Te amo est verum

Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus будем веселиться, пока мы молоды

Рабы выстраиваются возле ворот у дома Суллы, чтобы встретить их. Эмма, вылезающая из лектики, недоуменно оглядывается. Пятеро? Она думала, будет больше. Интересно, кто-то из них участвует в заговоре? – Это мои личные рабы, – воркует Лупа, вылезая следом. Она собственнически кладет руку на плечо Эммы и прижимается к ней бедром. Эмма чувствует, что краснеет. Рабы деликатно отводят глаза. Лупа хохочет. – Ой, можно подумать! – всплескивает она свободной рукой, не прекращая хохотать. Эмма ощущает еще большую неловкость. Очевидно, что все эти люди отлично знают, зачем она здесь. И никто из них не попросит ее продемонстрировать навыки боя на мечах. – Это Криспус*, – указывает Лупа на высокого, чуть сутулого, кудрявого раба. – Мой массажист. Будешь хорошо себя вести, он и тебе поможет расслабиться. Криспус застенчиво улыбается и низко кланяется. Эмма кланяется было ему в ответ, но чувствует крепкую хватку Лупы, заставляющей остаться в прежнем положении. – Ты не ровня им, моя милая, – воркует римлянка, чем заставляет Эмму смутиться еще больше. Она виновато смотрит на Криспуса, но тот продолжает улыбаться, и в его улыбке нет ничего неприятного. Ему будто нет дела до того, что там вещает хозяйка. Лупа ведет Эмму дальше. – А это, – и в ее голосе слышится непривычная мягкость и почти нежность, – Руфия*. Она воспитала меня и отлично готовит. Она была единственной, кого я забрала из дома отца. Невысокая, пожилая, полная женщина склоняет голову перед римлянкой. В ее седых волосах кое-где еще блестят рыжие пряди. – С возвращением, моя госпожа, – говорит Руфия, и звучит это так же мягко и нежно, как слова Лупы. Эмма думает, что этих двоих явно связывает нечто большее, чем отношения хозяйки и рабыни. Неужели и у Лупы есть что-то человеческое помимо бесконечной тяги к плотским удовольствиям? Лупа улыбается своей кормилице и тянет Эмму дальше. – Это Элия*, – пренебрежительно отзывается она о юной беременной девушке, прячущей глаза. – И она решила, что может рожать, когда ей вздумается. Элия приподнимает плечи, словно готовится к удару, но по ее лицу видно, что она привыкла к подобным замечаниям. Эмма не ощущает к ней сочувствия – она ее не знает. И гораздо больше эмоций она испытывает к Пробусу и своей памяти о нем. – Пауллус*! – тем временем сердито восклицает Лупа, обращаясь к кряжистому, бородатому и угрюмому на вид рабу. – Ты снова пил? Эмма невольно принюхивается, будто сможет учуять запах спиртного. – Ничего я не пил, госпожа, – гудит в ответ Пауллус. Вид у него и впрямь какой-то помятый, но Эмма не уверена, что может доверять Лупе в суждениях. Хотя ей, конечно, лучше знать. – Пауллус плотничает и возит меня на рынок, – бросает Лупа. В ряду рабов стоит еще один – темнокожий, с короткими, жесткими на вид, курчавыми волосами и бородой. Эмма видела таких в лудусе, почти все они были сирийцами. Он высок, довольно строен и выглядит очень спокойным, когда Лупа молча проходит мимо него, будто не замечает. Эмма открывает рот, чтобы удивленно спросить, а это-то кто, но понимает, что это не ее дело. Она оглядывается на раба. Тот не смотрит на нее, устремив безмятежный взгляд вдаль. – У него нет имени, – вдруг говорит Лупа, будто спиной почувствовав удивление, и Эмма отчетливо слышит в ее голосе презрительные нотки. Отчего так? Из-за того, что у кого-то нет имени? И почему его нет? У раба Ауруса, распятого на кресте, тоже не было имени. Что смертельного в том, чтобы лишить его кого-то? Эмма не задает вопросов, идя вслед за Лупой к одноэтажному зданию, в котором, очевидно, ей теперь придется жить. Равнодушным взглядом скользит она по выбеленным стенам, по большим окнам, по роскоши внутри, бьющей в глаза. У Ауруса было скромнее, здесь же вокруг наставлено статуй, развешано восковых масок, повсюду дымятся курильни, и споро бегают рабы, умудряясь как-то не сталкиваться между собой. Едва войдя в дом, Лупа звучно хлопает в ладоши, рабы на мгновение замирают, потом стремительно выстраиваются вдоль стен. Лупа бормочет что-то, хватает Эмму за руку и тащит за собой. Эмма пытается всмотреться в лица рабов, но те ускользают от нее. Может, и к лучшему. С другой стороны, ей с ними жить. Она думает, что Лупа покажет ей ее комнату, но римлянка ведет ее явно куда-то не туда. Галерея все еще украшена посмертными масками предков, Эмму этот обычай развешивать на стенах изображения мертвых людей немного пугает. Она снова вспоминает Пробуса и морщится, мотая головой. Потом, чтобы отделаться от неприятных мыслей, торопливо спрашивает: – Мои вещи остались… – Их тебе принесут, – перебивает ее Лупа, ускоряя шаг. Она уже почти бежит, и Эмме волей-неволей приходится тоже бежать. Она не понимает, что за спешка, пока Лупа не вталкивает ее в одну из комнат, в которой ярко горят несколько десятков масляных ламп, потому что окна прикрыты плотной тканью. Наверное, это ее спальня. Ее и… Суллы? Эмме неприятно думать о том, что Сулла бывает здесь, но сейчас ведь его нет. И она гасит свою неприязнь, отвлекаясь разглядыванием курилен по углам и больших кадок с цветами самых разнообразных форм. – Ложись, – возбужденно велит Лупа, указывая на большую кровать, стоящую по центру комнаты. Эмма с тоской смотрит на кроваво-красные бархатные покрывала. Опять? Они ведь только недавно занимались этим в лектике… Эмма понимает, что большой сложности в том, чтобы удовлетворять Лупу, нет: она возбуждается и кончает быстро, если только не хочет поиграть. Однако делать это постоянно… Эмма собирается с духом и ложится. Ей не приказывали раздеваться, так что она даже не скидывает обувь: может, это небольшая месть за то, что сейчас произойдет. Когда Лупа оборачивается и видит ее лежащей, то на мгновение замирает. Что-то меняется в предвкушающем выражении ее лица. Она раздумывает какое-то время, постукивая себя по губам указательным пальцем, ее глаза скользят по замершей Эмме: сверху вниз и обратно. И снова. Эмма начинает гадать, что же ее ждет, раз Лупа так долго раздумывает, а римлянка идет к двери и опускает занавесь – такую же бархатную и тяжелую, как на окнах, как на постели. Затем возвращается к кровати и садится на край, протягивая руку к Эмме. – Ты устала, – вдруг говорит она без своей привычной похотливой ухмылки, и серьезное выражение лица прибавляет ей разом несколько лет. – Поспи. Она гладит Эмму по щеке, и это слишком нежное прикосновение. Слишком – потому что Эмма невольно тянется за ним, будто оно что-то может ей дать. А потом, спохватываясь, заверяет: – Я не устала, госпожа. Она целует ладонь Лупы, задерживая на ней губы, пытаясь дать понять, что действительно бодра и полна сил, но Лупа, смеясь, забирает руку. – Вижу, ты прониклась, Эмма. Мне это нравится. Она наклоняется к привставшей Эмме и шепчет: – Я могу многое дать тебе, мой гладиатор. Просто делай, что я велю. Она подмигивает и, распрямляясь, говорит уже в полный голос: – А теперь – спи! Ты нужна мне сильной. Лупа уходит, не оборачиваясь, по пути гася несколько ламп, от чего в комнате сразу становится темнее. Недоуменная Эмма, оставшись одна, какое-то время разглядывает комнату, потому что на самом деле не хочет спать, а потом скидывает обувь, забирается под покрывало и сворачивается клубком. Пробус и Регина. Регина и Пробус. Вот кого она видит, как только закрывает глаза. Пока они ехали с Лупой сюда, Эмма почти не думала о Регине. Заставляла себя не вспоминать. Не сожалеть. Не рваться обратно. Но сейчас никто не отвлекает ее. Эмма стискивает зубы и натягивает покрывало на голову. Она должна смириться. На время, на время… Должна. Обязана. Быть сильной. Справиться. Чтобы вернуться обратно. Потому что Регина будет ждать. Эмма все же засыпает. Она хочет, чтобы Регина пришла к ней, но приходит Лупа, и в первый момент это кажется таким реальным, что Эмма ощущает настоящую усталость. Но потом Лупа снимает тунику, и оказывается, что между ног у нее болтается член. Настоящий. Не пристегиваемый. Полувставший. – Тебе нравится? – спрашивает Лупа, берясь за него правой рукой и принимаясь поглаживать. Эмма смотрит на это и не может найти в себе ничего, кроме отвращения. Но разве ей не нужно смириться? Разве не в этом она убеждала себя так долго, так рьяно? Почему она не может встать? Или просто пошевелиться? Член наливается кровью и выглядит большим. Лупа забирается на постель и на четвереньках ползет к Эмме, ухмыляясь. Эмма обреченно закрывает глаза, открывая их снова тогда, когда что-то теплое касается живота. И кричит от ужаса, потому что видит Пробуса прямо над собой. – Что случилось, милая? – продолжая ухмыляться, спрашивает Пробус голосом Лупы. – Не хочешь меня? Он пытается войти в нее, но Эмма, вдруг получившая возможность двигаться, отбивается всеми силами, и в какой-то момент царапает Пробусу шею, на которой почти сразу же вспухает безобразная, кровавая полоса. Прямо на глазах она становится шире, из нее толчками вытекает кровь. Эмма продолжает кричать и пытаться уползти, и сердце у нее чуть не останавливается, когда голова Пробуса сваливается с плеч и укатывается куда-то прочь. Тело тяжело валится на захлебнувшуюся криком Эмму, и она видит Регину, стоящую у постели. А потом вскакивает, просыпаясь, и долго пытается восстановить дыхание и унять дрожь. Она одна в комнате. Нет ни Пробуса, ни Лупы, ни Регины. И все же Эмма какое-то время боится спускать ноги на пол, словно обязательно коснется ими отвалившейся головы. Кошмар преследует ее довольно долго. Она успевает встать, обуться, выйти из комнаты и направиться куда глаза глядят, лишь бы подальше от того места, где, чудится, все следят за ней мертвые глаза Пробуса. Безумно хочется обернуться, но Эмма крепится и сжимает кулаки, облегченно выдыхая только тогда, когда за поворотом сталкивается с Руфией, несущей на деревянном подносе горку сдобных булочек, от которых поднимается чудесный аромат. Эмма невольно втягивает его в себя, а Руфия, заметив это, добродушно предлагает: – Возьми штучку, милая. Эмма, которой в лудусе у Ауруса никто никогда такого не предлагал, колеблется. – Разве можно? – негромко спрашивает она. Руфия удивленно вздергивает брови. – Конечно, девочка, кто же против? Бери-бери, наверняка есть хочешь! Она буквально толкает Эмму подносом, и та, все еще колеблясь, берет одну булочку. Рот моментально наполняется слюной, такая булочка мягкая и горячая. Все страхи и кошмары с дурными воспоминаниями уходят прочь, едва Эмма впивается зубами в сдобное тесто. Руфия довольно улыбается. – Приходи потом ко мне на кухню, – приглашает она. – Я приготовлю что-нибудь вкусное. Она уходит, а Эмма торопливо доедает булочку. Она не боится, что ее отнимут, но почему-то кажется правильным поторопиться. И вовремя: едва она проглатывает последний кусочек, как слышит голос Лупы: – Ты уже проснулась? Римлянка не слишком довольна, судя по ее лицу, и Эмма торопится оправдаться: – Я подумала, что мне нужно вымыться, госпожа, к твоему приходу, но не нашла купальню. Лупа одобрительно улыбается. – Вот умница! – восклицает она и, стремительно подойдя ближе, обнимает Эмму за шею и целует в губы, ничуть не смущаясь проходящего мимо раба. Зато смущается Эмма и едва удерживает себя от того, чтобы выбраться из объятий. Лупа пристально осматривает ее и приглаживает выбившиеся из косы волосы. – Расплети их, – говорит она. – И вымой. Но не суши. Приди так. Она отпускает Эмму. Та давит облегченный выдох и спрашивает: – В какой стороне купальня, госпожа? – Там, – указывает Лупа за свою спину. – Воспользуйся ближней. И побыстрее. Я буду ждать. Она уходит, оставляя за собой тяжелый, густой, сладкий аромат, а Эмма торопливо идет на поиски купальни. Та, к счастью, находится быстро, и рабыня, сидящая там, с готовностью помогает Эмме привести себя в порядок и удалить отросшие волосы на теле. Эмму уже не смущает, что кто-то трогает ее в запретных местах, она научилась отстраняться от этих эмоций и теперь думает, чем станет заниматься здесь. Только ублажать Лупу? Она сойдет с ума. Помнится, римлянка обещала ей прогулки, но можно ли будет еще тренироваться? Эмме хочется вернуться однажды на арену, да и когда состоится восстание, надо будет удержать меч в руках, а не забыть о том, как это делается. Коридоры в доме Суллы не так запутаны, как у Ауруса, и Эмма легко находит обратную дорогу. Лупа уже ждет ее: она лежит на постели абсолютно обнаженная, рядом с ней стоит миска, доверху наполненная клубникой. Но ведь не сезон! При взгляде на ягоду рот Эммы наполняется слюной. Она торопливо сглатывает. Лупа смеется и жестом подзывает ее подойти. – Хочешь ягодку? – игриво спрашивает она. – Хочу, госпожа, – Эмма не думает, что надо это скрывать. Лупа широко улыбается. – Тогда раздевайся. Она откидывается на подушки. Эмме практически нечего снимать, под туникой у нее ничего нет. Она стягивает ее и роняет на пол, немного смущаясь от жадного взгляда Лупы, потом забирается на постель и замирает на краю, ожидая указаний. – Ложись рядом, – командует Лупа, убирая миску с клубникой. Эмма ложится, вытягиваясь. Сердце отчего-то стучит сильнее, чем обычно. На ум приходит жемчуг, с которым Лупа развлекалась в прошлый раз. Сейчас Эмма, конечно, уже знает, что в этом нет ничего особенного, но повторять такое ей бы не хотелось. Во всяком случае, не с Лупой. Между ног вдруг становится горячо, когда на ум приходит Регина. Эмма, ничего не испытавшая при мысли о жемчуге и Лупе, вдруг понимает, что все то же самое, но с Региной, вызывает у нее бурю эмоций. И желаний. Она невольно ерзает, и Лупа это замечает. Она берет двумя пальцами самую крупную ягоду и велит: – Раздвинь ноги. Да пошире. Эмма раздвигает, не понимая, почему ей не предлагают открыть рот, и моментально краснеет, когда Лупа, склонившись, ведет ягодой ей между ног: аккуратно, медленно, сверху вниз и обратно. И снова вниз, чуть окуная ягоду в Эмму. Велик соблазн немедленно сжаться, но Эмма понимает, что вряд ли это обернется чем-то хорошим: она просто раздавит клубнику. От того, что происходит, ей стыдно и жарко, но щеки принимаются гореть еще сильнее, когда Лупа, переместившись повыше, подносит ягоду ей к губам. – Ешь, – нежно произносит она. Эмма покорно принимает ягоду на язык, надеясь, что избегнет тошноты. К удивлению, ничего, кроме клубники, не чувствуется, и можно спокойно прожевать и проглотить. Впрочем, больше таких изысков не надо, и Эмма тянется к Лупе, чтобы проявить так любимую ею активность, однако римлянка опрокидывает ее обратно на спину. – Сама съела, а меня решила обделить? Она смеется и берет вторую ягоду, проделывая с ней ровно все то же самое, вот только теперь отправляет ее в собственный рот. И весело смеется, глядя на красное, пышущее жаром, лицо Эммы. – Обожаю клубнику, – томно заявляет она и склоняется над Эммой, гладя ладонью ее левую грудь. – И тебя. Вы обе такие вкусные! Она снова смеется. У ее поцелуя, следующего за смехом, привкус клубники и ничего больше, и это так радует Эмму, что она отвечает со всей возможной страстью, что только может найти в себе. Страсть ее крепится на мыслях о Регине, но Лупа присваивает ее себе, и если это поможет Эмме в дальнейшем, она готова пользоваться таким стечением обстоятельств. Если бы еще избавиться от звуков и запахов, оставить только ощущения, представить, что все это происходит с Региной, что это она сейчас ласкает губами соски, что это она, извиваясь, трется о ногу Эммы, впиваясь ногтями в плечи и оставляя болезненные следы. Что это она, получив свое удовольствие, падает на Эмму, придавливая ее к постели, и бормочет что-то невнятное, пытаясь восстановить дыхание. Эмме даже жаль, что ее собственное удовольствие продолжает давить в паху и пульсировать, доставляя неудобства. Но никто не предлагал ей выпустить его на волю. – Ты будешь жить тут, – говорит Лупа чуть погодя, когда Эмма спрашивает ее о своей комнате. – Вещи твои уже здесь. Она кивает на маленький узелок возле стены, который Эмма взяла с собой из лудуса, и приподнимает брови, явно видя недоумение. – Что такое, мой маленький гладиатор? Хочешь о чем-то спросить? Не стесняйся, я ведь уже сказала: твой язык может стать твоим лучшим оружием. Не дав ответить, Лупа заставляет Эмму приоткрыть рот и пробирается туда двумя пальцами, веля: – Соси. Эмма не понимает, зачем, но слушается, а Лупа мгновением погодя влажными пальцами принимается ласкать ее между ног, и это внезапно отзывается такой сильной дрожью, что Эмма даже пугается. Она не хочет, чтобы это ощущение дарила ей Лупа, как не хотелось получать его от Галла. Но Лупа настойчива, она не собирается убирать руку, пальцы ее то наглаживают между складок, то проникают внутрь, почти сразу же возвращаясь обратно. Лупа склоняет голову, облизывая правый сосок Эммы, покусывая его – не слишком осторожно, до боли. Это могло бы свести на «нет» все остальные старания, но Эмма непроизвольно выгибает спину, и Лупа принимает это за желание большего, так что пальцы ее проникают внутрь так глубоко, как только возможно, и начинают быстро двигаться. Эмма ждет, что ей будет неприятно, но, видимо, она слишком возбуждена, потому что облегчение внезапно накатывает волной и вырывает у нее негромкий вскрик своей силой. Лупа тут же убирает руку, чем разочаровывает Эмму, но, конечно же, она не говорит ни слова. Мгновенно пришедшая в голову мысль о Регине заставляет стыдиться удовольствия, пульсирующего по телу. Эмма молча просит у Регины прощения и обещает себе сдерживаться впредь. Как можно дольше. Впрочем, она ведь думала о ней… Лупа вырывает Эмму из плена размышлений, ведя языком по ее плечу. – Ты всегда такая тихая? – неодобрительно спрашивает она. Эмма вздыхает. Как на это ответить? – Не знаю, госпожа. Лупа седлает ее бедра и кладет ладони на груди, слегка сжимая пальцы. – Может, ты стесняешься? – склоняет она голову к правому плечу. – Думаешь, что кто-то станет подслушивать? – Наверное, госпожа. Лупа фыркает и ногтем неожиданно царапает Эмме сосок, вырывая еще один вскрик – на этот раз болезненный. Эмму подбрасывает вверх, и римлянка смеется. – Уже лучше, – она убирает руку и целует Эмму в потревоженную грудь, говоря: – Я люблю, когда подо мной стонут. И никто тебя тут не услышит: это мое крыло. Ни Сулла, ни его рабы сюда не заходят. Знают, что могут увидеть и услышать то, что им не понравится. Она обнажает зубы в улыбке, исподлобья глядя на Эмму. Та понимает, что привыкать придется ко многому. Теперь вот придется еще и кричать. Хорошо если только притворяясь. Эмма надеется, что Лупа не станет ее бить, и улыбается в ответ. – Я буду стараться, госпожа, – обещает она. Что ж, одно хорошо. Может, ей удастся избавиться от воспоминаний о Пробусе, и он не станет ей сниться. И Регина… Нет, от снов о Регине Эмма отказываться не собирается. Как не собирается больше укорять себя за то, что происходит с ней по ее воле. Да, она предпочла бы заниматься всем с этим не с Лупой и получать удовольствие не под ней, но сложилось так, как сложилось. Эмма понимает: ни к чему хорошему стыд перед Региной не приведет. Лупа требует от нее многих вещей, Эмма не сможет их делать, если не перестанет отделять свои чувства к Регине от всего остального. Здесь она – лишь раб тела. Одна из тех, кем пугал ее Робин, когда она только попала в лудус. Эмма невольно усмехается, и Лупа, конечно, замечает эту усмешку и тут же требует объяснить, что она значит. Немного лжи не помешает. Да и такая ли это ложь? – Я рада, что попала к тебе, госпожа. Лупе приятно это слышать, Эмма видит по глазам. Римлянка целует ее в губы и выдыхает: – Ты хочешь меня о чем-нибудь попросить? Она водит руками по телу Эммы, едва касается кончиками пальцев. Это приятное ощущение. Если бы еще это была не Лупа… – Я хочу спросить, – медленно отзывается Эмма, и Лупа кивает: – Спрашивай, дорогая, конечно. Эмма, чуть подумав, привстает и целует хозяйку так, как той нравится: с языком, с напором, терзает ее губы и не отпускает, пока Лупа не отстраняется сама. А потом спрашивает: – Мне можно будет тренироваться? Как в лудусе у Ауруса? Лупа хмурится, облизываясь. Низ ее все еще прижимается к бедру Эммы, и та чувствует, что он горячий и влажный. – Ты хочешь тренироваться? Я думала, тебе не очень нравится быть гладиатором. У нее какой-то странный голос и не менее странный взгляд. Словно она злится. Эмме вообще не нравится быть гладиатором. Но если она бросит это занятие, то сойдет с ума от постоянного нахождения под Лупой или на ней. И даже прогулки не спасут. – Я хочу быть в форме для тебя, госпожа, – находит она верный ответ, и в который раз за сегодня взгляд Лупы подергивается пеленой желания. Она обвивает руками плечи Эммы и довольно говорит: – Я знала, что не пожалею, если куплю тебя. Она втягивает Эмму в очередной выматывающий поцелуй, и та думает, как бы выяснить, купила ее Лупа навсегда или только на время. Мог ли Аурус передумать насчет своего отношения к предсказанному ему оракулом гладиатору? Или же он просто пошел на поводу у своих эмоций и потом передумает, как только поймет, что к чему? А может, Сулла дал ему слишком много денег? Столько, что невозможно было отказаться? Эмма размышляет обо всем этом до момента, как Лупа вдруг ловко переворачивается, и ее ноги и то, что между ними, оказываются у лица Эммы. Эмма, такого не ожидавшая, замирает, не зная, как поступить. К счастью, Лупа любит все объяснять. И на словах, и на деле. Она первая касается Эммы языком там, внизу, а потом кидает, чуть повернув голову: – Ну, Эмма! Делай так же! Эмма вздрагивает, потому что Лупа слишком настойчива, слишком хочет, чтобы Эмма снова кончила, а по ощущениям это пока что невозможно. Зато сама Лупа, кажется, может заниматься этим без устали. Пытаясь не дергаться от чужого языка, елозящего между ног, Эмма берется ладонями за зад Лупы и, слегка разминая его пальцами, вытягивает шею, пытаясь губами дотянуться до места, которое жаждет ее внимания. Странно утыкаться носом не в лобок и не совсем приятно, но Эмма прикладывает максимум стараний, чтобы Лупа кончила и оставила ее в покое. В какой-то момент пальцы Лупы пытаются войти совсем не туда, куда обычно, и Эмма вздрагивает, от неожиданности сдвигая зубы: несильно, но, очевидно, ощутимо, потому что Лупа вскрикивает и мгновенно приподнимает зад, отстраняясь. Накажет?! Но Лупа хрипло смеется и, покачивая бедрами, снова опускается на лицо Эммы. – Я поняла: там тебя пока не трогать. Это «пока» смущает и пугает Эмму, но высказать свое мнение ей никто не разрешает, а Лупа вновь принимается ласкать ее, и приходится поступить так же. Впрочем, Эмме хватает нескольких ударов языка, чтобы привести римлянку на край и отпустить. В своем удовлетворении Лупа забывает об Эмме, а той только того и нужно, и она быстро сдвигает ноги. Лупа, испуская стон, вжимается в нее, на мгновение перекрывая доступ воздуха, обильная любовная влага увлажняет и без того мокрое лицо Эммы. Эмма пытается оттолкнуть римлянку, в конце концов, у нее это получается, и Лупа переваливается через нее, обессиленно падая на постель. Эмма торопливо вытирает лицо о покрывало. – Можешь пока идти, – бормочет Лупа, не открывая глаз, потная грудь ее высоко вздымается от неровного дыхания. – Мне нужно поспать. Она ложится на живот, не утруждая себя тем, чтобы перевернуться к подушкам или прикрыться одеялом. Эмме чудится, что хозяйка засыпает буквально через пару вдохов. Она еще сидит какое-то время, остывая от произошедшего, привыкая к новым ощущениям и стараясь не думать о Регине, о том, понравилось бы ей такое. Во всем надо видеть хорошее, и Эмма верит, что многому научится у Лупы. А потом продемонстрирует свои умения Регине, когда вернется. Нежная улыбка касается ее губ. Эмма садится, взглядом ища одежду. Хочется умыться, но кувшина с водой поблизости не наблюдается. Придется снова идти в купальню. По пути туда Эмму одолевают тучи мыслей, и почти от всех она избавляется легко. Кроме тех, что о вчерашнем. Хочет она или нет, но Пробус еще долго будет с ней. И, наверное, во снах тоже. Эмма мрачнеет, когда понимает, что безмерно ее желание узнать, как там Регина, как Робин, не понял ли кто, что именно совершилось под покровом темноты. Эмма заходит в ту же самую купальню, в которой была раньше, и садится на корточки, быстро омывая лицо. Оно горит, будто в огне. Так странно. Когда она окончательно привыкнет к тому, что делает с Лупой? Всякий раз находится что-то, что повергает ее если не в панику, то в крайнее смущение. Это неправильно. Эмма обещает себе, что прекратит стесняться. Это ограничивает только ее и никак не влияет на Лупу. Так есть ли в том смысл? В галерее тихо. Куда-то подевались все рабы. Сложно понять, день на дворе или вечер. В крыле Лупы почти нет окон, а те, что есть, завешаны тканью. Эмма подходит к окну и осторожно выглядывает в него. Ночь. Темно. И ничего не слышно. Эмма еще какое-то время всматривается в свободу, потом слышит позади шаги. Элия – кажется, так ее зовут – тащит, согнувшись в три погибели огромную корзину с яблоками. Эмма тут же бросается на помощь. Девушка признательно смотрит на нее. – Спасибо, – говорит она. – Ага, – отвечает Эмма. – Куда нести-то? Элия спохватывается и идет вперед, указывая путь. Время от времени она оборачивается, чтобы проверить Эмму, и смущенно улыбается, забавно морща нос. Эмма улыбается ей в ответ. И снова в голову приходит мысль: а Элия… Она с заговорщиками? Эмма тут же глядит на нее иначе. И удивляется тому, как можно захотеть рожать в рабстве. Или ее никто не спрашивал? Может, ее изнасиловали? За время, которое они идут до кухни, Эмма успевает передумать десяток разных причин, пожалеть Элию и отругать ее за безрассудство – в мыслях, конечно же. А потом ошарашенно смотрит на Руфию, сходу подхватывающую ее за руку и заставляющую пробовать немыслимо вкусную похлебку, варящуюся в большом котелке. – Любимое блюдо хозяйки, – кивает Элия и, отдуваясь, осторожно садится за стол. Эмма смотрит сначала на нее, потом на хлопочущую у котла Руфию, затем принимается разглядывать кухню. Не поздновато ли для готовки? Впрочем, если Руфии не спится... В лудусе все было не так. Никто не пустил бы ее пробовать хозяйскую еду, да и из личных рабов она знает только Регину. А здесь… Лупа сразу познакомила ее с ними. И спокойно отпустила гулять по дому, будто заранее знает, что Эмма никуда не денется. А если бы она вознамерилась сбежать? – Сбежать? – удивляется Руфия, когда Эмма открыто спрашивает ее об этом, наплевав на последствия. – Зачем, деточка? Я уже старая, куда мне бежать? А Лупа – хорошая девочка, я ее вырастила, хочу и ее ребенка покачать. – Я про себя, – смущается Эмма, чем вызывает смех у Элии. Та качает головой. – Все не так просто, Эмма. Это в доме ты можешь ходить, где хочешь и когда хочешь. Снаружи, за воротами, тебя будут ждать. И тебе не понравится это ожидание. Ее лицо мрачнеет, она кладет руки на свой живот. Руфия поджимает губы и переводит тему, спрашивая: – Эмма, ты гладиатор? Эмма кивает, настораживаясь. Она ждет, что сейчас ее спросят, как же так получилось, что гладиатор стал подстилкой богатой римлянки, и готовится дать отпор. – Как чудесно! – радуется старушка, не переставая помешивать похлебку большой ложкой. – С тех пор, как у нас появилась Лилит, мы знаем все городские новости! А теперь еще и ты! Эмма немного расслабляется. Либо тут действительно никого не волнует, откуда и зачем она взялась, либо все давно привыкли, что Лупа тащит в дом всех, кто может удовлетворить ее. – Мы и раньше все знали, – мягко возражает Элия. Руфия качает головой: – Но не новости гладиаторов. На это возразить нечего, и Элия разводит руками, с улыбкой глядя на Эмму. А той не по себе. Ей безумно нравится эта теплая атмосфера уюта, в которую она окунулась с головой, но какое-то странное чувство свербит внутри и заставляет волноваться. Слишком все… быстро, что ли. Слишком хорошо. Отправляясь сюда, Эмма не ждала подобного. Она думала, что попадет в подобие лудуса Ауруса. Что если все это – хорошая игра? Что если ее проверяют? Что если… – А что, милая, – спрашивает Руфия, косясь на Эмму, – Лупа тебя для личных дел своих купила? Или нам в помощь? – Бабуля! – одергивает старушку Элия. Они родственники? Да вроде нет… – Что такое-то? – ворчит Руфия, закатывая глаза. – Будто до этого такого не случалось! Ты, милая, не смущайся, – обращается она снова к Эмме. – Знаем мы, знаем, что хозяйка по женщинам сохнет больше. Ничего тут удивительного для нас нет. Она хихикает в сторону. Элия продолжает укоризненно качать головой. Эмма сидит, смущенная все равно, и не знает, стоит ли что-нибудь говорить. Впервые за все время кто-то, помимо Робина и Регины, обсуждает с ней такие вещи. И не стыдит, и не ругает, а просто дает понять, что все известно, и никого это не волнует. Словно все правильно. Она прочищает горло перед тем, как все же ответить: – Я… да. Для этого. Вот и сказала. И ничего страшного. Просто… так есть. И будет ближайшее время. Наверное, стоит привыкнуть наконец. – Ну, я так и решила, – степенно кивает Руфия. – Уж больно по-хозяйски тебя хозяйка обнимала, когда вы приехали. Она все мешает и мешает похлебку, словно нельзя останавливаться в этом деле, и изредка подкидывает туда зелень да какой-то мелкий сероватый порошок, потом пробует бульон, удовлетворенно кряхтит и продолжает мешать. – Слушай, – шепчет Элия, перегнувшись к Эмме, и та невольно склоняется к ней, – бабуля не со зла все это. Мы просто действительно привыкли. Лупа любит женщин, а Сулла – мужчин. Последнее для Эммы новость, и, хоть и не очень важная, но достаточно удивительная. Зачем же они тогда живут вместе? Элия понимает ее вопросительный взгляд без слов. – Сулла потерял все свои деньги на одной из войн, – вздыхает она, поглаживая свой живот. – А отец Лупы как раз искал, за кого бы ее выдать замуж. Сулла к тому времени уже в хорошем звании был, известный. Он посватался, и вот… – Он тогда и помоложе был, – ворчливо встревает Руфия. – И покрасивше. Да и характер не такой поганый. Она сплевывает в сторону, бормоча что-то себе под нос, и щурится, приглядываясь к похлебке. Эмма думает: надо же, как интересно. Вернее, ее мало это волнует. Конечно, было понятно, что между Суллой и Лупой особой любви нет, но Эмма всегда считала, что это Лупа выскочила замуж за богатого старика. А тут получается наоборот. И, видимо, поэтому Сулла разрешает ей делать все, что захочется. Впрочем… Разве в Риме после свадьбы деньги жены не переходят мужу? У Эммы вдруг громко – особенно громко в момент тишины – урчит живот. Она быстро накрывает его ладонями, словно это поможет, а Элия подвигает ей корзинку с булочками, одна из которых уже перепала Эмме некоторое время назад. – Ешь, – добродушно говорит девушка. – Руфия еще настряпает. – А как же! – откликается старушка. – Я люблю стряпать, было бы для кого! Хозяина нет вечно, да и Лупа все куда-то уходит. Может, с тобой хоть дома задержится. Она смеется, от смеха ее объемный живот колыхается, Эмма смотрит на него и не верит, что еще утром была в лудусе, где не с кем перемолвиться добрым словом, где никто не пошутит просто так, где все заняты только собой. Она бы никогда не подумала, что здесь, в доме Лупы, ей понравится больше. Но ведь если бы она сразу попала сюда, то не познакомилась бы с Региной… Эмма берет одну булочку и принимается ее есть, вновь и вновь поражаясь тому, как легко, как просто она чувствует себя в этом чужом доме. После холода лудуса, после одиночества так приятно очутиться в компании людей, которые не скупятся на слова и смех. Регина остается единственной, ради кого Эмма хочет вернуться к Аурусу. Скучает ли она по Эмме? На кухне наступает тишина, только булькает похлебка в котле да ворчит что-то себе под нос Руфия. Элия сидит молча, время от времени поглаживая живот, и явно думая о чем-то своем. Эмме кажется, что они выглядят семьей. Так странно… После всего, что она слышала о доме Суллы, ей думалось, что здесь вечный мрак и боль. А теперь получается, что из мрака и боли она сбежала, чтобы оказаться тут. Но, может, это только первое впечатление? Эмма помнит, что и лудус поначалу показался ей светлым. Она думает о Регине. Вот кто по-настоящему освещает дом Ауруса. Как остальные этого не замечают? Может быть, подговорить Лупу выкупить и Регину? Эмма оборачивается, когда слышит шаги, и смотрит, как в кухню заходит Лилит. Непривычно видеть ее в слабо подпоясанной тунике и босиком, с собранными за спиной волосами. Все тут непривычно, и именно это и беспокоит Эмму. Очень хочется помолиться Одину, но где это сделать? – Привет всем, – говорит Лилит и ласково обнимает Руфию, а потом и Элию. Кивает Эмме, немного настороженно, словно не знает пока, как у них, хорошо ли все. А Эмма просто рада ее видеть. И улыбается, кивая в ответ. – Привет. Лилит смотрит на нее какое-то время, потом спохватывается и спрашивает у Руфии наигранно оживленно: – Гляжу, снова твоя лучшая похлебка? Она тянет руки к ложке, но Руфия шутливо бьет ее по пальцам. – Ишь, чего удумала! Жди утра, настояться ей надо! Элия хихикает, прикрыв рот. Лилит хмурится, но недолго. Смотрит на замершую Эмму и взглядом показывает ей на выход, идя туда первой. Эмма понимающе следует за ней, и вместе они отходят на приличное количество шагов прежде, чем Лилит останавливается в каком-то закутке и резко оборачивается. – Я надеялась, что Аурус все же передумает, – выдыхает она и ерошит волосы обеими руками. Эмма замечает, что Лилит выглядит встревоженной. – Ну, он не передумал. Она оглядывается. Никто их не подслушивает? В лудусе ее это не волновало. И, как выяснилось, зря. Здесь следует быть более осмотрительной. Но Лилит, кажется, уверена, что все в порядке. Лилит вздыхает. – Да, я вижу. Она улыбается одними губами и осматривает Эмму с головы до ног перед тем, как спросить: – Лупа разместила тебя у себя? Эмма прикусывает губу. Обсуждать с Лилит Лупу… Ей это не очень нравится. Однако Лилит ждет ответа. – Да, – коротко кидает Эмма. Ей хочется спросить о Белле, о заговорщиках, но она молчит, давая Лилит шанс заговорить об этом первой. – Хорошо, – кивает Лилит. – Тебе лучше быть рядом с ней. Так она будет спокойна. – А из-за чего ей переживать? – удивляется Эмма. Лилит снова пристально осматривает ее. – Лупа ревнива. И она уже знает, какие слухи ходят о нас с тобой. Эмма снова прикусывает губу. – Надо сказать ей, что это неправда. Лупа нужна ей. Римлянка единственная, кто даст ей разрешение выходить в город. И совершенно не нужно заставлять ее подозревать о том, чего нет в действительности. Лилит коротко смеется. – Ей вообще ничего не надо говорить, – твердо произносит она. – Чем меньше ты будешь затрагивать эту тему, тем лучше для всех. Эмма нехотя кивает. Вот ведь неудача! Ладно, она и так уже решила, что будет как можно более милой с Лупой. Придется, видимо, дневать и ночевать в ее компании. – Я спрашивала у нее, можно ли мне тренироваться, – вспоминает она, понимая, почему тогда Лупа так странно смотрела на нее. Ведь здесь тренироваться можно только с Лилит. – И что она ответила? – приподнимает Лилит брови. – Ничего, – бормочет Эмма. Неужели ей теперь запретят тренироваться? Кто дернул ее тогда согласиться разыграть все это с Лилит! Меньше было бы проблем! Эмма злится: в основном, на себя, но и на Лилит тоже, это ведь была ее идея. И не находит ничего лучше, чем сообщить ей об этом. Они по-прежнему стоят в крошечном закутке, где приходится едва ли не прижиматься друг к другу, и будет очень весело, если кто-нибудь обнаружит их здесь. Все это Эмма тоже высказывает Лилит, и та успокаивающе улыбается ей. – Здесь никто не ходит, кроме своих. Эмма цепляется за последнее слово. – Что ты имеешь в виду? – настороженно интересуется она и вздрагивает, когда Лилит склоняется к ней, очень близко. От ее тела идет жар, когда она шепчет Эмме на ухо: – Все личные рабы Лупы, кроме Руфии, с нами. Эмма невольно хватается за ее плечи, потому что ее начинает пошатывать. Все? – Все? – повторяет она. Это ведь хорошо, правда? Это действительно хорошо. Лилит кивает, обнимая ее за талию и придавая устойчивости. Эмма прижимается лбом к ее плечу, учащенно дыша. Почему это так взволновало ее? Она ведь знала, что именно тут, в доме Суллы, живут заговорщики. Что же она так отреагировала? – А этот… – вдруг вспоминает она. – Без имени… – Сир*, – сразу отвечает Лилит. – Он не с нами. Но и не вмешивается. Она говорит это так спокойно, будто уверена, что все идет по плану. Эмме же кажется, что очень неосмотрительно иметь под боком того, кто в любой момент может донести. – Почему Лупа сказала, что у него нет имени? Они с Лилит все еще стоят, обнявшись, и Эмме почему-то уютно в этих объятиях. Так же уютно ей было на кухне, в компании Руфии и Элии. Поэтому она не спешит избавляться от чужих рук. В последнее время спокойствия в ее жизни крайне мало. Пусть хоть так… Лилит, словно все понимая, тоже не разжимает объятий. – Сир принадлежит Сулле. Тот приставил его к Лупе, чтобы он следил за ней. Эмма невольно хмыкает и задирает голову, всматриваясь Лилит в лицо. – Следил? Лупа и так слаба на… – она тщательно подбирает слово и никак не может найти, а Лилит уже отвечает: – Меня это тоже удивляет, но кто я такая, чтобы спрашивать подробности? Она осторожно поглаживает Эмму по спине, и это прикосновение теплом разливается по телу. Эмма вздыхает. Она уже чувствует себя тут гораздо лучше, чем в лудусе, и только лишь отсутствие Регины омрачает все происходящее. – Мне нужно встретиться с Беллой, – вспоминает она. – Скоро у нас будет общая встреча здесь, – обещает Лилит. – Ты увидишь там Беллу. – И Регину? – не подумав, радуется Эмма. Лилит озадаченно хмыкает. – Регину? Нет, вряд ли. Она почти никогда не приходит. Хотя, может, в этот раз… ради тебя… Эмма думает, знает ли Регина про тайный ход. Ведь ее наказали на два месяца, как же она проберется сюда в другом случае? – Ради меня? – повторяет Эмма бездумно, только сейчас осознав, что именно сказала Лилит. Что ради нее? – Ты ведь здесь теперь, – отзывается Лилит. – Надо тебя поддержать. И познакомить с нашим лидером. Впервые она так открыто говорит о том, что есть кто-то, кто на самом деле затеял все это. Кто кинул клич, кто запалил чужие сердца этой идеей, кто продолжает подбрасывать ветки в костер. Дрожь предвкушения пробегает по спине Эммы. Ей уже так не терпится влиться во все это, что даже возможная встреча с Региной вдруг отступает в тень. Эмма укоряет себя за такое, но ничего не может поделать. А если это к лучшему? Что толку забивать себе голову Региной и страдать по ней всякий раз, если есть возможность заняться чем-то настоящим? Регина тоже настоящая. Но если Эмма хочет вернуться к ней, то должна поменьше представлять, как могло бы быть, и приближать тот момент, который действительно будет. В который будут они обе. – А ты не знаешь, – спрашивает она все же, – в лудусе все в порядке? Она понятия не имеет, держит ли Лилит связь с лудусом, но та спокойно кивает. – Все в порядке. Почему ты спрашиваешь? Ей нельзя рассказывать о Пробусе. И Эмма решает выдать другую правду, чтобы было легче. – Я… люблю Регину, – говорит она, отстраняясь от Лилит. Это так просто, оказывается. Произнести вслух. Признать перед другими. Внутри становится безумно легко, и хочется взлететь, вот только крыльев нет. Но, может, отрастут? Лилит смотрит на нее с полуулыбкой и качает головой. – Ты – отчаянная женщина, Эмма, – сообщает она с плохо скрываемым восхищением. Эмма недоуменно пожимает плечами. – Почему? Лилит долго смотрит на нее, будто не может поверить, что Эмма не знает, пока Эмма не поторапливает ее: – Что? Что такое?! Волнение поднимается в ней волной. Что она сейчас услышит? Лилит успокаивающе кладет ладонь ей на щеку. – Послушай, ничего… Эмма почти рычит от нетерпения и волнения. – Что? – повторяет она низким голосом, которого за собой никогда не наблюдала. Она должна знать. Она обязана! И Лилит вздыхает: – Это просто сплетня, Эмма. Никто не знает, правда это или нет… – она делает паузу и убирает руку от лица Эммы, затем продолжает: – Регина потеряла возлюбленного. Это то, что известно всем. Но ходят слухи, что она сама убила его. Сердце Эммы падает куда-то вниз. Убила? Сама? Она бы с гневом отринула эту новость, но после Пробуса… И того, как спокойна была Регина… Эмма открывает рот, чтобы хоть что-нибудь сказать, но вдруг понимает кое-что. – Мне все равно, – говорит она холодно. – Даже если это так. И это правда. Ей нет дела до умершего любовника Регины. Даже если она убила его сама. Лилит намекает на то, что и с Эммой может произойти нечто подобное? Эмма не верит. И никогда не поверит. У Регины была масса возможностей расправиться с ней. И она этого не сделала. Зато она убила Пробуса. И спасла Эмму. И этого достаточно, чтобы сделать выводы. Лилит заметно расслабляется. Наверное, она думала, что все испортила. – Я рада, – говорит она совершенно искренне. – Регина – хороший человек, что бы там ни говорили про нее. Если она тебя полюбит, тебе очень повезет. Она говорит совершенно не так, как Робин. Она не отговаривает Эмму. Эмма понимает это и так, а потому ничего не отвечает. Тем более что тут нет «если». Регина уже любит ее. И Эмма четко это знает.