Te amo est verum

Эмму никто не зовет, но она приходит сама и останавливается на пороге комнаты, где рожает Ласерта. Безмолвно взором окидывает присутствующих, ища Регину. Находит ее между ног стонущей римлянки и поражается тому, сколь велики могут быть чужие таланты. Сама Эмма смутно помнит, как мать принимала роды у соседки, потому что повитуха накануне уехала к родным в соседнюю деревню. Тогда Эмма, находясь в полном ужасе от крови, стонов и криков, поклялась, что никогда не станет обучаться столь странному и страшному ремеслу. Позже мать пыталась все же передать ей свои знания, но Эмма всякий раз сбегала в лес. И вот теперь она смотрит, как из Ласерты лезет нечто живое, сморщенное и красное, и не в состоянии отделаться от мысли, что присутствует при великом таинстве жизни. Она может как угодно относиться к римлянам и к Ласерте в частности, однако есть что-то символическое в том, чтобы потеря одного ребенка свелась к приходу в этот мир другого. Озвучивать свои мысли Эмма не собирается, она не очень-то хорошо понимает, что вообще тут забыла, и вдруг слышит полустон-полукрик Ласерты: – Робин! Позовите Робина! Рыжие волосы налипли на лицо и чудятся грязью. Зеленые глаза полнятся болью и страхом. Из прокушенной губы сочится кровь, и молодая рабыня то и дело услужливо стирает ее платком. Кора, сидящая возле постели и держащая руку дочери, склоняется и внушительно говорит: – Незачем, дорогая. Тужься. – Позовите Робина! – заходится в визге Ласерта и выгибается от боли, ногой отталкивая от себя Регину. – Робин! Где он?! Кора кривит губы, ей явно не по себе от желания дочери, но спорить больше не берется. Поворачивает голову, видит Эмму и кидает ей небрежно: – Ты слышала? Позови его сюда. Живо! Эмма поспешно выполняет поручения, радуясь возможности убраться подальше от происходящего. И только при виде Робина ей вспоминается, что произошло. – Там… тебе надо прийти к Ласерте, – говорит она, стараясь не смотреть на бледного, измученного Робина. Тот поднимает голову и зло отвечает: – Никуда я не пойду! Пусть сдохнет!.. Он захлебывается отчаянием и умолкает, взмахивая рукой. На лбу его вздуваются вены, так сильно он, видимо, хочет сказать что-то покрепче, и лишь вездесущие рабы рядом, готовые донести хозяевам, удерживают его. Словно есть еще что-то, что он может потерять… Эмма кладет руку ему на плечо. Робин сбрасывает ее яростно, но она кладет снова. И делает это столько раз, сколько требуется. – Паэтус свое получит, – вновь обещает она. – Ты не должен сейчас бросать все на полпути. Лицо Робина искажается в непонятной гримасе. Кажется, будто он собирается рассмеяться. – Бросать на полпути? – скрежещет он зубами, склоняясь к Эмме так, что она чувствует в его дыхании слезы, смешанные с едва удерживаемым внутри гневом. – Мой сын умер! Его убили! Ты понимаешь?! Он хватает Эмму за плечи и трясет ее, будто щенка, а она даже не сопротивляется. – Роланд умер! – стонет Робин, когда отпускает Эмму, наконец. Садится на пол и закрывает лицо руками, содрогаясь в рыданиях. Мэриан рядом нет, наверное, ее увели, чтобы успокоить, а тело Роланда унесли с глаз подальше. Эмма и Робин одни в зале. Оно и к лучшему. Эмма садится рядом с другом и обнимает его, вновь позволяя плакать в своих объятиях. – Вот именно, он умер, – твердо говорит она, ненавидя себя за подобную бездушность. – И именно поэтому ты не должен тонуть в своем горе. Скоро у тебя родится еще один ребенок. Вероятно, это не то, что она должна ему сказать. И Робин смотрит на нее так, словно собирается убить. – Это поможет мне вернуть Роланда, так что ли, Эмма? Эмма качает головой. – Ничего и никто не вернет его и не заменит, – говорит она, точно зная, что боги не справятся, потому что их не существует. – Но если ты сейчас решишь, что жизнь больше не имеет смысла… Она пожимает плечами, не собираясь продолжать. Она могла бы сказать, что Робин прекрасно жил без Роланда и Мэриан какое-то время, и если бы те умерли, он бы об этом даже не узнал. Но это слишком жестоко, Эмма одергивает себя за подобные мысли. Когда она перестала сочувствовать? Нет, не так. Она сочувствует. Просто не погружается в чужое горе с головой. Лишь трагедия, произошедшая с Региной, могла надолго выбить ее из строя, но и там она справилась. Наверное, это хорошо. Эмма не разучилась испытывать эмоции, она научилась их контролировать. Во всяком случае, большинство из них. Робин все же уходит к Ласерте, а Эмма бредет к себе в комнату, где решительно выкидывает в окно ни в чем не повинную статуэтку Одина. Пару мгновений она ждет, что молния поразит ее в самое сердце, но ничего не происходит. Тогда Эмма усмехается и бормочет едва слышно: – А ведь я молилась тебе, Всеотец… На душе легко, будто она сделала то, что давно следовало сделать. И Эмма с легкостью оборачивается, когда слышит шаги. Это Август. Он стоит на пороге, не решаясь войти, и вид у него потерянный. Эмма хмурится. – Чего тебе? Это звучит грубее, чем следовало бы, но Август явно понимает, почему так. Он поднимает голову, взгляд у него затравленный. – Он увидел нас. Его почти не слышно, и Эмме приходится напрячься. Когда же она понимает, о чем речь, то раздраженно пожимает плечами. – И поэтому ты позволил Паэтусу убить его? В голове не укладывается, что они ведут подобный разговор. Но Август делает шаг вперед и тянет к Эмме руки. Та с отвращением отстраняется, но он будто бы не замечает и лихорадочно шепчет: – Он прибежал, Паэтус рассвирепел и погнался за ним, я не успел его остановить! У него дрожат губы, и Эмма понимает, что вместе с отвращением испытывает еще и жалость. Август-то ни в чем не виноват. А исправить теперь уже ничего нельзя. – И почему только ты с ним, – вздыхает она, тут же понимая, что не хочет слышать. Но уже поздно. – Потому что я люблю его. Август прячет взгляд, как если стыдится собственных чувств, а Эмму так и подмывает спросить, за что же он любит этого… человека. Она вспоминает собственную влюбленность, и ее воротит от того, какой глупой, какой наивной она тогда была. Однако нельзя отрицать, что и Паэтус играл хорошую роль. Он умеет втереться в доверие, когда ему нужно. Но неужели Август за столько лет еще не понял… Эмме нечего сказать Августу, и она уходит от него, слыша, как он пытается что-то бросить ей вдогонку. Нет, нет. Она не хочет слушать. Она хочет смерти его любовника, и ей нет дела, сколько хороших слов про него может придумать Август. Регина у себя. Она лежит на кровати с закрытыми глазами и не открывает их даже тогда, когда Эмма преувеличенно громко кашляет, привлекая к себе внимание. – Девочка, – глухо отзывается Регина. – Здоровая, красивая девочка. Речь о Ласерте и ее ребенке, о ком же еще. Может, и хорошо, что не мальчик. Это было бы слишком. Эмма кивает – сама себе, потому что Регина все еще не смотрит на нее – и, проходя в комнату, приглушенно говорит: – Надо что-то делать с Паэтусом. Она не советуется. Просто ставит в известность. И Регина это отлично понимает. Садясь на кровати, свешивая с нее ноги, она строго смотрит на Эмму и предупреждающе спрашивает: – Но делать будешь не ты, так ведь? Она по-прежнему упорствует в своем нежелании позволить Эмме разделаться с проблемой. – Так. А Эмма по-прежнему лжет ей. По ее мнению, эта ложь во благо. И она тоже не откажется от нее. Взгляд Регины проясняется, она улыбается и кивает. Прядь коротких темных волос падает на щеку, она убирает ее, заводя за ухо. Эмма облегченно улыбается в ответ. Сейчас ей, как никогда, хочется тепла и ласки. Ей хочется, чтобы Регина раскрыла объятия, и она подходит ближе, становится на колени возле постели и тянется всем телом, но встречает лишь мгновенно возникшую холодность. Регина не привлекает ее к себе и не целует в лоб. Она даже не смотрит в ее сторону. И Эмма напрягается, с отчетливым раздражением понимая, что между ними снова что-то не так. Когда же это кончится?! Да, погиб Роланд, но почему это должно отразиться на них? Почему?! – Что не так? Как Эмма ни старается, раздражение все же проникает в голос. Может, и к лучшему. Регина какое-то время пристально смотрит на нее, словно собирается что-то отыскать в глубине светлых глаз. Потом отворачивается. – Ты же видишь, ничего не складывается. Как только я решаю, что все у нас может быть, что мы можем… – она прерывисто вздыхает, обрывая себя на полуслове, затем продолжает, по-прежнему не глядя на Эмму: – Так сразу случается что-то, что снова разводит нас в разные стороны. Эмма берет ее за руку, но Регина тут же отдергивается, будто от укуса змеи. Это очень неприятное, царапающее сердце, движение. Эмма отвыкла, что Регина так реагирует на нее, и совершенно не собирается привыкать снова. – Это совпадение, – уверенно говорит она. – В этом лудусе всегда что-то происходит, не можешь же ты… Она прикусывает язык, потому что сказать, что Регина не должна бы столь сильно переживать из-за смерти Роланда, будет в корне неверно. И поспособствует лишь большему недопониманию. Только поэтому Эмма молчит, хоть и считает, что Регина никогда не была близка с семейством Робина, а потому и горевать ей не пристало. – Наши отношения неправильны с самого начала, – кривит губы Регина. – Они больные и извращенные. Меня подложили под тебя, и только поэтому ты теперь думаешь, что любишь меня. Это должна была быть забава – для них и для нас с тобой. Ты должна была принять это забавой! Почему ты полюбила меня? Эмма чуть усмехается. Регина не горюет. Регина просто снова нашла повод, чтобы отступиться. Может ли однажды это просто кому-то надоесть? Наверняка может. Но не сегодня. – Пусть так, – отвечает ей Эмма. – Я согласна быть больной и извращенной. С тобой. Она полностью уверена в том, что говорит, в том, что думает и чувствует. Это та истина, что нужна ей. Нужна им обеим. Обе они шли друг к другу много времени, и нет никакой разницы, что в итоге заставило их посмотреть друг на друга. Теперь они могут смотреть в одном направлении – и быть счастливыми. Это неправильно, неправильно, что все всегда случается так, чтобы разделить их! Эмма пытается взять Регину за руку, но та отдергивается, как от удара. – Ты не понимаешь? – шепчет она гневно. – Ты правда не понимаешь? Она вдруг сама обхватывает ладонями лицо Эммы, сжимает его, почти до боли, и продолжает шептать: – Мы никогда не были бы вместе, никогда, слышишь? Ты не предназначена мне, а я не предназначена тебе. У нас разные пути, и видят боги, я пыталась идти своим, но проклятый Аурус смешал карты, и наши с тобой дороги слились воедино. Что мне делать теперь с этим, скажи? Темный взгляд наполнен мукой и далеким гневом, Эмма всматривается в него до головокружения, а Регина снова шепчет: – Я не могу любить тебя, Эмма. И не позволю тебе любить меня. Я проклята, проклята! Но мое проклятие останется при мне, и я принесу жертву Тривии* – любую жертву! – лишь бы она уберегла тебя от бед. Эмма слышит лишь: «Я так люблю тебя, что не позволю причинить боль – даже самой себе!». Она хочет это слышать. Она кладет свои ладони поверх ладоней Регины и сжимает пальцы. – Мне не страшно, – шепчет она. – Рядом с тобой нет страха, и не будет боли. Позволь мне оберегать тебя, Регина, позволь быть рядом – это все, чего я прошу. Быть может, позже она спросит о проклятии и о том, почему Регина заговорила о нем. Но не сейчас. С губ Регины срывается глухой стон, она выдергивает руки из рук Эммы и зажимает ладонью рот. А потом Эмма слышит еле внятное: – Любимые мною люди умирают. Я не хочу, чтобы умерла и ты. Эмма вздыхает и качает головой. Она уже успела понять, что Регине надо дать возможность переварить то, что бурлит внутри нее, пусть даже она сама доводит себя до кипения. Такова ее натура. Эмме не нравится, что Регина постоянно возвращается к прошлому, но, видимо, отучить ее от этого можно, только выбравшись из лудуса. А пока стоит запастись терпением. И Эмма терпит. Регина трет виски и продолжает: – Я решила, что боги отвернулись, что они не следят. Что можно попробовать снова. И вот к чему это привело. Эмма поджимает губы. – Богов не существует, – отрезает она, не подумав, что Регина, может статься, не тот человек, с которым стоит обсуждать подобное. Она видит удивленный взгляд, тут же устремившийся на нее, и успевает пожалеть о сказанном, когда слышит: – Все вокруг умирают. Потому что я снова осмелилась полюбить. Едва произнеся последнее слово, Регина закрывает глаза. По лицу ее прокатывается досадливая гримаса: она явно сказала не то, что собиралась. Прокатывается что-то и по спине Эммы, вот только на досаду это вовсе не похоже. Регина сказала, что любит ее. На самом деле, это все, что имеет значение. Все, что должно иметь. Эмма обнимает ее – очень крепко. Регина пытается выбраться, но не может, и затихает, наконец, несмело обнимая Эмму в ответ. Та прижимается щекой к ее щеке и говорит, очень тихо, очень уверенно: – Ты никогда и ни в чем не была виновата. Это Кора. Она сломала тебя. Она заставила тебя сделать то, к чему не может быть готов ни один человек. Это все она. Эмма гладит Регину по спине и чувствует, как внутри нее самой загорается огонь злости. Это все действительно Кора, как иначе? Все началось с нее. – Я думаю… может, она все-таки заботится обо мне, просто по-своему, – вдруг неуверенно говорит Регина, и это вызывает у Эммы мрачный смех. Она действительно услышала то, что услышала? Регина называет это заботой? Она сошла с ума? Вдруг забыла про Ингенуса? Или есть что-то, чего Эмма не видит? Или кто-то пытается внушить Регине то, чего никогда не было? Что если сама Кора сменила тактику и за спиной Эммы обрабатывает Регину, чтобы в итоге склонить ее на свою сторону? Разлучить их? Эмма наливается гневом. Регина не глупая, но Кора может сыграть в раскаяние. И если она играет уже достаточно долго… Проклятье! – Заботится? – повторяет Эмма ожесточенно. – По-твоему, это забота? Очнись, Регина! – она встряхивает ее, сильно. – Так заботится, что заставила убить Ингенуса, а потом подкладывала тебя под всех, кто тебя хотел? Это забота, по-твоему? То, что она заставила тебя поверить, что ты виновата в смерти своего любимого? Эмма злится так, как никогда и ни на кого еще не злилась. Злость пульсирует у нее в висках, заполняет глаза, шумит в ушах и заставляет сердце колотиться стремительнее. Она не позволит, чтобы Кора манипулировала Региной! Эта старая тварь может блюсти только свои интересы – и ничьи больше. А в ее интересах, чтобы Регина подчинилась ей – раз и навсегда. В глазах Регины, устремленных на Эмму, сплошная боль. Она ползет по щекам вместе со слезами, и Эмме безумно хочется залить этот пожирающий огонь целительной водой, но она знает, что иногда нужно дать пламени прогореть, чтобы пожар затих. – Это ее способ… – шепчет Регина, а Эмма не понимает, как можно видеть заботу – хоть какую! – во всей этой ненависти. Она обхватывает ладонями щеки Регины и сжимает пальцы. – Ты сошла с ума, – убежденно говорит она. – Кора не из тех римлян, что заботятся о своих рабах. Она их использует. И тебя тоже. Регина будто бы собирается что-то возразить, но в последний момент проглатывает слова. Эмма уже готова биться с ней до последнего, когда слышит: – Я не знаю… Может быть, ты права. Может быть… Так странно видеть Регину растерянной. Эмме странно. И она целует веки Регины, уверенно шепча: – Мы уйдем отсюда, любимая, слышишь? И никакая Кора не дотянется до тебя, уж поверь мне. Спустя какое-то время, возвращаясь к себе, Эмме сталкивается за поворотом с причиной все еще пульсирующей в венах злобы. – Ты ослепла, рабыня? – надменно интересуется Кора. – Твое счастье, что моя дочь подарила мне сегодня прехорошенькую внучку, иначе я бы уже приказала выпороть тебя за то, что посмела меня толкнуть! Она говорит что-то еще, но Эмма не слышит ее и не слушает, глядя под ноги. Под конец Кора фыркает: – Поскорей бы кто-нибудь убил тебя на этой арене! Эмма позволяет себе быстрый смешок, глядя вслед стремительно удаляющейся Коре, а потом наклоняется, чтобы поднять ненароком оброненную римлянкой вещь.