Te amo est verum

Порошок из ядовитых грибов настолько успешно подсыпается в тарелку Кироса, что в первый момент Эмма сама не верит своей удаче. Рядом нет никого, кто мог бы что-то заподозрить или о чем-то спросить. Сердце стучит почти ровно, будто Эмма не впервые проделывает такое. Не впервые собирается убить человека. Она не спала практически всю ночь, однако сейчас совершенно не чувствует себя утомленной. Ее по-прежнему немного пугает, что убийство не вызывает в ней особых эмоций, она пытается найти их, но мало что получается. Может быть, она сойдет с ума позже. А может, жизнь в Риме уже достаточно закалила ее. В любом случае, Эмма не вздрагивает, когда слышит за спиной насмешливый голос Кироса: – Не меня ждешь? Пред-во-ди-тель-ни-ца… Он нарочно растягивает слово, издеваясь, и Эмма, оборачиваясь к нему, позволяет себе улыбнуться. – Почему ты все еще ничего не рассказал Аурусу? – спокойно интересуется она и так же спокойно смотрит, как Кирос тянется за миской, которую оставил ненадолго, отходя за водой. Кирос громко смеется и закидывает в рот пару ложек каши, щедро сдобренной приправой. Эмма наблюдает, как он небрежно жует и торопливо глотает, стремясь ответить ей: – С чего ты взяла, что не рассказал? Он подмигивает, тыльной стороной ладони утирая рот. Ест он неопрятно, чавкает и разбрасывает вокруг себя кусочки еды. Эмма морщится и в какой-то степени чувствует удовлетворение от того, что уже сделала. Наверное, это неправильно. Но что вообще в ее жизни сейчас идет правильно? Это жестокий, очень жестокий мир. И здесь все еще только одно правило: если не ты, то тебя. Кирос прекрасно себя чувствует на протяжении всего дня, и Эмма со смесью грусти и злости думает, что ничего не вышло. Либо Алти обманула ее, либо желудок у Кироса может переварить даже яд, либо боги отвели от нее этот грех. Она уже даже смиряется с неудачей, когда слышит вдруг приглушенные взволнованные возгласы и бежит на них с надеждой неизвестно на что. Это Кирос. Он корчится на полу, орет и извергает из себя потоки рвоты, конвульсивно дергаясь и суча конечностями. Гладиаторы толпятся вокруг и галдят, явно не зная, что и делать. В воздухе отчетливо ощущается густой омерзительный запах. Эмма останавливается напротив Робина и ловит его понимающий взгляд. Чуть заметно кивает в ответ и тут же громко произносит: – Позовите Студия! Скорее! Лучше бы, конечно, не звать никого, но это слишком подозительно. Лепидус тут же срывается с места, будто до призыва Эмма никто сам не мог догадаться это сделать. Кирос уже не кричит, он стонет от боли и сворачивается. С губ его тянется кровавая ниточка слюны. Он тяжело дышит и все пытается что-то сказать, но не может. Эмма выдыхает и решительно шагает вперед, опускаясь рядом на корточки. Кладет ладонь на покрытый испариной лоб Кироса и чуть поворачивает его голову, отмечая налитые кровью глаза, которые, должно быть, уже мало что видят. Где-то внутри, под сердцем, вздрагивает стыд и страх за содеянное, однако Эмма загоняет их поглубже и склоняется ниже, шепча Киросу: – Лежи спокойно. Сейчас придет Студий. Она не испытывает желания злорадствовать над умирающим. Как минимум, потому, что опасается, что он может выжить и запомнить. О, Один, видел бы ее отец… Он бы не одобрил такое. Но ведь он и никогда не бывал на ее месте! Эмма держит Кироса за руку до момента, как слышит резкий голос Студия: – Что тут еще? Врач поспешно опускается на колени, бесцеремонно отталкивая Эмму, берет бледного, едва дышащего Кироса, за руку, склоняется над ним, что-то произнося себе под нос. Эмма медлит, затем все же поднимается, отряхивая тунику. – Что с ним? – она слышит свой голос будто бы со стороны и совершенно не узнает его. Откуда эти нотки сожаления и испуга? Как может она играть так хорошо, когда внутри – абсолютная пустота? – Откуда я знаю? – огрызается Студий, не оборачиваясь, и ругается, когда Кирос извергает на подол его туники очередную порцию рвоты. – Отравился чем-то, – взволнованно гудит Галл. Он стоит чуть поодаль и неотрывно смотрит на Кироса. Переживает – по-настоящему. Эмма какое-то время следит за ним, затем снова спрашивает Студия: – Так что, отравился? Студий, хлопочущий над Киросом, отвечает не сразу. – Вероятнее всего. Он подзывает к себе двух гладиаторов и велит им поднять несчастного и отнести в лекарскую. Кирос стонет, но сопротивляться не может. Эмма ловит Студия за руку. – Он умрет? – спрашивает она, надеясь, что он не услышит ожидания в ее голосе. Студий мрачно смотрит на нее. – Вероятнее всего, – повторяет он, сам не ведая, сколько облегчения приносит Эмме двумя простыми словами, и добавляет: – По признакам похоже на отравление грибами, но откуда грибы? Сегодня их не давали. Он качает головой, а Эмма отпускает его и смотрит вслед, краем глаза видя, как приблизившийся Робин встает рядом. – Ты это сделала, – едва слышно произносит он. Эмма кивает. В груди разливаются попеременно то жара, то холод. Она убила человека. Просто взяла и убила. И ей теперь с этим жить. Кирос умирает вечером следующего дня в страшных мучениях. Эмме об этом рассказывает Галл, глаза которого полны слез. Эмма тоже пытается заплакать, но получается плохо, и она довольствуется тем, что отворачивается, делая вид, что очень взволнована. А затем идет к Регине и, остановившись на пороге, спрашивает так, словно никто не может их подслушать: – Что ты чувствовала, когда убила Пробуса? Регина, что-то вышивающая у окна, резко вскидывает голову, затем откладывает вышивку и стремительно подходит к Эмме так, что их лица и губы оказываются друг напротив друга. – Скажи это еще раз – и погромче, – шипит она, злыми глазами смотря на безучастную Эмму. – Или ты хочешь, чтобы нас снова наказали? Она хватает Эмму за руку и уводит вглубь комнаты, где оставляет, чтобы выглянуть в галерею и поплотнее задернуть занавесь, будто это спасет их в случае чего. – Что ты натворила? – резко и грубо спрашивает Регина, возвращаясь к Эмме. Она хватает ее ладонями за щеки и с силой сжимает, повторяя: – Что ты натворила, Эмма? Глаза ее все еще злые, но искорками в них уже проскакивает встревоженность. Эмма улыбается одними губами. – Я убила человека, моя милая. Она признается в этом без лишних оговорок, без страха, без сожалений. Она хочет, чтобы Регина знала. Будто надеется, что это, наконец, сблизит их по-настоящему – и не только телесно. Эмма не дура. Она отлично видит, что Регина держит дистанцию. И это слишком болезненно, чтобы относиться равнодушно. Потому что внутри Эммы нераспустившимся цветком живет любовь, и она безудержно хочет дарить ее, отдавать просто так, лишь бы ее приняли. Почему, почему Регина не хочет? Взгляд Регины надламывается, и из надлома тонкой струйкой вытекает изумление. Она разжимает было ладони, но тут же спохватывается и не отпускает Эмму, возвращает прикосновение. – Кто? – спрашивает она коротко. Эмма испускает выдох, на котором отвечает: – Кирос. Возможно, не стоило посвящать Регину. Четверых бы хватило. Но уже поздно. Она подсознательно ждет осуждения, ищет его в Регине, но та лишь едва заметно качает головой перед тем, как поцеловать Эмму в губы: очень быстро. – Он бы выдал нас, – говорит она и отпускает Эмму, уходя к своей вышивке. Нас. Нас. Эмма смотрит на нее, очень долго, практически целую вечность, затем повторяет: – Так что ты чувствовала, когда убила Пробуса? Плечи успевшей сесть Регины напрягаются. Она сжимает губы в тонкую нить и совершенно не хочет смотреть на Эмму, которая подходит и опускается на колени, обнимая Регину за талию. Она хочет знать. Она хочет понять, что с ней не так. Регина сопротивляется. Она все еще не смотрит на Эмму, и губы ее не разжимаются, а руки вцепились в вышивку так, словно она единственное, что может спасти. Эмма ждет, откуда-то зная, что получит ответ. И получает. – Ты ведь не думаешь, что это было мне в удовольствие? – выдыхает Регина, и вместе с этим выдохом с губ ее срываются затаенные эмоции, вкус которых оседает на языке Эммы. Там и горечь, и ярость, и сожаление, и какая-то дикая гордость. А еще – страх. И он острее всего. Эмма невольно сглатывает, явственно ощущая сухость в горле. – Я не знаю, как это было для тебя, – шепчет она, пока руки ее гладят бедра Регины. – Ты такая закрытая… Ты ничего мне не говоришь. Она всматривается в темные глаза до того момента, когда понимает, что они слишком близко. И едва-едва различает шепот: – Что я должна тебе сказать? – в глубине взгляда Регины переливается что-то темное, что-то, до чего не дотянуться при самом большом желании. – Что я не убиваю людей? Что кошмары мучили меня несколько месяцев, пока я не стала пить травы? Что я всюду видела его тень, а ночами слышала голос? Пальцы Регины вцепляются Эмме в волосы, отгибают голову назад. Регина нависает над Эммой, продолжающей стоять на коленях, и шепчет, шепчет в самую глубину ее рта, ни разу не коснувшись губ губами: – Ты не должна была быть в моей жизни, Эмма с северных гор. Я не призывала тебя и не молилась о тебе богам. Я научилась жить одна, и мне было хорошо в этом одиночестве. Но вот появилась ты, и все пошло наперекор начертанному. Взгляд ее изучает бледное лицо Эммы, скользит по нему, словно ласкает, но на деле от него впиваются под кожу тонкие невидимые иглы. Эмма терпит: она хотела этих откровений. Она хотела хоть каких-то эмоций, устав без них. Регина гладит ее свободной ладонью по щеке, ведет большим пальцем по губам, приоткрывая их, словно для поцелуя – и не целует. – Я не хотела, чтобы ты думала, что я убила для тебя, Эмма. Это не так. Это было не так. Я мечтала, чтобы в моем сердце никогда не родилось иное. Чтобы ты не забралась туда и не установила свои порядки. Она шепчет о том, что так долго любила Ингенуса, что другое чувство просто не могло прийти к ней. Что боги не позволят им быть вместе. Что они всего лишь рабы, которые не могут распоряжаться собственными судьбами. Она дышит о том, что Эмма не должна была влюбляться в нее. Эмме безумно хочется поцеловать ее. Вот такую – отрешенную, практически опустошенную признаниями. Хочется вдохнуть в нее жизнь, заставить смеяться – искренне и открыто, – заставить любить. И она обнимает ее крепче и притягивает к себе, напрочь забыв о Киросе, о своем поступке, обо всем, что не касается их двоих. – Если я здесь, – шепчет она так же тихо, как и Регина до этого, – значит, так нужно. Значит, боги дают тебе второй шанс. Со мной. Почему ты не хочешь воспользоваться им? Она целует Регину до того, как та успевает что-то ответить. Раскрывает ее губы своим языком, дотягивается до чужого, затевает с ним причудливый танец и проталкивает в горло приглушенный стон. Внизу живота зарождается что-то горячее, жидким проливающееся между бедер, которые безудержно хочется сжать. Рука Регины, стискивающая волосы, приходит в движение практически сразу же, и Эмма, задыхаясь, вынуждена отпрянуть, так как не хочет лишиться половины скальпа. – Я люблю тебя, – вырывается у нее сердито. – И ты любишь меня. Даже не вздумай отрицать. Регина и не отрицает. Оттолкнув Эмму, она отворачивается и снова принимается за вышивку, ничем более не выказывая интерес к происходящему. Даже плечи ее не подрагивают от порывов ветра, то и дело заглядывающего в комнату. Эмма уходит в смятении. Внутри нее понимание борется с желанием схватить Регину и опрокинуть на кровать, установить свои правила. Войти в душу, в сердце, в тело – везде, куда не хотят пускать. То, что Регина и отталкивает, и одновременно нет, начинает надоедать. Неудовлетворенность рождает свои образы, Эмма ловит себя на том, что они ей нравятся. И это пугает гораздо больше равнодушия к судьбе Кироса, о котором заговаривает Робин, остановив Эмму за колонной возле тренировочной арены. – Соглядатаи Ауруса опрашивают гладиаторов по поводу его смерти, – шепчет он взволнованно, но его волнение совершенно не передается Эмме. Она будто уверена, что ей – и остальным – все сойдет с рук. – Кироса мало кто любил, – отзывается она мрачно, все еще находясь во власти очередного отказа Регины. – Поспрашивают и перестанут. Робин придерживается иного мнения и предупреждает Эмму, чтобы она держала язык за зубами. Она смотрит на него как на умалишенного. – За кого ты меня принимаешь? – возмущение просачивается в ее голос. – Ты считаешь, что я могу быть неуравновешенной настолько, что подставлю под удар все то, что мы так долго готовили? Всех людей, что хотят свободы? Робин тушуется и отводит взгляд, а Эмма просто не хочет верить, что он, оказывается, совершенно ее не знает. Впрочем, и она его тоже, стоит только вспомнить Ласерту и ее будущего ребенка. Просто бык-осеменитель. Эмма злится на Регину и Робина практически до самой ночи, когда Мария говорит ей, что следует пойти к Ласерте. В первый момент Эмма не понимает услышанного и переспрашивает, недоумевая, что именно капризная римлянка от нее хочет. Но сомнения и догадки отпадают сразу же, едва Эмма видит голую Ласерту, сидящую на краю кровати. Рядом с ней лежит искусственный фаллос. Эмме хочется надеется, что это не для нее, но Ласерта велит: – Задерни занавесь. Плотно. Эмма просила Ауруса оградить ее от общения с Ласертой, как и с Корой, но, вероятно, он об этом даже и не знает. Вряд ли бы ему понравилось происходящее. Она подавляет тяжелый вздох и выполняет приказ. Затем поворачивается и смотрит, как Ласерта с видимым трудом поднимается с постели и подходит ближе. Вся она абсолютно неприкрыта, и Эмма ловит себя на том, что смотрит на ее грудь с большими розовыми сосками. Ей одновременно и нравится это, и не нравится. Она не может понять, что больше. Воздержание явно играет свою роль, и если бы Эмма хотела, она обвинила бы в том Регину, но она не хочет. Ласерта видит ее взгляд – не может не видеть. – Ни у кого из этих идиотов не встает на меня, – злобно кидает она, поглаживая выступающий живот. – Для них я слишком беременная. Она смеется – слишком громко, слишком неестественно. Эмма позволяет себе тоже изогнуть кончики губ. Встало бы у нее, будь она мужчиной? Она оценивающе окидывает взглядом фигуру Ласерты. Нет. Она ее не хочет. И не из-за беременности – просто римлянка никогда не привлекала ее. Возможно, находись в том же положении Регина… При этой мысли интерес Эммы начинает шевелиться где-то между ног. Она переступает ими, не намереваясь отдавать Ласерте ни капли своего желания. Оно не для нее. Кажется, Ласерта понимает, что ее снова не хотят. И резко подается вперед, захватывая ладонями щеки Эммы – почти как Регина этим же днем. – Я всегда хотела понять – каково это, – шипит римлянка, впиваясь ногтями в щеки Эммы. – Ты трахаешь Регину, рабыня, верно? Она смеется, не дожидаясь ответа, и зло вращает глазами, не отпуская Эмму. Лицо немеет от боли. Эмма терпит. Она не станет бить беременную. Даже если та этого заслуживает. Даже если никто ее за это не накажет. – Лупа хвалила тебя, – продолжает Ласерта, разглядывая Эмму. – Говорила, что многому тебя научила. Думаю, она не преувеличила. Имя бывшей хозяйки чем-то колким отдается в сердце, и Эмма проглатывает вдох. Ласерта замечает это, удовлетворенно смеется, отталкивает от себя и возвращается к кровати, на краю которой встает на четвереньки, выпятив зад: гладкий и белый. Она широко раздвигает ноги, предоставляя Эмме возможность увидеть все, что та совсем не хотела бы видеть. – Давай же! – требует Ласерта. – Живее, рабыня! Я слишком долго хочу этого! Она раскрытая и влажная и будь она кем-нибудь другим, Эмма не медлила бы ни мгновения. Но это все еще Ласерта. Она все еще отвращает. Живот ее отчетливо виден, и Эмме вдруг приходит в голову безумная мысль: что если она достанет фаллосом до ребенка? Такое возможно? Словно прочтя ее мысли, Ласерта говорит чуть недовольным тоном: – Да что ты боишься, дура? Войдешь не туда, куда обычно входят. Мне так тоже нравится. Она призывно шевелит задом, а Эмма с трудом находит в себе силы, чтобы подойти ближе и взяться за фаллос. Надеть его не составляет труда, практика у Эммы имеется – и немалая, – и Ласерта, чуть повернувшись, подает ей флакончик с маслом. – Смажь, – приказывает она. – И себя, и меня. Эмме не нравится идея пальцами лезть в зад к Ласерте, но невесть откуда взявшаяся жалость вдруг давит на плечи. Это ведь грустно, если задуматься: Ласерта хочет плотских утех, а у гладиаторов не встает. Или смешно? Эмма кривит губы, средним пальцем, вымазанным в масле, осторожно пробираясь в тугую дырку. Лупа не любила такого рода развлечения, у Эммы нет практики, но на деле оказывается, что внутри практически то же самое, что и в других отверстиях. Эмма добросовестно проворачивает внутри палец, затем вытягивает его, с отвращением готовясь увидеть грязь, однако он так же чист, как и до этого. Эмма приподнимает брови, не собираясь, конечно, ни о чем спрашивать. Почти все оставшееся масло она выливает на фаллос и растирает по нему, затем подводит самый кончик к сжавшемуся отверстию и спрашивает: – Не будет ли больно? Ее палец вошел с трудом, и Ласерта постоянно ерзала и странно пыхтела. Эмма не уверена, что от удовольствия. – Делай свое дело, – бурчит Ласерта. Она низко склоняет голову, рыжие волосы закрыли плечи и разметались по спине, покрытой веснушками. Эмма приподнимает брови и примеривается. Фаллос кажется ей слишком большим против того места, куда ему следует войти, но… Не ей решать в итоге. Она входит внутрь с трудом, каждое мгновение ожидая, что вот-вот порвет что-нибудь. Тело сопротивляется, Эмма отчетливо чувствует это. Ласерта ерзает и стонет, то склоняется ниже, приникая лицом к покрывалу, то прогибает спину, то подается назад, чтобы самой насадиться на фаллос. Эмма опасается ее трогать, но держаться за что-то нужно, и она осторожно кладет руки на бедра римлянки. Та вздрагивает всем телом и поворачивает голову. – Я не разрешала тебе трогать меня, рабыня! – зло кидает она. Эмма в то же мгновение молча выдергивает фаллос и с удовлетворением слышит, как болезненно охает Ласерта, явно такого не ожидавшая. – Что ты творишь, мерзавка?! – римлянка оборачивается, не поднимаясь с четверенек. Яркие зеленые глаза ее метают молнии. Она в гневе и даже не пытается это скрыть. Эмма вскидывает руки. – Ты велела мне не трогать тебя, госпожа, – веселится она, сохраняя спокойное выражение лица. Ласерта пыхтит, не в силах выдавить из себя и полслова. А Эмма, так долго копившая злость, думает, что вполне себе отомщена. До какого же предела должна была дойти несчастная женщина, чтобы обратиться к ненавистной рабыне за подобного рода услугой? – Трогай, – наконец, выдавливает из себя Ласерта. – Сделай уже что-нибудь. Выражение взгляда ее неуловимо меняется, и жалость снова заполняет сердце Эммы. Она придвигается ближе, склоняется и предлагает: – Может быть, воспользуемся привычным способом? Я обещаю быть аккуратной. Ласерта может не нравиться ей, но она тоже человек. Ласерта колеблется. Эмма видит, что ей хочется, однако в итоге слышит отказ. – Делай, как делала, – командует римлянка. Поджимает губы и добавляет чуть тише: – Можешь поласкать меня пальцем. Без проникновения! «Можешь…» Эмма хмыкает, кивает и выливает на правую ладонь остатки масла. Взявшись левой рукой за фаллос, она вновь приставляет его к заду Ласерты и, не без сопротивления, входит туда, откуда только что вышла. На этот раз получается полегче. Может быть, причиной тому пальцы, гладящие Ласерту между ног. В итоге Лупа научила Эмму отключать эмоции, и та, имея Ласерту, трогая ее между ног, не испытывает ничего лишнего, кроме терпеливого ожидания финала. Она знает, с какой скоростью нужно двигать бедрами, знает, как шевелить пальцами, как играть, как прикасаться самыми кончиками, а потом надавливать и протаскивать выше, сильно цепляя, чтобы отпустить на выдохе. Наградой за ее старания становится чужой оргазм, после которого Эмма, наконец, может быть свободна. Она оставляет Ласерту спать и уходит в купальню, старательно смывая с себя ненужные запахи. Когда слышатся легкие шаги, и Регина останавливается рядом с бортиком, Эмма поднимает голову. – Не станешь же ты ревновать, – говорит она, едва понимает, что Регина не может не знать. Регина лишь пожимает плечами. Еще какое-то время смотрит на Эмму, затем разворачивается и уходит, поселяя в сердце еще немного ненужной злости, которой в итоге становится достаточно для того, чтобы на следующий вечер Эмма с легкостью победила соперницу, привезенную специально для боя с ней из самого Рима. Противница щеголяет отменными доспехами и знаниями непонятных Эмме приемов, однако всего этого ей не хватает, чтобы одержать победу. Эмма опрокидывает ее наземь и ставит ногу на грудь, вопросительно глядя на довольного Ауруса. У нее даже почти не сбилось дыхание, и она торжествующе улыбается, не позволяя поверженной противнице подняться. Чужой ланиста, имени которого Эмма не знает, зло поджимает губы, затем отворачивается и стремительно уходит с арены, зовя за собой своих гладиаторов, которые все, как один, проиграли свои бои. Эмма хмыкает и убирает ногу, следя, как пристыженная девушка, совсем уже не такая гордая собой, торопливо бежит следом за хозяином. Злость все еще теплится где-то внутри и отзывается криками умирающего Кироса. Эмма испытывает большое желание что-нибудь сломать, но под рукой нет ничего, что подошло бы. Аурус подходит немного погодя. На лице его – сплошное удовольствие. Он улыбается и жмурится, когда поглаживает Эмму по запыленному плечу. И говорит нараспев: – Моя прекрасная воительница, проси себе награду. Его, похоже, не смущают мысли о недавно потерянном гладиаторе. Кто Эмма такая, чтобы напоминать? – Я могу попросить, что угодно? – уточняет она, ни на что особо не надеясь. Аурус благодушно смеется и грозит ей пальцем. – За исключением свободы, прелесть моя. Не пытайся меня обхитрить. Какое-то мгновение Эмма борется с желанием попросить его дать вольную всем остальным рабам, но быстро понимает, что и эта просьба не будет выполнена. Тогда на ум ей приходит другое, гораздо более земное. – Когда-то давно ты предлагал мне Регину, господин. Вечерний ветер освежающе касается потной щеки. Эмма все еще злится на Регину, и, возможно, это ее способ отомстить. Но разве в итоге они не будут счастливы обе? Аурус вскидывает брови. Судя по его взгляду, ему не очень нравится вспоминать о таком. – Да, но… – нехотя начинает он, и Эмма безжалостно перебивает его: – Я хочу ее. Господин. Если Регина так боится Коры и того, что та может сотворить, то будет правильнее сделать все законно. В конце концов, Эмма – лучший гладиатор Тускула наравне с Робином. Неужели Аурус посчитает, что она не заслужила немного радости? Аурус угрюмо молчит. Очевидно, что ссориться с супругой не входит в его планы. Но Эмма отрицательно качает головой, когда слышит: – Не хочешь ли ты выбрать себе что-то другое? Он запросто может ей отказать. Просто сказать «нет». Но Эмма откуда-то знает, что не откажет. И не потому, что так не любит Регину. Скорее, наоборот. Наконец Аурус машет рукой. – Да будет так! Он кривит губы и пристально смотрит на Эмму. А потом вдруг добавляет: – Не вздумай делать ей больно, ты слышишь? Что-то непонятное слышится в его голосе. Эмма, отлично помнящая, какую именно боль причинил Регине он сам, едва удерживается от того, чтобы плюнуть ему в лживые глаза. Не делать больно? Он считает, что она способна поступить с ней так? Уподобиться ему? Или Коре? Она не возьмет Регину против ее воли. Но, быть может, Регина захочет отдаться ей сама, когда поймет, что наказания не последует? – Я слышу, господин, – как можно более спокойно произносит Эмма. – Ты можешь не волноваться. Я бережно отношусь ко всем твоим дарам. И улыбка невесомо касается ее губ.