действительно это к лучшему. Им надо пережить то, что произошло. Пусть это случится, когда они будут вдали друг от друга. Они не станут смотреть друг на друга так, что кто-то заподозрит неладное. Они не станут слишком громко молчать. Она все же целует Регину, и та целует ее в ответ, и, наверное, Эмме нужно горевать и грустить, но она предпочитает обнимать любимую женщину, которая сегодня сделала невозможное. А когда объятие заканчивается, и Регина задергивает занавесь, Эмма уходит, безумно желая обернуться. И не оборачивается. Конечно, ее уже хватились. Конечно, хватились и Пробуса, и приходится неумело врать, что она не видела его с самой ночи. Соглядатаи хмуро переглядываются, решая, кто пойдет докладывать Аурусу. Эмма же позволяет себе упасть на кровать и смежить веки. Сон приходит к ней ненадолго, к счастью, без кошмаров. Когда она снова открывает глаза, солнце уже достаточно высоко. С тревогой она прислушивается к себе, к своей памяти, но та милосердна. Убийство уже мнится достаточно размытым, будто это случилось не ночью. Впрочем, Эмма знает, что еще долго не забудет звук расчленяемого тела. Он станет преследовать ее всю жизнь, думает она и передергивается, умываясь. В комнате сидеть нет никаких сил. Эмма выходит к арене, наблюдая за тренировками. Взгляд ее то и дело обращается в сторону псарни, но оттуда не доносится никаких криков. Время, оставшееся до отъезда, она проводит в опасливом ожидании, вздрагивая при каждом звуке быстрых шагов или слишком громкого голоса. Пару раз сталкивается с Робином и невольно смотрит на его руки. Они чистые, вот только Эмме кажется, что она видит бурые пятна. Они обмениваются быстрыми взглядами. Теперь у них есть общая тайна. Эмма не знает, хорошо это или плохо. Но они оба защищают Регину. Им повезло. Как же им повезло... Эмма понимает это только сейчас. Их никто не увидел. Никто не остановил. Никто ни в чем не заподозрил. Она молча возносит хвалу Одину и просит его и дальше присматривать за ними. За обедом Робин подсаживается к ней и негромко говорит, пользуясь шумной беседой остальных гладиаторов: – Аурус решил, что Пробус сбежал. Отправил вдогонку отряд, но, сама понимаешь, долго они будут его искать. Он улыбается проходящей мимо Мэриан, пока та, поджав губы, окидывает Эмму настороженным взглядом. Вот только Эмме все равно. Сегодня у нее другие заботы. Она лишь отмечает, что Мэриан явно не в курсе ночного происшествия. Значит, Робин все устроил. Она невольно радуется, что Регина придумала позвать его. Сами бы они не справились. – Что ты сделал с головой? – шепчет она. Робин выжидает немного прежде, чем ответить: – Ее не найдут. Он не уточняет детали, а Эмма не решается выспрашивать. Она доверяет Робину и знает, как хорошо он относится к Регине. Он сделает все, чтобы никто не заподозрил ее. Робин спокоен. Почти как Регина ночью - а может, и больше. Должно быть, у него был опыт во всем этом. Как минимум, он убивал на арене. Но похоже ли убийство там на то, что он делал на псарне? Эмма не рискует спрашивать. А Робин не стремится рассказывать. Перед тем, как встать из-за стола, Эмма, будто предчувствуя что-то, берет Робина за руку и крепко сжимает ее. Заглядывает ему в глаза и просит: – Присмотри за ней. Она не верит, что ей придется оставить Регину в такое время. Это и раньше было сложно принять, а теперь... Кто поддержит ее? Кто обнимет? На кого она будет смотреть, когда не захочет оставаться в одиночестве? – Ты могла не говорить, – улыбается Робин и крепко обнимает ее. Эмма вздыхает и прижимается щекой к его плечу. Ей не хочется его отпускать. Но приходится. Едва она успевает собрать свои нехитрые пожитки – фигурку Одина, свечу, ленту для волос и одежду, – как в галерее раздается громкий и довольный голос Лупы: – Где там моя девочка? Уже готова? Эмма замирает на мгновение, потом встряхивается. Лупа приехала за ней сама? Наверное, она ей действительно очень нужна. Может, в другое время Эмма даже возгордилась бы этим, но сейчас ей мучительно осознавать, что она покидает место, к которому привыкла. Странно, конечно, называть лудус домом, но так уж сложилось. Или же это дом потому, что здесь Регина? Лупа врывается в комнату и обхватывает Эмму со спины, горячо шепча на ухо: – Мой невинный гладиатор, счастлива ли ты, что больше не придется драться на этих скучных боях? Что может ей ответить Эмма? – Да, госпожа. Отчего-то кажется, что Лупа должна учуять запах крови. Но она лишь жарко смеется на ухо, велит брать вещи и идти на улицу, где ждут носилки. Эмма ожидает увидеть сэллу*, по которой будет ясно, что придется идти пешком, но у ворот стоят десять дюжих рабов, охраняющих лектику*. Что ж, Лупа позаботилась не только о своем удобстве. – Располагайся, милая, – воркует Лупа, первой забираясь в носилки, а Эмма тянет время и оборачивается без особой надежды. Сердце замирает. Регина там. Стоит возле одной из колонн и приподнимает руку, когда видит взгляд Эммы. Эмма повторяет ее жест, а потом сжимает кулак и прикладывает его к сердцу. Слез нет. Эмма верит, что прощается не навсегда. А боль от расставания… Она переживет ее. Обязательно. Гладиаторы простились с Эммой еще в лудусе, Аурусу, судя по всему, все равно, а вот Ласерта, довольная, прибежала и смеется, привлекая внимание Лупы. Та отправляет ей воздушные поцелуи, смеясь в ответ, и поторапливает Эмму: – Живее, живее! Я хочу оказаться дома до темноты. Эмма со скорбью в сердце кидает последний взгляд на Регину, совсем ушедшую в тень, чтобы не попасться на глаза Ласерте, и забирается на носилки. Лупа тут же задергивает занавески: очень плотно. И кричит: – Пошли, мальчики! Лектика приходит в движение, Эмма раскидывает руки, пытаясь понять, за что держаться, а Лупа откидывается назад и заливисто хохочет. – Никогда не ездила на таких? – Нет, госпожа. Лектика неспешно движется, переваливаясь из стороны в сторону. К этому можно без труда привыкнуть. Эмма осматривается. Места достаточно для двоих, может быть, при желании поместился бы и кто-то третий. Встать, конечно, нельзя, удобно только сидеть, вытянув ноги, или лежать. В какой-то мере Эмма даже рада, что уезжает. Не от Регины. От того, что произошло. Тем более что ее присутствие может все усложнить. Стало быть, нужно затаиться на время. Дать буре улечься. Может быть, Аурус пожалеет… Вот только захочет ли Лупа ее вернуть? В памяти Эммы невпопад возникает Пробус – живой. Он улыбается, а потом его голова катится по земле, сверкая оскаленными зубами. Эмма вздрагивает и отворачивается, чувствуя, как рука Лупы заползает ей на бедро, как сильно сжимаются пальцы. Наверное, останется синяк. – Мы отлично поладим, девочка, ты и я, – похотливо бормочет Лупа Эмме на ухо, и ее горячий и быстрый язык на мгновение касается мочки. Может быть, Эмма и рада бы обнаружить внутри себя отвращение, страх или еще какие-нибудь эмоции, но нет ничего. Все ушло вместе с ночью. Даже боги, кажется, далеко от нее в этот момент: полностью опустошенной, практически выпотрошенной. Эмма просто ждет своей участи, не сильно волнуясь по поводу того, что произойдет на самом деле. Лупа уже бывала с ней, и ничего ужасного не произошло. Как правильно сказала однажды Регина, кто-то все равно воспользовался бы Эммой в свое время. Лучше уж так, чем… На ум внезапно приходит Наута, и Эмма стискивает зубы, жмурясь. Лупа тут же замечает это и понимает по-своему. – Хочешь, сделаем это сейчас? – с придыханием и воодушевлением предлагает она, стремительно передвигая руку выше. Эмма успевает подумать, что раньше Лупа не была такой щедрой в вопросе предоставления выбора и что она даже рада этому предложению, потому что не хочет видеть Науту или Пробуса, когда носилки вдруг резко покачиваются из стороны в сторону и останавливаются. Лупа зло рявкает что-то невнятное и высовывается наружу, за пределы балдахина. Эмме любопытно, что произошло, но ее никто не приглашал посмотреть, поэтому она сидит и смирно ждет. Лупа занимает свое место почти сразу, поправляет слегка сбившуюся прическу и небрежно бросает: – Мальчишка-разносчик бросился наперерез. Наверное, жить надоело. Носилки снова приходят в движение. Слышится брань рабов, идущих впереди, и дубинами разгоняющих народ, чтобы очистить дорогу. Эмма кивает. Лупа снова подсаживается к ней и утыкается губами в шею. – Ты можешь говорить со мной, дорогая, – шепчет она. – Теперь ты моя. Я люблю, когда мои рабы говорят. Язык – отличная вещь, уж поверь мне. Она хихикает, а Эмма думает, что могло быть гораздо хуже. Лупа относится к ней, как к вещи, но она смотрит на нее, говорит с ней, трогает ее и своеобразно заботится. И она отвлекает ее от Пробуса. Вот только на этот раз перед глазами стоит Регина. Эмма закусывает губу. И решается действовать прямо сейчас. – Я могу спросить, госпожа? – она смотрит Лупе в глаза. Та щурится и благожелательно кивает. – Я хочу, чтобы ты меня взяла, но можешь и спросить, если это поможет тебе набрать нужный темп, – мурлычет она и медленно приподнимает край туники, намекая, чтобы Эмма говорила побыстрее. Эмма смотрит на ее ноги. – Мне можно будет ходить гулять? Туника уползает к поясу, показывая, что на Лупе нет набедренника. Римлянка берет правую руку Эммы и кладет ее себе меж разведенных ног. Эмма понимающе проскальзывает двумя пальцами туда, где тесно, тепло и мокро. – Гулять? – с придыханием выдает Лупа, запрокидывая голову. – Конечно, Эмма, ты можешь гулять. Она с силой опрокидывает Эмму на себя и жадно целует ее, просовывая свой язык ей в рот. Эмма отвечает как можно более активно, помня, что Лупе не нравится, когда мало действуют. Рукой она движет быстро, так, что сводит запястье, но, к счастью, римлянке не надо много времени, чтобы кончить: она уже явно давно готова. Она пытается застонать, однако Эмма зажимает ей рот очередным поцелуем, и стон выходит смазанный и не слишком слышный. Эмме непонятно, что хорошего в том, чтобы поставить всех в известность, чем занимаешься за тонкой преградой занавески. Зато она понимает, что чем приветливее будет с Лупой, тем больше дозволений и милостей получит от хозяйки. Что ж… ради того, чтобы встретиться с Беллой, выяснить про тайный ход и пробраться к Регине… Эмма может потерпеть. Лупа гладит ее по щеке и слегка приподнимает бедра, сжимаясь так, чтобы не выпустить из себя чужие пальцы, а потом расслабляется и позволяет Эмме убрать руку. – Тебе нравится то, что происходит? – спрашивает она игриво и треплет Эмму по волосам. От нее пахнет чем-то терпким, мускусным, и это совсем не тот аромат, что радует Эмму. Но ведь она решила терпеть. – О, да, госпожа, – она старается, чтобы голос ее звучал так же игриво, и Лупа ухмыляется, явно оценив старания. – Хорошая девочка, – бормочет она, сладко потягиваясь. – Я не сомневалась, что не пожалею о решении купить тебя. Очевидно, что тебе нужно было выбраться из дома этого торгаша, чтобы расцвести – для меня. Она облизывает губы и указательным пальцем манит Эмму к себе. Эмма улыбается как можно более развязно и с удовлетворением видит, какой поволокой подергиваются глаза Лупы, затем склоняется и целует ее в подбородок, ласково поглаживая бедро. Она может быстро учиться. Очень. И сегодня она успела понять, что Регина ради нее пожертвовала своим спокойствием. А она ради Регины отдаст все свое удобство. Лишь бы только поскорее вернуться к ней.