Te amo est verum

Cogita et visa замыслы и намерения

Попавшаяся навстречу Ласерта подозрительно молчит, хоть и смотрит на Эмму слишком пристально, словно хочет что-то спросить. Эмме любопытно, сказал ли ей что-нибудь Паэтус и если да, то что именно, но и она тоже молчит и даже склоняет голову в подобии поклона. Безусловно, она готова нанести ответный удар, если потребуется, но, в отличие от матери и брата, Ласерта на удивление ведет себя смиренно. Она проскальзывает мимо, зачем-то прикрывая руками живот, и именно это ее движение заставляет Эмму подумать о том, о чем бы она не подумала раньше. – Ласерта беременна? – спрашивает она у Регины, когда приходит к ней в комнату. Свежий ветер врывается в окно и треплет Регине волосы. Та сердито поправляет их, затем принимается заплетать косу, коротко отзываясь: – Да. В сердце Эммы ничего не содрогается. Она не рада за Ласерту, однако и проклинать ее не станет. Это вообще не ее дело. Разве что… – От Паэтуса? Эмма проходит вглубь комнаты и становится за спиной Регины, сидящей у зеркала. Велик соблазн склониться и, обняв за плечи, провести губами по маняще открытой шее, но Эмма держится и заводит руки за спину, дабы ускользнуть от соблазна. В домусе есть масса других помещений, где они могут сделать все, что захотят, а здесь… Что если снова войдет Кора? Эмма морщится от своих мыслей и повторяет, потому что не услышала ответа: – Так это ребенок Паэтуса? Регина издает непонятный звук: то ли раздраженно хмыкает, то ли еще что. Но все же говорит, глядя на отражение Эммы в зеркале: – Нет, это не его ребенок. Эмма приподнимает брови. – Откуда знаешь? Регина молчит до момента, как коса оказывается заплетена, и Эмма уже смиряется, что это не ее дело, когда слышит: – Это ребенок Робина. Вот так новости… Эмма потрясенно смотрит на Регину, не зная, что сказать. Да и надо ли говорить? – Мэриан знает? Регина перекидывает косу через плечо и оборачивается, глядя на Эмму снизу вверх. В глазах ее – насмешливое спокойствие. – А ты как думаешь? Эмма не думает никак. В конце концов, это ведь действительно не ее дело. И все же она зачем-то говорит: – Мэриан недовольна. И поэтому так обрадовалась тому, что готовится побег. Регина щурит насмешливые глаза и кивает. – Ты такая умная. От этих слов – а может, от тона, каким они были произнесены – по спине Эммы пробегает быстрая дрожь, и она склоняется к Регине, едва не задевая губами ее губы. Регина позволяет ей сделать это, а затем отстраняется, ладонью касаясь плеча, и встает, поправляя тунику. Эмма безропотно следит за ней, позволяя отойти на пару шагов. Значит, вот как все обернулось… Осуждать Робина, конечно, смысла нет: он выполняет лишь то, что ему приказано. И все же… Эмма понимает, что будь она на месте Мэриан и сведи все воедино, довольна своим положением тоже не осталась бы. Получается, что муж привел в рабство ее и сына, а сам продолжает жить как жил и даже попыток не делает что-либо изменить. Да, что-то менять действительно трудно, но ведь Робин – лучший гладиатор Тускула. Разве не мог он договориться с Аурусом и попросить не отправлять его к Ласерте? Наверняка мог. Но не стал утруждаться. Эмма поджимает губы, следя за Региной, невозмутимо занимающейся своими делами. И не удерживается от очередного вопроса: – Что думает по этому поводу Кора? Она не может не спросить. Ласерта, беременная от раба… Если Кора в свое время так агрессивно отреагировала на беременность рабыни, то положение дочери… Она должна рвать и метать. На какое-то мгновение губы Регины зло искривляются, но она тут же напускает на них улыбку, когда смотрит на Эмму. – А что Кора? – небрежно пожимает она плечами. – Кора не препятствовала ее… общению с Робином. Напротив – поощряла. В ее тоне чувствуется что-то странное: зависть или злость, а может быть, такая своеобразная печаль, ведь ее ситуация была совершенно иной, и она вряд ли ее не вспомнила. Эмме хочется подойти и обнять и именно это она и делает, даже несмотря на то, что Регина сопротивляется – скорее по привычке, чем в полную силу. – Она будет рожать? Эмма идет по галерее вместе с Марией и вполголоса обсуждает с ней все, что узнала. Мария более словоохотлива, чем Регина, она успевает рассказать и о недовольстве Ауруса, и о скандале, который Кора все-таки закатила – но исключительно потому, что Ласерта пыталась вытравить плод, что, очевидно, Кору совершенно не могло устроить. – Коре нравится контролировать, – Мария говорит вполголоса и время от времени оглядывается, справедливо полагая, что интересующиеся уши всегда найдутся. – А свою дочь – особенно. Эмма хочет спросить, почему же Ласерта ничего не делает для того, чтобы вырваться из-под такой опеки, но потом сама понимает: а что в Риме может сделать женщина? Они тут на положении чуть повыше рабского. Сначала за них все решает отец или братья, затем муж. Разве что вдовствующим римлянкам положено чуть больше, но Эмма и в этом не уверена. Потом она вспоминает, что Ласерта пьет, и все потихоньку становится на свои места. Вино, постель с братом… Ласерта делает то, что может, мстит, как ей кажется, матери. Но разве такой местью чего-то добьешься? Нет, жалеть ее Эмма не стремится, однако теперь может посмотреть на нее с другого угла. А что Аурус? Он ведь не может не знать. И снова отмалчивается? Уже в лудусе их с Марией настигает Давид и, внимательно поглядывая на Эмму, твердо говорит ей: – Мы поможем, чем сможем, ты только скажи. Мария согласно кивает и эхом повторяет: – Только скажи. Две пары светлых глаз серьезно глядят на Эмму. Та не знает пока, что может попросить у Давида или у Марии, но отказываться от возможной помощи не собирается. – Следите за гладиаторами, – кивает она. – Чтобы никто никому… Ну, вы понимаете. Она ни словом, ни вздохом не выдает свои планы по поводу Кироса, которые все же придется воплотить в жизнь, потому что утром он, случайно столкнувшись с Эммой, недобро ухмыльнулся и сообщил, что Аурус наверняка щедро наградит того, кто выдаст ему заговорщиков. Может быть, он ждет, что Эмма станет пытаться его перекупить, кто знает. Но Эмма делать это не планирует и молится Одину, чтобы все прошло нормально. Молится и ловит себя на мысли, что делает это все реже и реже, будто потихоньку перестает верить в могущество богов. Ее немного пугает, что ничего не меняется от того, что она не так часто, как раньше, закрывает глаза и призывает Всеотца. Давид кивает в ответ и ласково обнимает Марию за плечи, притягивая к себе. – Мы рады, – негромко говорит он, сверкая глазами, – что нашелся такой человек, как ты. Давно пора действовать. Эмма спрашивает, почему же сам Давид не взялся за такое, и Мария, опережая мужа, торопится ответить: – Мы всего лишь рабы, Эмма. А ты – гладиатор! Лучший гладиатор Тускула! Если и может кто-то спасти нас всех, то только ты! Эмме льстит гордость в голосе Марии и такая безудержная вера в ее силы, однако она ограничивается тем, что пожимает плечами. – Поживем – увидим, – улыбается она и прощается, отправляясь по своим делам. Робин находится в кухне. О чем-то тихонько переговариваясь с Галлом, он, замечая Эмму, приподнимает брови в немом вопросе. Эмма делает ему знак рукой, мол, нужно переговорить наедине. Робин понимающе кивает, и Эмма ждет его у выхода с кухни, а после они выходят на тренировочную арену, где Август гоняет гладиаторов: среди них есть и Мерида, и она окидывает Эмму пристальным взглядом. Эмма не помнит ее на собрании и решает, что это и к лучшему. Слишком приметная. – Ты по поводу Кироса? – Робин понимает все быстро и говорит еще до того, как Эмма отвечает утвердительно: – Мое мнение остается в силе. От него нужно избавляться. И побыстрее. Неизвестно, сколько еще продержится его язык за зубами. Если хочешь… Эмма останавливает его взмахом руки. Она бы хотела не принимать во всем этом участия, но теперь это ее ответственность. И она не подставит никого. Однако желание Робина помочь радует и настраивает на хороший лад. Если, конечно, можно говорить о таком в преддверии убийства человека. Холодный пот прошибает Эмму только на рынке, куда она отправляется за ядовитыми грибами: это самый верный способ покончить с кем-либо так, чтобы не привлечь лишнего внимания. Робин подсказал ей, куда можно заглянуть, но Эмма и так знает, к кому обратиться. Алти сидит на прежнем месте и с привычной флегматичностью перекатывает в руке маленькие белые косточки. Завидев подошедшую Эмму, она расплывается в широкой улыбке. Темные глаза ее сегодня кажутся темнее, чем обычно. – Кто ко мне пожаловал, – скрипит она приветственно и чуть сдвигается на своей подстилке, освобождая место для Эммы. Та медлит немного, однако все же садится, спиной ощущая удивленные взгляды: Северную Деву достаточно хорошо знают в городе, как и Алти, пришедшую с мутных земель. Наверняка гадают, что связывает этих двоих. – Мне нужны ядовитые грибы, – без лишних слов начинает Эмма. – У тебя есть? Лицо Алти искажается в непонятной гримасе. Она вновь начинает перебрасывать из ладони в ладонь косточки и долго молчит, заставляя Эмму нервничать: нет желания встретиться здесь с кем-то из знакомых. – Грибы, – нараспев произносит Алти наконец и хитро щурится, глядя на Эмму. – Есть. Тебе зачем? Эмма поджимает губы. – Неважно, – отрезает она. Алти пожимает плечами. – Значит, нет, – кивает она и прикрывает глаза, подбрасывая бренчащие косточки на ладони. Эмма ждет и не может понять, стоит ли ждать. Нервозность распространяется по телу все быстрее. Эмма ерзает на подстилке, чувствуя невидимых клопов, которые кусают за бедра, и торопливо выдыхает, всматриваясь в невозмутимое лицо гадалки: – Так продашь? Алти приоткрывает один глаз и улыбается половинкой рта. – Зачем? – повторяет она. Эмма злится, злость вырывается вместе с дыханием, и Алти втягивает ее ноздрями, как сладкий дым из курилен. Затем принимается смеяться – каркает, как ворона, разве что крыльями не хлопает. – Отравить кого-то вздумала, девочка? Косточки выпадают из руки на подол засаленного платья, которое гадалка носит, видимо, не снимая. Эмма невольно провожает их взглядом и, будто завороженная, шепчет: – Да. Тут же встряхивается от морозной дрожи, пробившей тело. Зачем она сказала?! Зачем призналась? Теперь кто угодно может подловить ее на совершенном! – Не волнуйся, – будто прочтя мысли, хрипит Алти. – Кому мне тут рассказывать? А если и рассказала бы, кто поверит сумасшедшей с рынка? Она подмигивает замершей Эмме и достает откуда-то маленький невзрачный мешочек, который передает, а Эмма хватает так, будто готова оторвать вместе с пальцами. – Сколько? – спрашивает она одними губами. Алти снова прикрывает глаза. – Сколько не жалко. Эмма, продолжая пребывать в каком-то оцепенении, передает ей все монеты, что взяла с собой. Алти забирает, не глядя, и сует их под себя, словно там – самое надежное место. Эмма смотрит на мешочек, в котором – смерть Кироса. И снова морозная дрожь напоминает о себе, цепляя крошечными колючими лапками позвоночник. Она действительно хочет убить человека. Потому что он грозится раскрыть ее план. Хочет подставить ее. Подвести под возможную смерть. Так сделает ли она что-то плохое, отведя эту смерть от себя и передав ее другому? Один молчит. Эмма раз за разом спрашивает его совета, но не получает ничего: ни одобрения, ни порицания. Словно Всеотец не слышит или не хочет слушать. Дает ей возможность принять самостоятельное решение. И Эмме ничего не остается, кроме как послушаться. Она зажимает мешочек в ладони, чувствуя, как проминается то, что внутри, и едва удерживает себя от того, чтобы размолоть грибы в порошок. Ведь так будет надежнее, разве нет? А потом вдруг спрашивает: – А ты можешь проклясть человека? На этот раз ее сковывает всю – с ног до головы. Пару мгновений нет возможности дышать, и Эмма по-настоящему пугается, не спросила ли она что-то действительно невозможное. Но вот Алти открывает глаза, и оцепенение проходит, снова можно двигаться. – Проклясть? – переспрашивает гадалка, в ее голосе нет ни привычной хрипоты, ни вороньего карканья, сейчас он слишком похож на голос обыкновенного человека. – Кого ты хочешь проклясть? Она торопливо трясет головой, едва Эмма открывает рот. – Нет-нет, не говори, погоди! – вскинутая рука заставляет Эмму прикусить губу. Алти изучающе смотрит на нее, из темного взгляда пропала томная медлительность. Теперь этот взгляд цепкий, колючий, очень внимательный. – Проклятие падет и на тебя, – говорит Алти без сожаления. – А может, отразится на ком-то из близких. Ты готова? Конечно, нет! Эмма мотает головой. Если бы речь шла только про нее… Но близкие… Она не готова жертвовать никем. Кора того не стоит. Она уже поднимается, чтобы уйти, когда слышит небрежное: – Я могу отвести удар. Алти снова играет с косточками и только поглядывает исподлобья на Эмму, будто проверяя, как та среагирует на предложенное. Эмма застывает на месте. Отвести удар… Это слишком заманчиво. Но случится ли так на самом деле? Или Алти просто хочет еще денег? Гадалка, словно чуя сомнения, пожимает плечами. – Нет так нет, девочка, – в голос пробирается усмешка, на лицо же наползает отсутствующее выражение. Алти уже явно не до Эммы, которая все еще колеблется, когда тихо спрашивает: – Что я буду тебе должна за это? Алти поднимает на нее взгляд, на мгновение прожигая им до костей. – Замолвить словечко за меня перед Завоевателем, – быстро бросает она, будто давно уже знает цену. Эмма кивает до того, как успевает как следует обдумать. Это несложно. Она все равно никогда не увидит Завоевателя. Алти ухмыляется ей. – Ступай, – велит она. – Придешь, когда мои грибы сработают. Да захвати с собой какую-то вещь нужного человека. Сначала Эмма недоумевает, зачем ей приносить что-то, принадлежащее Киросу, но потом понимает: речь-то вовсе не о нем. Она уходит, не оборачиваясь, и мешочек с отравой жжет ей ладонь.