Te amo est verum

In infinitum до бесконечности

Сулла разрешает Лилит тренировать Эмму, и если это разрешение и волнует как-то Лупу, то она этого не показывает. Эмма не чувствует изменений в отношении к ней и потихоньку расслабляется. Да и в этом месте невозможно не расслабиться! Эмма никогда бы не подумала, что рабы и хозяева могут казаться… семьей, что ли… Это невероятное, невозможное слово, слишком далекое от всех представлений Эммы о рабстве, но в доме Суллы все именно так. Да, это очень странная семья, в которой один может выпороть другого, однако мало-помалу Эмма убеждается, что рабы и сами стараются не допускать таких ситуаций, за которые их можно было бы наказать. И создается впечатление, что они хотят избавиться от своего хозяина гораздо меньше, чем рабы Ауруса. Но почему же тогда подпольщики появились именно тут? Спустя пару дней, когда Эмма идет на рынок вместе с Лилит, она спрашивает ее об этом. Рядом с ними нет соглядатая, нет вообще никого, кто сторожил бы, и это настолько близко к свободе, что Эмма впервые за долгое время дышит полной грудью. Она понимает, прекрасно понимает, что, конечно, никакая это не свобода, и что если она прямо сейчас попытается сбежать, то ее найдут и вернут обратно, но все равно это так удивительно, что не хватает слов описать это удивление. Лилит выбирает свежую зелень – Руфия наказала принести лучшую – и говорит, не оборачиваясь: – Хозяин у нас неплохой, но он остается хозяином. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я. Эмма понимает. Как понимает и то, что выбрала не самое удачное место для подобных обсуждений, а потому замолкает и довольно долго помогает Лилит набрать в корзину то, что заказала Руфия. Невольно вспоминается похожая прогулка на рынок с Региной, и Эмма нежно улыбается своим воспоминаниям. Она скучает. Скучает по улыбке Регины, по ее рукам, по ее голосу. Она многое отдала бы, чтобы прямо сейчас выслушать от нее все, что угодно, лишь бы только она говорила и говорила, а Эмма бы слушала и не могла бы наслушаться. Она думала, что будет тяжелее. Но, видимо, стремление к конечной цели облегчает ситуацию. Их разлука не навсегда, Эмма верит, что однажды вернется, а пока что пусть все уляжется, утрясется. Вестей из лудуса по-прежнему нет: ни плохих, ни хороших. И Эмма чувствует себя спокойно. Пробус не тревожит ее ни во снах, ни в мыслях. Она все еще считает, что можно было поступить иначе, однако и последствия были бы совершенно другими. Вряд ли лучше. Для нее так точно. Она чешет плечо и натыкается пальцами на клеймо. – Слушай, – спрашивает она у Лилит, – а Сулла не будет ставить мне свое клеймо? Лилит косится на нее. – А ты хочешь? Эмма недоуменно хмурится. – Кто меня спросит? Лилит хмыкает и ничего не говорит. Эмма какое-то время ждет от нее ответа, потом задает следующий вопрос: – Считаешь, сколько времени Завоевателю потребуется на самом деле, чтобы добраться до Рима? Конечно, она давно рассказала Лилит об услышанном в атриуме и почти не сомневается, что это добралось и до других заговорщиков. Лилит выбирает специи, долго и придирчиво, словно не слыша Эмму, а та изнывает от нетерпения. Ей безумно хочется прямо сейчас оказаться в кругу заговорщиков, посмотреть на них, явить им себя. Да, она уже знает, кто они, но знать вот так, издалека, одно, а стать одной из них, встать рядом плечом к плечу, совсем другое. Лилит расплачивается, поднимает корзину, предварительно забросив туда мешочки со специями, и кивает Эмме, словно говоря, чтобы она шла следом. Они пробираются через толпу галдящих горожан, в которой Эмма невольно выискивает знакомое лицо, и уже у выхода с рынка Лилит негромко говорит: – Возможно, он уже где-то здесь. Эмма невольно замедляет шаг, будто ожидает, что Завоеватель вот-вот выйдет из-за угла. – Здесь? – повторяет она, понижая голос. Лилит кивает, не оборачиваясь, и невозмутимо идет вперед. – Здесь, – повторяет Эмма, трепеща. – В Тускуле. – Может, и в Тускуле, – отзывается Лилит. – Речь ведь шла только об армии. Это не значит, что Завоеватель сам ведет ее в бой. Эмма слушает и не может осознать до конца. В ее понятии командир всегда впереди армии. Но может ли так случиться, что он будет… далеко впереди? Слишком далеко? Нет никакого шанса прямо сейчас столкнуться с Завоевателем, разумом Эмма это понимает, но сердце продолжает трепетать и на что-то надеяться. Словно само возможное присутствие Завоевателя в Тускуле решит сразу все проблемы. Эмма всматривается в лица проходящих мимо мужчин и с трудом заставляет себя перестать это делать. Завоевателя здесь нет. Лилит просто так сказала это. Чтобы поддержать разговор. Эмма глубоко вздыхает, приноравливаясь к шагу Лилит. Они уже тренировались несколько раз, в полной амуниции, с настоящим оружием. Эмма пока проигрывает, но сдаваться не собирается. В голове у нее сидит правда, по которой получается, что она не выиграла тот бой, и это заставляет ее стискивать зубы и идти вперед. Хоть чего-то она должна добиться в этой жизни, чтобы быть достойной Регины, чтобы показать ей, что она может на нее рассчитывать. – Смотри, – Лилит останавливает вдруг Эмму, схватив ее за плечо. Мимо них, тяжело чеканя шаг, проходит небольшой отряд солдат. Они движутся по направлению к порту. Рядом с восторженным улюлюканьем бегут мальчишки, одному из которых перепадает солдатский хлеб. Эмма провожает их долгим взглядом. Началось? Куда они? В Рим? Значит ли это, что скоро подпольщики перестанут быть подпольщиками?! Эмма сгорает от нетерпения, даже все мысли о Регине не волнуют ее сейчас так, как волнуют эти солдаты и то, что может последовать за ними. Она поворачивается к Лилит и шепчет, едва удерживая себя от того, чтобы закричать в полный голос: – Это оно, да? Она надеется увидеть в глазах Лилит отражение того, что томится в ее собственном сердце, но Лилит смотрит на нее очень скептически. – Надеюсь, ты не веришь, что Тускул прямо сейчас лишится всех своих солдат, и мы сможем что-то сделать? Она тоже говорит вполголоса, даже учитывая то, что рядом с ними нет никого: солдаты успели пройти, а мальчишки – убежать. Эмма выдыхает и с силой ерошит волосы. – Это глупо, – признает она. – Конечно, глупо. Очень глупо. Сколько их? Человек десять? Эмма так и не знает точного количества, но понимает, что все, что они могут сделать, это попытаться сбежать. На подъем восстания у них нет никаких средств. И еще долго не будет, если к ним не присоединятся еще люди. Но почему этого не происходит? Почему не ведется активная работа? Эмма не видит, чтобы Лилит как-то занималась этим вопросом, а Белла… Чем занята Белла? Аурусом? В какой-то момент Эмма ловит себя на мысли, что могла бы предложить себя для вербовки, но пока что решает погодить. Ей кажется, что важным будет сначала узнать, кто же стоит во главе всего этого, а уж потом действовать – по обстоятельствам. Они возвращаются домой молча, будто поссорившись, хоть и нет меж ними никакого напряжения, обычно сопутствующего ссоре. Эмма ждет, что встретятся еще солдаты, но их нет, и тот отряд кажется уже чем-то обыденным, хоть раньше солдаты на глаза Эмме и не попадались в таком количестве: Тускул – не военная крепость. Что странно, потому что у него очень удачное расположение, и любой противник может попытаться его занять с моря. Разве Цезарь не опасается этого? Эмме нет нужды думать о Цезаре и его планах, тем более что когда она проходит за ворота, под ноги ей кидается растрепанный тощий мальчишка, гоняющий округлый камешек. Камешек подкатывается к Эмме, а мальчишка, заметив это, застывает, насупившись. Боится, наверное, что заберут игрушку и не отдадут. Лилит уходит, не оглядываясь, а Эмма ногой пинает камень – не слишком сильно, – отправляя его обратно к мальчугану. Тот хватает его руками и прижимает к груди. – Спасибо, – бурчит он, не сводя с Эммы внимательного взгляда. Откуда он тут взялся? Эмма здесь живет не первый день и ни разу его не видела. Она спрашивает его об этом. Мальчишка утирает нос тыльной стороной ладони и вздыхает. – Я болел. Очень долго. Я часто болею. Он действительно бледен и худ даже для тех ребятишек, что вечно носятся по городу, голодные и чумазые. Эмма отмечает его большие карие глаза и грязные волосы, которые кажутся темными, но, может, их просто надо помыть. – Я Эмма, – называет она свое имя. Мальчишка снова смотрит на нее. Видно он не привык, что взрослые представляются первые. – А я – Неро*, – наконец отвечает он и уже не выглядит таким настороженным, принимаясь сандалией пинать землю, забыв, наверное, что держит в руках камень, предназначенный именно для этого. На родине Эммы многие считают, что назвать имя – это обнажить душу, выдать себя злым духам, обречь на несчастья и болезни, если именем завладеет недруг или злодей. В Риме такого поверья нет, но Эмма до сих пор нет-нет да и вздрагивает, когда кто-то окликает ее. Иногда ей хочется придумать для себя какую-то кличку, как Фур у Робина, но всякий раз что-то отвлекает ее, и она благополучно забывает. До следующего раза. У Эммы много времени здесь, в доме Суллы, и поэтому ей в радость немного поболтать с мальчиком. Тем более что, кажется, с ним не так уж часто разговаривают. – Ты живешь здесь, да? – уточняет она, и Неро кивает. Потом размахивается и перекидывает камень через забор. Эмма невольно вжимает голову в плечи, ожидая ответной ругани. Судя по тишине, Неро ни в кого не попал, но Эмма все же строго говорит ему: – Не делай так больше, хорошо? – А ты мне не мать! – дерзко отвечает пацан, сам мгновенно пугаясь своей дерзости и отступая на шаг. Однако не убегает и смотрит на Эмму исподлобья, вроде как ждет ее реакции. Эмма качает головой. – А где твоя мама? Она думает, кто из рабов Суллы может быть ею. А Неро насупливается еще больше, одергивает коротенькую тунику и бубнит что-то неразборчивое себе под нос. Эмма старательно прислушивается, но не понимает, а потому переспрашивает: – Чего ты сказал? Неро набирает в грудь воздуха. – Нет у меня матери! – почти кричит он, и в голосе его слышится обида: то ли на жестокость богов, то ли на то, что Эмма об этом спросила. Эмма закусывает губу. Ей становится неловко. А мальчишка, будто бы для того, чтобы добить, еще и добавляет: – И отца нет. Только бабушка Руфия. Не успевает Эмма порадоваться этому, как слышит: – Она – не моя родная бабка, – серьезно говорит мальчик. – Она сама сказала пару лет назад. Я не спрашивал. Эмма не знает, что на это сказать. У нее самой полная семья, живы и отец, и мать, и братья, и она не понимает, что может чувствовать маленький мальчик. Поэтому не находит ничего лучше, чем спросить: – А сколько тебе лет? Неро шмыгает носом. – Летом будет десять. – Понятно, – кивает Эмма и замолкает. Между ними устанавливается напряженное молчание. Судя по взглядам, которые Неро бросает на забор, он жалеет, что избавился от камня. Эмма внезапно думает, что можно было бы попросить Руфию сшить ему тряпичный мячик: она видела, как мальчишки на улице гоняют подобный. Но прежде, чем она успевает спросить Неро, хочет ли он мячик, он подхватывается вдруг и быстро убегает. Эмме остается только развести руками, беспомощно глядя ему вслед. В лудусе Эмма не видела детей. Ну, кроме Роланда. А у Суллы в доме, казалось, вообще никого нет. Но вот появился Неро… Может, и еще кто-то будет? Эмме не хочется пока что идти к себе. Пользуясь тем, что ее никто не зовет, она уходит на внутренний двор, достает доспехи и оружие и начинает тренироваться. Здесь ей нравится это делать. В лудусе подобные тренировки были обязательством, у Суллы Эмма делает это по зову души. И немного из-за того, что сказала ей Лилит. По поводу Регины. Доспехи кожаные, в них жарко и неудобно, они слишком плотно облегают тело, и вскоре Эмма обливается потом и тяжело дышит, все чаще останавливаясь, упираясь руками в колени и пытаясь отдышаться. Дерево столба уже превратилось в щепки, надо бы закончить на сегодня и подождать, пока рабы столб заменят, но Эмме хочется довести себя до изнеможения, и она все бьет и бьет, и замахивается, и содрогается от ударов и вибрации, и заставляет себя стоять на ногах. Она знает: потом будет легче. Обязательно. Когда она слышит голос Суллы за спиной, то резко оборачивается, и мечи оборачиваются вместе с ней по инерции. Острие одного из них пролетает аккурат рядом с носом Суллы, и римлянин усмехается, слегка отклоняясь назад с легкостью, удивительной для его комплекции. Эмма сглатывает и замирает. Накажет. Однозначно накажет. Сулла, однако, не спешит гаркать на нее и звать других рабов. Он выпрямляется, поправляя тунику. – Неплохой удар, – кивает он и внимательно осматривает Эмму: с ног до головы. Задерживает взгляд на ее глазах. Эмма сглатывает снова, но голову не опускает. Будь что будет. – Спасибо, господин. Сулла закладывает руки за спину. Лицо его не выражает злости или иных сильных негативных чувств. От него будто исходят волны любопытства, и Эмма потихоньку расслабляется. Может быть, и зря. – Как тебе здесь живется, Эмма? – вдруг спрашивает он, и это настолько неожиданный вопрос, что нет никакого шанса ответить на него сразу же. Эмма молчит и тяготится этим молчанием, которое, как ей кажется, удушливым дымом расходится по округе вместе с дыханием. Губы Суллы вдруг изгибаются в легкой улыбке. – Так плохо? Он все еще не злится. Однако Эмма отчетливо помнит, как смотрел он на нее в атриуме. Или дело было в Лупе? – Все хорошо, господин, – наконец открывает она рот. По спине ползут крупные капли остывшего пота. Появляется желание поежиться, но Эмма усилием воли сдерживает его. Сулла чуть наклоняется вперед. – Тебе нравится моя жена? Это еще один неожиданный вопрос. И снова Эмма теряет дар речи. Как можно на это ответить? Где-то далеко кричит птица, будто криком своим пытается отвлечь. Но у нее плохо получается. Сулла хитро щурится. – Так что же, Эмма? – повторяет он. – Что ты скажешь о моей жене? Тебе нравится, как она имеет тебя? У него безмятежные глаза. Словно он интересуется, что Эмма ела на завтрак. Существует ли правильный ответ на этот вопрос? Как можно ответить «да» или «нет»? Эмма не понимает. Она молча смотрит на Суллу и молится Одину, что он избавил ее от этой неловкости. Глаза Суллы все еще безмятежны. Все еще серы. Все еще почти пусты. Эмма кривит губы, которые не может удержать на месте. Сейчас он подумает, что она смеется! Смеется над ним! Но вот смех вырывается у самого Суллы, и Эмма невольно подхватывает его и эхом разносит по двору. Удивленно замолкает далекая птица, привыкшая в одиночестве нарушать тишину. Господин и рабыня смеются вместе, и это совсем не то, чего ожидала от жизни здесь Эмма. Она смотрит на Суллу, боясь прекратить смеяться раньше, чем он, но ему, кажется, все равно. Он делает это с видимым удовольствием, словно очень давно не смеялся. Они замолкают вместе, и Эмма, прислушиваясь к себе, находит какую-то неправильную симпатию к мужчине. Будто бы это могло чем-то сблизить их. – Моя Лупа – своеобразная женщина, – вздыхает Сулла и качает головой, не размыкая соединенных за спиной рук. – Я так пока и не смог разгадать, что она нашла именно в тебе. – Я тоже, господин, – торопливо отзывается Эмма, радуясь, что может ответить хотя бы на один вопрос. Сулла одобрительно кивает. Сейчас он совсем не похож на того сурового римлянина, каким Эмма впервые увидела его на пиру у Ауруса. Здесь, дома, в простой одежде, в обычных сандалиях, он действительно ближе к Эмме, чем когда-либо. Но она помнит, как он заносил плетку над плечами своих рабов. И это не позволяет ей обмануться до конца. – Положи оружие и доспехи на место, и пойдем в дом, – велит Сулла, и Эмма, разумеется, не может ослушаться его. Она как можно более торопливо стягивает нагрудник, невольно вздыхая, когда ветерок касается мокрых плеч и спины, стягивает наручи и наплечники, отстегивает юбку, состоящую из скрепленных кругом тяжелых кожаных пластин. Тесные сапоги до колена заменяются легкими сандалиями. Эмма кладет рядом с доспехами мечи и поворачивается к терпеливо ждущему Сулле. – Отлично, – кивает тот. Вдвоем они идут к дому, и Эмма все еще чувствует себя неловко. В лудусе она и помыслить не могла, чтобы вот так пройтись с Аурусом. Чтобы он заговорил с ней, задал вопросы и не потребовал ответы. Чтобы она могла с ним посмеяться. Как свободный человек. Эмма знает, что нельзя себя так настраивать. Что ей же будет хуже. Но, во имя богов, как славно, как сладко не бояться, что тебя могут ударить за один косой взгляд! И за это вот Эмме кажется, что она уже почти любит и Лупу, и Суллу, и всех, кто живет в этом доме. Если бы Сулла выкупил Регину… Может быть, можно попросить Лупу? Ведь Регина когда-то была с ней… При этой мысли, впрочем, Эмма мгновенно мрачнеет. Она не готова подкладывать Регину под Лупу, пусть даже так уже было. Нет-нет. Нужно придумать что-то другое. Навстречу попадается Криспус. Он удивленно смотрит на Эмму, шагающую рядом с Суллой, но, конечно же, не говорит ни слова. Эмма закусывает губу и косится на Суллу. Он ее отпустит? Или придется до ночи ходить с ним рядом? На Тускул наползает ночь, а вместе с ней и прохлада. До весны еще долго, но уже безумно хочется ощутить ее дыхание, подставить лицо горячему солнцу, омыть ладони в теплом дожде, вдохнуть запах цветущих деревьев и трав… Эмма вдруг отчетливо представляет свою весну, ту, что терпеливо ждет ее дома. А какая будет здесь? Еще она понимает, что слишком давно не вспоминала отца и мать. Ей становится от этого не по себе. Будут прокляты те дети, что забыли о своих родителях. В голову почему-то приходит Неро. А что бывает с теми родителями, что забыли о своих детях? Эмма думает: были ли родителями Неро рабы, которые умерли? Или Руфия нашла его где-то и приютила? Что случилось? Надо будет расспросить. Не самого Неро, конечно. У самого входа Сулла останавливается вдруг и поворачивается. – Будь с ней нежна. Эмма не сразу понимает, о ком речь. А когда все же понимает, то бледнеет: – Господин… Почему он говорит с ней о Лупе? Почему спрашивает такие вещи? Она снова теряется, потому что не видит правильного ответа. А Сулла пальцами ловит ее за подбородок, будто она пытается увильнуть. – Иначе я найду способ тебя наказать. Губы его растягиваются в улыбке: вежливой и довольно приятной. Эмме надо бы понять: он – хозяин. Но она бесстрашно заглядывает в его глаза, и видит, что они не пусты. Он действительно хочет, чтобы она была нежна с его женой. Это до невозможности странно. Это до безумия неправильно. И все же Эмма каким-то чудом понимает, что движет Суллой. Он женился на Лупе из-за денег. Он не любит ее так, как она, должно быть, того заслуживает. Возможно, он считает себя виноватым за то, что она делает. И он хочет хоть как-то искупить свою вину. Посредством Эммы. Эмма вспоминает ту фразу, что кинула вчера Лупа, когда они шли из атриума. И говорит спокойно и твердо: – Да, господин. Я буду. Лупа несчастна. Это не значит, что Эмма должна жалеть ее. Но она жалеет. У нее все еще доброе сердце. Взгляд Суллы смягчается, он отпускает Эмму и кивает. – Ты – хорошая девочка, – негромко говорит он. – Я думаю, мы подружимся. Он кивает еще раз и уходит, не оборачиваясь. Эмма смотрит ему вслед. Сердце у нее бьется очень ровно. А внутри отчего-то не остается никаких подозрений по поводу этого дома. Сулла может любить мужчин, но что-то есть у него к Лупе, что наполняет теплом и его самого, и окружающих. Эмма вспоминает лудус, Ауруса и его отношения с родными. Пусть лучше так, как здесь. Пусть у Лупы нет любви, зато она и не пытается ее разыграть. Не пытается надавить. Не врет себе и мужу. Не спит со своим братом. А Сулла… Что ж, Эмма думает: он хороший человек. Пусть даже не кажется таким с первого взгляда. Приходит вечер. В купальне, в которую Эмма наведывается каждый день – и эта привычка ей очень нравится, – никого нет. Вода не горячая, но достаточно теплая, чтобы блаженно расслабиться в ней, до того смыв с плеч и груди следы пота после тренировки. Эмма откидывается на бортик и прикрывает глаза. Регина встает перед ней, как живая: голубая туника, распущенные по плечам волосы, карие глаза. Она улыбается и что-то говорит, но видно лишь шевеление губ. Эмма улыбается ей в ответ и протягивает руку, зовя к себе. И слышит: – Как знала, что найду тебя здесь! Эмма испуганно вскидывается ровно тогда, когда Лупа избавляется от одежды и быстро погружается в воду. Двух вдохов ей хватает, чтобы подобраться ближе и обвить мокрыми руками плечи Эммы. – Ты скучала по мне? Жаркий шепот тревожит губы, а следом язык пробирается между ними, толкается в горячую влажность рта, встречается с другим языком и сплетается в быстром танце. Эмма научилась отвечать правильно. Она умеет отворачиваться от Регины и целовать Лупу так, чтобы та дрожала в ее руках, чтобы прижималась всем телом, чтобы терлась грудью о грудь. А после сегодняшних слов Суллы Эмма делает это с гораздо большим воодушевлением. Она уже не считает это изменой Регине. Что-то словно переключается в ней, когда она оказывается с Лупой. Может быть, она научилась разделять любовь и плотские удовольствия. А может быть, ей не оставили выбора, и нужно было или привыкнуть, или сойти с ума. Лупа седлает ее бедро и трется об него, не оставляя в покое губы Эммы, терзая их своими кусачими поцелуями. Эмма отвечает страстно, жадно, так, чтобы не осталось сомнений: она заинтересована в этом, она хочет этого. Руки ее скользят по спине Лупы сверху вниз, пальцы сжимают зад, ласкают его, как вода ласкает сами пальцы. Лупа охает, запрокидывая голову, не переставая двигать бедрами. Эмма как можно более преданно смотрит на нее снизу вверх, желая верить, что на этом их вечер кончится, что Лупа не захочет продолжить его в спальне. Она даже ведет языком по выгнутой шее Лупы и сильнее напрягает бедро, чтобы привести римлянку к желаемой развязке. Ее в который раз поражает, как быстро Лупа со всем управляется. Как же хорошо она знает свое тело! Лупа не подводит: буквально через десяток-другой вдохов она издает низкий протяжный стон, впивается ногтями в плечи Эммы, буквально сдирая кожу, и сжимается вокруг ее бедра. Эмма чувствует мелкую дрожь, та ненадолго передается ей. Она мягко целует хозяйку в шею и поглаживает ее по спине: несложно было запомнить, что нравится Лупе после. Лупа тяжело дышит, приходя в себя, затем опускает голову и шепчет Эмме на ухо то, что ей не нравится: – Дай мне. Вода ласково плещет возле них. Эмма чувствует чужую руку у себя в паху и покорно раздвигает ноги. Она не хочет. У нее ничего не получится. В голове быстрыми всплесками возникают воспоминания, и все они связаны с Региной. Эмма знает, что Лупа потребует от нее, и поэтому надеется воспользоваться прошлым удовольствием, однако прикосновения только раздражают, не совпадая по ощущениям с образом под плотно зажмуренными веками. Она старается, она очень старается, но теперь настала очередь Регины отворачиваться от нее. И, наверное, это честно. – Кончи для меня, – с придыханием говорит Лупа, ее пальцы внутри Эммы настырны и причиняют боль. Эмма силится представить себе, что все хорошо, напрягает мышцы, приподнимает таз, но ничего не получается. Лупа вертит и крутит пальцами все сильнее, все настойчивее, пока Эмма попросту не сдается. Она выгибает спину, издает низкий протяжный стон и заставляет свое тело затрепетать: делает все то, что подглядела у Лупы. Нет ничего сложного теперь для нее в том, чтобы сделать вид, что ей хорошо – она успела этому научиться за время, прожитое здесь. Полезное умение, иначе их игры длились бы гораздо дольше и приносили бы гораздо больше неудобства. Лупа довольна. Она мажет мокрым поцелуем по щеке Эммы и вытягивает из нее пальцы. Вот это настоящее облегчение. Эмма открывает глаза. Римлянка встает в полный рост и, заведя руки за голову, расплетает сложную прическу, позволяя волосам свободно упасть на плечи. Темные соски ее призывно торчат. – Хочешь остаться? – игриво спрашивает она. – Или пойдешь в спальню? Эмма медлит перед тем, как ответить. – Могу я попросить, госпожа? Она знает, что после оргазма у Лупы всегда хорошее настроение. Вот и сейчас она снова опускается в воду и треплет Эмму по подбородку. – Я так люблю, когда ты что-нибудь просишь у меня, дорогая, – мурлычет она и улыбается. – Проси, конечно. Тебе можно все. – Все? – не удерживается Эмма, чем вызывает взрыв хохота у Лупы. Она смеется, и смех ее толчками бьется в висках. – Говори, – наконец выдыхает Лупа, утирая глаза. – Чего ты хочешь? Она соединяет их с Эммой пальцы и принимается разглядывать, будто видит впервые. – Можно мне немного погулять перед сном? – тихо спрашивает Эмма. Второй раз она забывает добавить «госпожа», но Лупа ничего ей на это не говорит. Она подносит руку Эммы к губам и целует каждый ее палец: медленно и нежно. Эмма вздрагивает от этих поцелуев. Она не хочет думать, что за ними может стоять. Она всего лишь рабыня. А Лупа – ее госпожа. Ведь не может случиться так… – Да, дорогая, – говорит Лупа, и на губах ее снова играет шальная улыбка. – Можешь погулять. По саду, конечно, надеюсь, ты понимаешь. Она сдвигает брови и качает головой, все никак не отпуская руку Эммы. А той нужно встать и уйти, но она медлит, не зная, как это сделать. Наконец Лупа сама отталкивает ее. – Иди же! – восклицает она. – Чего ты ждешь? Она отворачивается, делая несколько гребков в бассейне, в котором вода едва доходит до середины живота, и добирается до противоположного края, где стоят масла и мыльные растворы. На Эмму она больше не обращает внимания, и та поспешно выбирается из воды, так же поспешно вытирается и накидывает на себя одежду. А потом, мельком глянув на Лупу, покидает купальню. В доме тихо. Коридоры пусты, только где-то вдалеке слышится мужской смех: здесь комнаты рабов разделены, и мужчины живут отдельно от женщин. Лилит как-то приглашала Эмму к себе, так что дорога известна. Но Эмма идет не туда. Она действительно хочет подышать свежим воздухом. Тут она не соврала. Ночь свежа и тиха. Где-то рядом поет соловей, заливается мелодичной трелью. Эмма долго стоит на пороге, слушая его. В такие моменты ей кажется, что рабство кончилось. Что она свободна, что ее ждет Регина, что ее можно взять за руку, не боясь ничего. Эмма закрывает глаза и запрокидывает голову, подставляя лицо прохладному ветру. Регина близко – но так далеко. Может быть, прямо сейчас она тоже думает об Эмме. Может быть, не может уснуть. Может, готовится передать весточку. Ночью ее присутствие ощущается острее. Словно их не разделяют петли улиц и неровные ряды домов. Словно они не живут у разных хозяев. Словно войдя в спальню, Эмма увидит ждущую ее Регину. Эмма прерывисто вздыхает, отказываясь открывать глаза. Ей кажется, что скоро все изменится. Она не знает, что именно, но предчувствие хорошее. И ей не хочется его отпускать. Однако вскоре надо будет вернуться к Лупе, и нет смысла так бездарно тратить время. Она уходит в сад, намереваясь немного потренироваться, но видит чью-то фигуру на скамье возле цитрусового дерева, и останавливается. Сердце стучит чуть чаще. Ладони сжимаются в кулаки. Это Сулла. Он поднимает голову, очевидно, заслышав шаги, и долго молча смотрит на Эмму. Та ждет, что ее сейчас прогонят, однако первой не уходит: словно из упрямства. И Сулла, не спуская с нее взгляда, так же молча сдвигается к краю скамьи. Это невозможно понять как-то иначе. Эмма подходит и садится – на максимальном расстоянии, которое не так уж и велико, учитывая длину скамьи. Сулла бос. Ежик коротких седоватых волос на его голове выглядит взъерошенным. Эмма кидает на мужчину лишь один быстрый взгляд и тут же отводит глаза. Ей неловко. Хозяева никогда не предлагали посидеть с ними. Не предлагали вместе помолчать. Почему он здесь? Почему не в своей постели? Почему не радуется, почему не смеется? Или мысли его снова о Лупе? Эмма не сразу замечает протянутый кубок, который Сулла, оказывается, держит в руке, а когда замечает, то колеблется, не понимая: над ней так шутят? А потом выплеснут то, что в кубке, в лицо? В кубке вино. Неразбавленное. Эмма понимает это, когда все же берет его, готовая ко всему. Но Сулла только скупо улыбается и кивает. Его пристальный взгляд словно держит Эмму в тисках. И ей не остается ничего, кроме как глотнуть этого вина. Оно крепкое. И терпкое. С нотками граната, который так любят в этом городе. В голове мгновенно начинает шуметь. Эмма стискивает кубок пальцами и прикрывает глаза. Она не думает, почему Сулла ведет себя с ней, как с равной. Это все просто ночь. Она меняет стороны. Она путает отражения. Она внушает ложные мысли, выдавая их за единственную правду. Под веками у Эммы пляшут огонь и Регина, и пламенные языки ласкают черные локоны, едва обжигая их. Она хочет сделать еще один глоток, но спохватывается и возвращает кубок Сулле. На мгновение их пальцы встречаются. Вот только Эмме теперь все равно. Она сидит на одной скамье рядом со своим хозяином и пьет из его кубка. Боги сошли с ума. Сулла залпом осушает кубок и отбрасывает его в сторону, потом горбится и склоняет голову, свешивая руки между колен. Эмма смотрит на него и ничего не хочет понимать. В голове у нее все еще шумит вино. Это просто неправильная ночь. А может… Эмма улыбается огненной Регине. Может, она как раз расставляет все по своим местам.