Te amo est verum

Damnatio memoriae проклятие памяти

Эмма идет на рынок еще до того, как рассвет вступает в полную силу: ей не сидится в домусе, сердце требует решительных действий. Спать практически невозможно, в голову лезут мысли – одна отвратительнее другой. Хорошо, что с недавних пор никто не ограничивает Эмме возможность выходить за пределы лудуса. Впрочем, она все равно берет с собой соглядатая: совершенно не нужно поднимать какую-то шумиху вокруг себя. То, что планирует Эмма, требует тишины. Если и не полной, то максимально к этому приближенной. Особой надежды на то, что Алти уже на месте, нет, и поэтому Эмма даже слегка удивляется, когда издалека видит знакомую фигуру, сидящую на привычном месте. Рынок только просыпается, торговцы раскладывают товар, редкие покупатели, которым тоже отчего-то не спится, лениво бродят меж рядами. Соглядатай задерживается возле прилавка с оружием, Эмма уверенно идет вперед и не оглядывается. – Вот, – протягивает она Алти белоснежный платок, что так удачно подобрала вчера. – Сделай то, о чем я тебя просила. Алти поднимает на нее мутный взгляд, в котором явно плещется не утренняя бодрость. На какое-то мгновение Эмме кажется, будто она не видит белка. Но Алти моргает, и вот уже глаза становятся нормальными. Человеческими. – Все же решилась? – хрипит она и будто бы вздыхает. В ее ладони нет привычных косточек, но Эмма постоянно и невольно прислушивается в ожидании мерного постукивания. Алти протягивает руку и забирает платок. На мгновение их пальцы встречаются, и Эмма вздрагивает от этого прикосновения. Словно может произойти что-то плохое. Заметив ее напряжение, Алти ухмыляется и опускает голову, принимаясь разглядывать платок. Потом говорит: – Помнишь, о чем взамен просила тебя я? Эмма помнит. И сейчас эта плата кажется ей абсолютно несущественной. – Завоеватель, – кивает она, переминаясь с ноги на ногу. Титул слетает с губ естественно и просто. Эмма уже не ждет прибытия этого человека так, как ждала поначалу. Теперь ей нужно закончить все свои дела до того, как поступит сигнал о возможном побеге. Алти снова смотрит на нее. И снова в ее глазах плавает какая-то муть, погружаться в которую Эмма не хочет совершенно. Но вдруг оказывается, что нет сил отвести взгляд, и приходится смотреть, и покачиваться из стороны в сторону подобно той мерзкой змее, что зачарованно слушает дудочку бродячего фокусника. – Завоеватель, – нараспев повторяет гадалка и сминает в ладони платок. Эмма не успевает заметить, как он исчезает, потому что все еще не может заставить себя оторваться от глаз Алти. Когда те принимаются затягивать ее подобно водовороту, приходится буквально хватать себя за волосы и выдергивать обратно в мир. Жадно хватая ртом воздух и отказываясь спрашивать, что это такое было, Эмма, с содроганием ощущая, как стекает по спине струйка пота, бормочет: – Когда ты сделаешь это? В ушах звенит, сердце колотится как безумное, ноги подрагивают. Эмма не понимает, что происходит, и очень хочет уйти, но ей нужно дождаться ответа. Алти усмехается и цокает языком. – Уверена, тебе нужно было еще вчера… Эмма с досадой кивает. Вчера. Месяц назад. Сразу, как она обо всем узнала. – Не боишься? – вдруг спрашивает Алти, и голос ее звучит абсолютно нормально, без привычной хрипоты. – Чего мне нужно бояться? – пожимает плечами Эмма. Что может быть страшнее мыслей о том, как плохо любимому человеку? А ты ничем не можешь ему помочь… Алти косится на нее, и Эмма торопливо отводит взгляд, не желая вновь переживать то, что пережила только что. Что бы тут ни было, разбираться в этом она не будет. Цель у нее вполне ясная, а остальное – это всего лишь остальное. И оно ее не должно интересовать. – Расплаты, – нараспев произносит Алти. А потом вдруг встает, и шокированная Эмма понимает, что никогда бы не подумала, насколько гадалка высока. Приходится задирать голову, чтобы посмотреть на нее. Алти превосходит ростом всех известных Эмме мужчин, и это заставляет отшатнуться. Но отшатывается Эмма недостаточно быстро и уверенно, и Алти успевает схватить ее за запястье и притянуть к себе. У гадалки цепкие, неприятно холодные пальцы, и Эмма крутит рукой, пытаясь освободиться. Ничего не получается. Алти склоняется, от нее пахнет чем-то затхлым. Эмма никогда не видела ее так близко и невольно отмечает сухую кожу на лице и потрескавшиеся губы, с которых слетает вкрадчивое: – Если ты попытаешься меня обмануть… или каким-то иным образом не выполнить свое обещание… знай, – лицо гадалки оказывается так близко, что Эмма ощущает чужое дыхание на своем подбородке. – Я найду тебя. В любом из девяти миров. Сказав это, Алти тут же выпускает Эмму и спокойно опускается на свою подстилку обратно. Эмма какое-то время ошарашенно молчит и только потом понимает, что именно сказала Алти. – Не существует никаких девяти миров, – сглотнув, парирует она, стремясь не выдать внезапной волной накативший страх. Алти ухмыляется, не глядя на нее. – Как скажешь, северная дева, как скажешь. Она прикрывает глаза и замирает. Эмма зачем-то ждет продолжения разговора, хочет услышать непременное обещание того, что все сложится так, как надо, но Алти молчит. Эмма топчется возле нее, ругая себя за малодушие, и в итоге попросту уходит, всеми силами удерживая себя от того, чтобы обернуться. Уже возле соглядатая она все же делает это, потому что взгляд Алти прожигает спину, но глаза гадалки закрыты, и Эмма готова поклясться, что они не открывались с момента ее ухода. Почему же тогда ей до сих пор кажется, будто Алти следит? Вязкость момента Эмма нарушает, передернув плечами и ускорив шаг. Ей хочется вернуться в лудус и непременно помыться – как можно тщательнее. След от прикосновения пальцев Алти огнем горит на запястье, безумно хочется почесать его, но Эмма удерживает себя от этого, даже намеренно заводит руку за спину. И, отвлекшись на ощущения, чуть было не врезается в идущего впереди человека. – Прошу прост… – Эмма! – радостно восклицает Лупа и тут же без лишних слов заключает Эмму в объятия. – Ты что тут делаешь так рано? Она расцветает в улыбке, и Эмма, невольно заразившись чужим настроением, отвечает такой же улыбкой. – Вот… – неловко говорит она, потому что придется соврать. – Захотелось свежего хлеба. Соглядатай держится на почтительном расстоянии и никак не смог бы донести Лупе всю правду – как минимум потому, что не заговорит с госпожой первым, – но Эмма все же оглядывается на него на всякий случай. И тут же возвращает внимание Лупе, которая берет ее под руку. – А я решила, что хочу прогуляться, – доверительно сообщает она Эмме зачем-то, и та понимает, что домой попадет позже, чем планировала. – Кроме того, Мулан нужно было купить какие-то травы, а именно на рассвете они обладают необходимой силой… Лупа закатывает глаза, показывая, какая ерунда все эти травы с их силой, и Эмме очень хочется спросить, давно ли госпожа начала подниматься так рано утром, но вместо этого она говорит: – Все ли хорошо у вас дома? Она имеет в виду «У вас с Суллой», но Лупа хмурится, поняв иначе. – Что-то случилось, Эмма? – она останавливается, вынуждая остановиться и Эмму, и пристально смотрит на нее. Почти так же смотрела и Алти, вот только взгляд Лупы не затягивает в себя, чтобы утопить. Эмма вздыхает. Она не готова вести светские беседы и не знает, как сказать это Лупе, чтобы не обидеть, когда та снова делает какие-то свои выводы и понижает голос, спрашивая: – Я могу чем-то помочь? Ну… ты знаешь. Она приподнимает брови, и Эмма не сразу догадывается, что речь, вероятно, идет о Калвусе и о том, что он сделал с Региной. В самом деле, вряд ли римская гражданка будет беспокоиться о судьбе убитого мальчика-раба. – Спасибо, – как можно более искренне благодарит Эмма. – Но, думаю, это того не стоит. Она почему-то не хочет лишний раз показывать Лупе, как сильно Регина ей дорога. Что-то удерживает ее от этого шага, и Эмма верит, что это не тот риск, которому следует отдаться. Лупа щурится, продолжая изучать лицо Эммы, потом кивает. Утягивает себя и Эмму за угол, скрывая от чужих глаз. Что-то мелькает в ее взгляде, когда она говорит – будто бы скучающе: – Ты совсем не заходишь к нам, милая. Мы с Суллой были бы рады принять тебя… Она запинается вдруг, глядя в сторону, и легкая улыбка, до того будоражащая ее губы, исчезает. Эмма сердцем чует: что-то не так. Ей хочется взять Лупу за руку – раньше ей было позволено и не такое, – но она больше не возлюбленная рабыня и принадлежит Аурусу. А если Лупа разозлится? Впрочем, ничего не мешает хотя бы спросить. – Все ли в порядке? Видимо, в голос Эммы проникает неподдельное беспокойство, потому что Лупа, стряхнув с себя грусть, снова смотрит на нее с улыбкой. – Да, дорогая, все замечательно! Эмма позволяет себе выдох, когда римлянка сама берет ее за руку и опускает ладонь на живот, прикрытый дорогой туникой. Догадка приходит за мгновение до того, как Лупа признается: – Я жду ребенка. – Это ведь прекрасно! – выпаливает Эмма практически сразу же и краснеет, понимая, что гримаса, исказившая лицо Лупы, не такая уж радостная. Эмма хочет убрать руку, но Лупа не разрешает и прижимает ее сильнее. А потом подступает ближе и, склонившись к самому уху Эммы, отчетливо произносит: – Я не уверена, что он от Суллы. Эмма не знает, что сказать. Она не может осуждать или советовать. Поэтому опускает голову, рассматривая свои пальцы на почти не выступающем животе Лупы, а потом тихо спрашивает: – Но ты хочешь его? И Лупа, которая так долго пила травы, не желая беременностей, колеблется, затягивая с ответом. – Не знаю, – задумчиво отзывается она, наконец. – Скорее да, чем нет. Она пытливо заглядывает Эмме в глаза, словно желает что-то услышать от нее, но Эмма молчит и сильнее прижимает руку. В голове почти нет мыслей. Она была готова порадоваться за Лупу, но та не сильно-то рада сама. И Эмма почти не удивляется, когда слышит: – Сулла будет хорошим отцом. – Да, – соглашается Эмма вместо того, чтобы сказать: «А ты – хорошей матерью!». Лупа понимающе усмехается, затем наклоняется еще ближе, и на какое-то мгновение Эмма все-таки тонет в ее зеленых глазах перед тем, как почувствовать на губах чужие губы. Эмма так давно не целовалась ни с кем, кроме Регины, что в первый момент поцелуй вызывает практически панику, но Лупа мягка и не слишком настойчива, поэтому, чуть поколебавшись, Эмма пускает ее язык в свой рот, решив, что сейчас не время сопротивляться. Она успела забыть, каково это. Забыла запах, забыла вкус, забыла ощущение тела в своих руках – тела римлянки. И когда Лупа шепчет ей в губы: «Я хочу тебя…», Эмма на мгновение теряет себя, готовая согласиться. Быть может, ей кажется, что это отвлечет от дурных мыслей. Но когда Лупа со стоном прижимается сильнее, когда руки ее обвивают шею, а пальцы зарываются в волосы, Эмма отстраняется, не думая о последствиях. Зато она думает о Регине. – Я… – начинает она, не зная, что сказать и как сделать это правильно, но Лупа закрывает ей рот еще одним поцелуем – коротким и быстрым. – Не надо, – кивает она предупреждающе и отступает, оправляя тунику. Рука Эммы соскальзывает с живота, и ощущение потери чуть колет сердце. Эмма сжимает пальцы в кулак. – Я обязательно зайду на днях, если… если предложение зайти еще в силе, – выдыхает она, не уверенная в том, что услышит в ответ, но широкая улыбка Лупы приободряет. – Все мои предложения в силе, – подмигивает она Эмме, и та не без грусти понимает, что бывшая госпожа вновь надела маску. Что ж… К лучшему, наверное. Они расходятся в разные стороны, не прощаясь, и Эмма рада, что не столкнулась с Мулан. Наверняка Лупа постаралась бы показать, как хорошо ей с новой рабыней, а Эмма… Эмма провела с Лупой слишком много времени, чтобы совсем ничего не чувствовать – хорошо это или плохо, неважно. Она идет обратно в лудус в сопровождении молчаливого соглядатая и думает, что должна была бы порадоваться за бывшую хозяйку. Но как радоваться за нее, если Лупа сама не испытывает радости? Волнует ли ее то, что ребенок может оказаться не от Суллы? Или она переживает за то, что не сможет стать хорошей матерью? А может, все сразу и вместе? Так или иначе, но это, наверное, не забота Эммы. И сегодняшняя встреча лишь призвана показать, что жизнь продолжается, несмотря ни на что. Если в лудусе Ауруса творятся страшные и непонятные обычным людям вещи, то дом Суллы скоро наполнится обычными заботами, от которых на сердце будет тепло. Эмма зябко передергивает плечами, когда на ум приходит Алти и ее проклятие. Как скоро она сплетет его? Что Эмма ощутит? Или не почувствует ничего? По кому это ударит? Эмма понимает, что может стать хуже в каком-то плане – случившееся с Региной прямое тому доказательство, – но и совсем ничего не делать она не в состоянии. Самым простым выходом явилась бы смерть Коры, однако как сделать это так, чтобы подозрение не пало на того, на кого не следует? Как Эмма ни силится, пока что она не может придумать ничего, что упростило бы их жизнь после исчезновения Коры. Всегда остается Паэтус и Ласерта, да и Аурус не так прост, как хочет казаться. Однажды ему надоест подчиняться указкам гладиатора, и что тогда? Эмма с содроганием ждет дня, когда Аурус велит наказать ее за не склоненную голову, потому что с того момента ей останется только одно. Бежать. В лудусе отчего-то шумно, все вокруг какие-то растревоженные. В первый момент Эмма списывает все на смерть Роланда, однако почти сразу понимает, что дело в чем-то другом. Она ловит пробегающего мимо Лепидуса и требует объяснить, в чем дело. Парень кривится и бросает: – Мария заболела. Рабы болели и раньше, но никогда вокруг этого не возникало такой шумихи. Эмма хмурится. – Что-то серьезное? – Да откуда я знаю?! – раздраженно восклицает Лепидус, вырывается и убегает. Вечно взъерошенный и недовольный всеми мальчишка… Эмма смотрит ему вслед, пожимает плечами и идет на гул голосов. Гладиаторы собрались возле комнаты Марии и Давида и бурно обсуждают что-то. Эмма прислушивается, но ничего не может разобрать. Наконец появляется Студий вместе с Давидом, и гладиаторы бросаются к ним. – Это лихорадка? – Она заразна? – Мария выживет?! Вопросы сыплются один за другим, Эмма не спешит задавать свои. Студий отмахивается от назойливых гладиаторов, требует пропустить его, сославшись на неотложные дела, и уходит. Тогда настает черед Давида, и он устало потирает лицо ладонями. Рабы атакуют его вопросами, но он молчит, будто ему трудно отвечать. Может, так и есть. В конце концов, речь о его жене. Эмма не уверена, что захотела бы болтать, случись Регине заболеть – да еще тяжело, судя по всему. – Это желтая лихорадка* с лесных болот, так сказал Студий, – глухо поясняет Давид наконец. – Надо пережить эту ночь… Он осекается и принимается тереть лицо более ожесточенно. Гладиаторы сочувственно молчат, а Эмма некстати вспоминает про Алти и проклятие и отказывается верить в то, что оно могла ударить так быстро. И почему по Марии?! – Все будет хорошо, друг, – неумело утешает Давида Галл, похлопывая его по спине. – Раз Студий сказал, что надо ждать, будем ждать… Боги обязательно помогут. Это же Мария! Эмму передергивает от упоминания богов, но она ничего не говорит. Это личное дело Галла, и разубеждать его она не станет. Сама недавно верила и помыслить не могла ни о чем другом. Давид качает головой. В его потухших глазах нет ни капли надежды. – Ты разве знаешь хоть кого-то, кто выжил? Он собирается продолжить, но его прерывает резкий и недовольный голос Коры: – Что за сборище тут? А ну разошлись! Римлянка проходит сквозь толпу мгновенно расступившихся гладиаторов и останавливается перед умолкнувшим Давидом. Презрительно кривит губы и складывает руки на животе. Богатая фиолетовая туника скрывает ноги, на которые смотрит Эмма, вдруг вспомнив, как Кора жаловалась на них. Все прошло? Она вылечилась? – Студий сообщил мне о лихорадке, – голос римлянки становится еще более недовольным, если такое возможно. – Что ты намерен делать? Она не отрывает колючего взгляда от Давида, а тот сглатывает и бледнеет на глазах. – Я… – он неровно вздыхает. – Студий велел ждать. Завтра будет… – Завтра у нас может начаться эпидемия**, – обрывает его Кора. Лицо ее кривится в гримасе отвращения. Она осматривает Давида с ног до головы и небрежно говорит то, что заставляет застыть от страха даже Эмму: – Она должна умереть сейчас. Ты еще молод, мы подберем тебе жену… Кора осекается в миг, когда слюна принимается ползти по ее щеке. Эмма не сразу понимает, что произошло. Зато гладиаторы понимают все прекрасно и моментально скручивают Давида, оттаскивая его подальше от госпожи. Кто-то бросается к Коре и услужливо принимается вытирать ей лицо. Римлянка подозрительно молчит и не спешит отдать приказ на расправу. Эмма напрягается. Давид, которого держат крепко, поднимает голову. Он красный от напряжения, и голос его хрипл и зловещ: – Если с ней что-нибудь случится… Если только с ней что-нибудь случится… Галл с размаху бьет его кулаком, и Эмма вынуждена признать, что это единственный способ хоть как-то попытаться исправить ситуацию. Кора – по-прежнему молча – следит за тем, как потерявшего сознание Давида волокут прочь, не особо заботясь о его удобстве. Гладиаторы торопливо расходятся, и вот Эмма остается с римлянкой один на один. Момент упущен, сердце в груди пропускает удар, когда взгляд Коры устремляется на Эмму. Вот сейчас она найдет того, на ком можно отыграться… Эмма стискивает зубы и сжимает кулаки. Сердце начинает колотиться. Проклятие… Вот о чем надо помнить. Проклятие, которое падет на голову этой богатой старой твари. И Эмма помнит. А Кора просто отворачивается и уходит, не говоря ни слова. И это еще страшнее, чем если бы она изрыгала проклятия. Эмма растерянно смотрит вслед и ловит себя на мысли, что готова побежать следом и умолять не держать на Давида зла: это ведь его жена, кому было бы приятно услышать, как ее планируют убить! Возле комнаты Марии нет никого, кто мог бы охранять, и какое-то время Эмма неловко топчется рядом, потом видит возвращающегося Галла, который придерживает под руку шатающегося Давида. – Извини, друг, – виновато гудит здоровяк. – Сам понимаешь, тебя остановить надо было, наделал бы ты дел!.. Давид вяло кивает. Галл пересекается взглядами с Эммой и говорит ей: – Мы тут будем. Ты иди. И Эмма, в планы которой не входит оставаться возле комнаты больной Марии, спешит к Студию, чтобы выведать у него всю правду. – Да что ж вы такие надоедливые?! – Студий косится на Эмму и, убедившись, что исчезать та не собирается, раздраженно буркает: – Это не заразно. По крайней мере, от человека не заразишься. Вот если комар укусит – тогда да. У Эммы тут же начинает чесаться левая рука, она ожесточенно чешет ее, а Студий смотрит с подозрением. – Тоже на болота ходила? – требовательно осведомляется он. Эмма качает головой. – Голова болит? – неумолимо продолжает Студий. – Трясет? Мышцы в норме? Тошнит? Рвет? На все вопросы Эмма продолжает качать головой. Студий немного успокаивается, но все же велит немедленно приходить, если что-то из того, о чем он спросил, вдруг начнется. Эмма обещает и торопливо уходит, чтобы почти сразу же вернуться. – Мария выживет? Студий утомленно смотрит в сторону. – Может быть. Как повезет. Это слишком неопределенно, Эмма хочет четкого ответа, но Студий не собирается ей его предоставлять. Он прогоняет ее, велев больше не приходить без дела. Эмма бредет по галерее лудуса, и ноги сами приводят ее в молельню. Какое-то время она недоуменно смотрит на плошки, в которых следовало бы зажечь траву, а потом подходит к ступенькам и садится на них, свесив руки между коленей. Все идет не так, как она планировала. К этому времени Завоеватель уже должен был войти в Рим, почему он так медлит? Неужели сила его не так велика, как трезвонят все вокруг? Что будет, если… Эмма встряхивает головой. Нет, нет! Она не станет приманивать дурные мысли! Все неприятности – лишь временные. Нужно верить, что вот-вот наступят светлые дни. Тяжелые шаги заставляют ее вскинуться. Но, к счастью, это всего лишь Робин. Он молча подходит и садится рядом. Эмма принимается изучать потемневшее осунувшееся лицо друга. – Тебя оставить? – вполголоса интересуется она. Робин качает головой. – Я не молиться пришел, – глухо отзывается он, и Эмме чудится, что в его взгляде мелькает ненависть. – Боги не спасли моего мальчика. Он на мгновение прикрывает глаза, потом снова смотрит на Эмму. – Почему? – вопрошает он тоскливо. – Почему они не спасли его? Эмма не хотела бы вести с ним подобные разговоры, но ведь он начал его сам… – Может быть, – осторожно начинает она, – они ничего не видели и не слышали. Лицо Робина вытягивается, становясь недоуменным. – Как они могли не видеть и не слышать? Эмма чуть раздвигает губы в улыбке. – Могли, – утвердительно говорит она. – Если их не существует. Она оставляет ошеломленного Робина размышлять об услышанном, а сама направляется в купальню, чтобы, наконец, сделать то, к чему стремится уже очень давно. Вода приносит ей облегчение, смывает грязь не только физическую, но, кажется, и душу очищает. Эмма позволяет себе задержаться в купальне и откидывается на бортик, закрывая глаза. Боги не разрешали Робину выступать против господ. Их отсутствие развяжет ему руки. До самого вечера Эмма тренируется, чтобы не думать лишнее. Но чем ближе ночь, тем отчетливее становится понятно: нужно найти Регину. Эмма видела ее пару раз днем, когда та проходила мимо арены, но переброситься хотя бы парой слов не получилось. Еще раз наведавшись в купальню, Эмма, свежая и чистая, отправляется в домус, где безуспешно ищет Регину везде, где только можно ее найти, а потом Регина сама находит ее. Она выбегает из покоев Ауруса и Коры как раз в тот самый момент, когда мимо проходит Эмма. У Регины красное заплаканное лицо и скривившиеся губы. Эмма ловит ее в объятия и шутливо спрашивает: – Они пытались тебя съесть? Тяжесть взгляда, брошенного Региной, придавливает к полу тут же. У Эммы даже опускаются руки, чем Регина немедленно пользуется и торопливо уходит прочь, вытирая глаза краем туники. Эмма гадает, как скоро ей достанется за то, что она видела ее в таком состоянии, и медлит, размышляя, как бы узнать, что такого сказал Регине Аурус. А он, несомненно, что-то сказал. Или приказал. Эмма мрачнеет, однако тревожить Ауруса в столь позднее время не решается. Кора наверняка еще не отошла после случая с Давидом, так что подкидывать новых размышлений на тему наказаний для непокорных рабов не стоит. Эмма торопливо уходит следом за Региной и на этот раз ожидаемо находит ее в спальне. Регина стоит возле окна и не оборачивается. – Что случилось? – спрашивает Эмма, подходя ближе и кладя ладони Регине на плечи. Те напряжены, и мгновением спустя Регина скидывает чужие руки. – Уйди. У нее странный голос. Эмма обнимает ее снова, и снова Регина избавляется от объятий. – Я сказала – уйди, – повторяет она, не оборачиваясь. Тон ее голоса не нравится Эмме, однако она каким-то образом понимает, что, наверное, сейчас и впрямь не лучший момент для разговоров. Если Регина захочет что-то ей сказать… Эмма долго ждет, что Регина захочет и придет. Она ждет ее, когда заходит на кухню, чтобы перехватить что-то. Она ждет ее, когда возвращается к себе. Она ждет ее, когда тушит свечу. Она ждет ее, когда надвигает выше одеяло. И она совершенно не ждет ее, когда уже проваливается в сон. Но эти шаги она не спутает ни с чем. Регина появляется в комнате с масляной плошкой в руках, которую относит к столу, где и оставляет. Вокруг тут же становится гораздо светлее. Эмма успевает только привстать, а Регина уже скидывает с себя тунику и абсолютно голая шагает к кровати. У нее все еще чуть покрасневшие глаза и припухшие веки. Как долго она плакала? – Ты хотела взять меня, – твердо говорит она, седлая бедра ошарашенной Эммы. – Так бери.