Te amo est verum

Спустя какое-то время после того, как ничего не понимающего Давида уводят, в атриум вбегает взъерошенная Мария и сходу бросается Коре в ноги. Она пытается их целовать, умоляет передумать, просит, чтобы наказали ее вместо мужа, но римлянка взирает на ее старания с плохо скрываемой скукой. Эмма сжимает кулаки. Да что же это за проклятие такое?! Коре ничего, а всем остальным вокруг… Ох, неужели оно сработало как-то не так? Эмма стискивает зубы, рассеянно прислушиваясь к тому, что продолжает твориться в атриуме. Кора, наконец, отпихивает от себя Марию и велит увести ее прочь, грозя, что накажет их вместе с мужем, если та не прекратит докучать. Слезы катятся по растерянному лицу Марии, она еще не потеряла надежду и продолжает умолять, вырываясь из рук рабов. Кора раздраженно поднимается и с размаху бьет Марию по лицу. Звучный звук пощечины разносится по атриуму, на мгновение перекрывая собой гул голосов приглашенных гостей. Мария ахает и падает на колени. Кора с презрением смотрит на нее и садится на место, вновь знаком веля рабам увести несчастную девушку. От потрясения Мария больше не сопротивляется, покорно уходя, и только возле самого выхода поворачивается и четко и внятно говорит: – Ты пожалеешь, Кора. Это я могу тебе обещать. Глаза ее горят решимостью, вся фигура выражает собой непокорность. Но Коре нет дела до угроз рабыни, она даже не смотрит на нее. Зато смотрит Эмма и понимает, что отчаявшийся человек на многое способен. На месте Коры она бы задумалась. Но она всего лишь на своем месте и оттого ограничивается тем, что выстаивает возле стены до конца ужина, а после караулит Ауруса и, убедившись, что рядом никого нет, тихо говорит: – Это неправильно. Безусловно, Аурус отлично понимает, о чем идет речь. Карие глаза его сужаются, когда он смотрит на Эмму, а тонкие губы кривятся в вопросе: – Тебе что с того? Он добавляет, не давая Эмме возможности ответить: – Не лезь в это. Ты едва оправилась от ранения. Хочешь, чтобы тебя снова пырнули, на этот раз понадежнее? Эмме не составляет труда распознать красноречивый намек. Что-то было поднимается волной внутри да почти сразу же и затихает. – Ингрид заплатила Кора? – уточняет Эмма. Так странно, но в груди и впрямь не рождается ни капли гнева. Будто Эмма все это давно уже знает и сейчас просто услышала очередное подтверждение. Аурус хмыкает. – Неважно, – машет он рукой. – Просто не лезь. Не твое дело. Он уходит, обрывая разговор, а Эмма смотрит ему вслед и понимает: он знал. Так или иначе, но он знал, что к чему. И не остановил Кору. Никак ее не наказал. Если раньше Эмма планировала пощадить Ауруса, когда начнется восстание, то сейчас от ее намерений не осталось и следа: испарились, как вода под палящим солнцем. Она не испытывает ненависти, но и сочувствия в ней нет никакого. Рука сама ложится на голый живот, нащупывает шрам, пальцы обводят его снова и снова. Эмма еще раз всматривается в сумрак галереи, будто ждет, что кто-нибудь появится из него, потом тихо уходит, направляясь к комнате Регины. Та уже ждет ее и заявляет мгновенно: – Надеюсь, ты не ввяжешься во все это. Эмма пожимает плечами. – Почему нет? – интересуется она. – Давид и Мария поддерживают меня. Мне кажется, я должна поддержать и их. Она не знает, как именно это сделать, но ведь с Паэтусом получилось. Надо что-то сотворить и с Корой, потому что надежды на какое-то там проклятие больше нет. Эмма уже жалеет, что поддалась на эту глупую уловку Алти. Если нет богов, откуда взяться проклятиям и прочим волшебным вещам? Регина смотрит на нее, как на умалишенную. На лице ее одна эмоция сменяет другую – от непонимания до откровенного гнева. – Послушай меня хорошенько, Эмма с северных гор, – с придыханием начинает она, и взгляд ее вспыхивает ярким огнем. – Давида не убьют. То, что он лишится своего члена, наименьшая из проблем, поверь мне. Эмма усмехается. – Ни один мужчина с тобой бы не согласился. Регина щурится так, что от глаз остаются одни щелочки. Она откровенно раздражена реакцией Эммы, от нее буквально исходят волны агрессии. И Эмма бы рада с ней согласиться, но попросту не может. Ей жалко Давида. Жалко Марию. И совсем не жалко Кору. – Считаешь, если бы Давиду дали выбор – жить без члена или не жить вовсе, – он бы выбрал второе? Эмма всерьез раздумывает над вопросом, прежде чем ответить: – Я думаю, что если я могу что-то сделать, то надо попытаться. – Да ничего ты не можешь! – почти кричит Регина. Она подскакивает к Эмме и хватает ее за руки, сжимая их так, что становится больно. – Послушай, Эмма, – говорит она вкрадчиво, и от этой вкрадчивости мурашки ползут по спине. – То, что тебе повезло с Калвусом, ничего не означает. Эмма проглатывает все возможные возражения. – Откуда ты… – бормочет она пораженно, и Регина усмехается, на какое-то мгновение становясь той, прежней Региной, которая больно колола в самые незащищенные места. – Неважно, Эмма. Просто поверь мне: не лезь к Коре. Не лезь ни к кому из римлян, они и так сейчас разворошены, как осиное гнездо. Претор наблюдает за тем, что происходит в лудусе, если вновь что-то случится, а ты окажешься рядом, никакой Аурус не спасет тебя. Регина говорит разумные вещи, и часть Эммы с ними полностью согласна. А вот другая часть не может думать ни о чем, кроме того, что Регина, оказывается, отлично знает, как именно умер Калвус. – Ты просишь меня обо всем этом не потому, что тебе жалко Кору? – уточняет Эмма, пытливо всматриваясь в глаза Регины и стараясь найти в них все ответы. Но в глубине зрачков, как водится, одна непроглядная темнота. Регина качает головой. – Я прошу тебя обо всем этом потому, что не хочу, чтобы с тобой что-то случилось, глупая ты северянка. Несмотря на общий смысл слов, голос Регины звучит теплее, чем до этого, и Эмма моментально размякает. Может быть, Регина и права, думается ей. Давид хотя бы выживет. Да, он кое-чего лишится, но кто заставлял его тогда плевать в Кору? А Эмма, если вступится за него сейчас, рискнет побегом, который вот-вот случится. Одобрят ли ее действия все те рабы, что готовятся стать свободными? – Ты права, – сдается Эмма не без облегчения. Должно быть, ей и самой не очень-то хочется во все это ввязываться. Давид ей не настолько близок, как Робин, а перспектива испортить все тогда, когда счастливое избавление уже близко, не слишком воодушевляет. Регина позволяет себе улыбку и ладонью гладит Эмму по щеке. – Ты не должна решать все проблемы самостоятельно, – внушительно говорит она. – Ты – лидер повстанцев. Найди кого-то, кто разберется со всем этим за тебя. – Я, – начинает было Эмма и моментально прикусывает язык: рассказывать Регине – как и кому бы то ни было – про Алти не входит в ее планы. Поэтому она заменяет не слетевшие с губ слова поцелуем и увлекает Регину к кровати. Секса не получается: что Эмма, что Регина, обе слишком взбудоражены произошедшим, и отвлечься от тягостных мыслей до конца не получается. Эмма долго и старательно ласкает Регину языком, пока от усилий не сводит шею. – Прости, – в голосе Регины не слышно особого раскаяния. Она кладет ладонь на затылок Эммы. – Дело не в тебе. – Разумеется, нет, – соглашается Эмма и с облегчением распрямляется, чувствуя, как хрустят мышцы. Регина манит ее к себе, и они целуются: медленно, нежно, будто только-только узнавая друг друга. Эмма лежит на Регине, поддерживая себя на локтях, и водит губами по ее щекам, подбородку, шее, вдыхает аромат фазелийской розы и наслаждается ощущением обнаженного тела, прижатого к ее собственному. Как долго она мечтала о таком… Как будто они уже на свободе, и никуда не нужно бежать. – Ты знала, – шепчет она позже, когда они лежат, тесно прижавшись друг к другу: спиной к животу, – что это Кора добилась того, чтобы выставить против меня Ингрид? Регина застывает в ее объятиях и, помолчав, отзывается с прохладцей: – Нет. Эмма обнимает ее сильнее и зарывается носом в волосы, ощущая, как слабое возбуждение трепещет где-то между ног. – И Аурус был в курсе. Регина странно дергается, и непонятно, то ли она смеется, то ли пытается устроиться поудобнее. – Аурус всегда в курсе, даже когда говорит обратное. Особенно, когда он говорит обратное. Они обе умолкают, и Эмма проваливается в дрему на какое-то время, а когда выныривает из нее, то обнаруживает, что Регина водит открытой ладонью по ее груди, и сосок уже давно затвердел. В паху в очередной раз просыпается возбуждение. – Ты чего-то хочешь? – спрашивает Эмма с надеждой, и Регина шепчет куда-то ей в плечо: – Тебя. Тело пробивает сильная предвкушающая дрожь. Эмме хватает мгновения, чтобы перевернуться и подмять Регину под себя. Быстрыми поцелуями покрывает она плечи, грудь, живот, добирается до лобка, с наслаждением втягивает ноздрями такой сладкий запах и… медлит, тревожа дыханием увлажнившуюся плоть. – Эмма, – слышит она хрипловатое и улыбается, продолжая держаться на расстоянии. У нее настроение поиграть, и она играет, касаясь кончиком языка то тут, то там, но ни в коем случае не в месте, которое по-настоящему требует внимания. Не слишком терпеливая Регина издает низкий стон и с силой надавливает Эмме на затылок, одновременно вскидывая бедра так, что губы сами прижимаются к клитору. Эмма фыркает, однако понимает и принимает нетерпение, да ей и самой уже хочется большего. Регина отзывается на ласки и поощряет их своими вздохами, своим движением навстречу языку Эммы. В самой Эмме бурлит беспокойное возбуждение, держащее ее на грани с усиленно бьющимся сердцем. Она гладит ладонями напряженные бедра Регины и не закрывает глаза, любуясь всем, на что ей позволено смотреть. В какой-то момент Эмме кажется, что таким образом Регина восполняет все то время, что сознательно держала себя подальше от Эммы и плотских удовольствий, но разве сейчас есть какая-то разница? Регина хочет Эмму, Эмма хочет Регину, и в их силах доставить друг другу достаточно наслаждения. Регина кончает бурно и так, словно совсем не боится, что кто-то услышит их и войдет. Возможно, что время страха действительно кончилось, и теперь Регина наверстывает упущенное, с чистым сердцем отдаваясь Эмме и желаниям. А Эмма что? Ей нравится происходящее до пульсации везде, где только может пульсировать, и она, напоследок мазнув по бедру Регины губами и заодно вытерев их, поцелуями поднимается наверх, нежно тревожа уставший сосок. Регина лежит, привольно раскинувшись, и, не открывая глаз, обнимает Эмму за шею, вяло отвечая на поцелуй. – Ты пахнешь мной, – без особых эмоций говорит она, чем несказанно смешит Эмму. – Было бы странно, если бы я пахла кем-то другим. Регина улыбается и фыркает, потом с силой притягивает Эмму к себе, вместе с ней переворачивается и уверенной рукой пробирается между ног. – Не закрывай глаза, – говорит она, и Эмма не закрывает, пока это не становится слишком трудно, но и тогда она держится из последних сил. Лишь в самый последний момент, когда сладостная и полуболезненная волна накрывает с головой, грозя утопить, Эмма моргает чуть дольше обычного, однако взгляда не отводит, а после гадает, что же видела в ее глазах Регина, смотрящая так упорно и так неотрывно. На следующий день рабов прямо с утра собирают на тренировочной арене, и всем понятно, для чего. Эмма, помня настоятельную просьбу Регины, ведет себя тихо и только ищет среди молчаливой толпы рабов Марию. Ее нет, и, наверное, это к лучшему. Приводят Давида: безвольного и покорного. Должно быть, его чем-то опоили, потому что он пошатывается и не падает лишь потому, что два соглядатая поддерживают его под руки. Студий, стоящий возле невысокой – по пояс – каменной тумбы, кривится и отворачивается к большой металлической чаше на трех ножках, из которой то и дело высовываются языки пламени. Он заносит над ней маленький серп и старательно прокаливает его, а Эмма вдруг возвращается воспоминаниями в ту ночь, когда ее заклеймили, и ей кажется, что старый шрам начинает болеть. Она дергает плечом, заставляя себя ни о чем не думать, и снова смотрит на Давида, чья голова свесилась и уперлась подбородком в грудь. Студий по-прежнему прокаливает серп, не спеша приступать к процедуре, и Эмма понимает, почему. Коры еще нет. Вряд ли она пропустит такое зрелище. Время идет, ни один из хозяев не спешит почтить своим присутствием столь важное действо, и то, чем опоили Давида, начинает выветриваться. Мужчина приподнимает голову, постепенно проясняющимся взглядом обводит окружающих и издает непонятный звук, одновременно пытаясь вырваться из рук потерявших бдительность соглядатаев. Эмме кажется, что ему удастся, но соглядатаев двое, а Давид еще не отошел от своего безвольного состояния. – Держите его крепче! – резко доносится справа, и Кора, издалека источающая приторный запах тяжелых духов, проходит по арене, шурша подолом темной длинной туники. Она становится рядом со Студием и велит ему начинать, не обращая внимания на стонущего Давида и ропот, нарастающий в толпе рабов. – Молчать! – прикрикивает она тогда, когда гул становится громче. – Или тоже хотите лечь под нож? Римлянка обводит присутствующих грозным взглядом, ни на ком его не задерживая, однако Эмме кажется, что ее Кора все же выделила среди остальных. На мгновение хочется спрятаться, присесть, втянуть голову в плечи, но Эмма этого не делает и остается стоять, следя за госпожой. Та вновь кивает Студию. – Начинай же, осел. Я не собираюсь тратить на это весь день. Соглядатаи подтаскивают Давида к каменной тумбе, и пока один держит ему руки, второй задирает тунику и бесцеремонно стягивает вниз набедренную повязку. Очевидно, что его гениталии собираются на эту самую тумбу уложить, но Давид не планирует сдаваться без боя. Он брыкается и вырывается, и соглядатаи никак не могут с ним справиться. Студий разводит руками в ответ на раздраженные требования Коры, а Эмма боится, что римлянка передумает и вовсе велит Давида убить. Очевидно, что такая же мысль приходит в голову Галлу, который вдруг решительно выходит из толпы, в несколько прыжков пересекает расстояние, отделяющее его от сопротивляющегося Давида, и с размаху бьет его кулаком в лицо. Давид коротко ахает, голова его запрокидывается, из сломанного носа тут же принимается весело бежать кровь, а сам Давид безвольно поникает и не падает на землю только потому, что соглядатаи вовремя удерживают его. Галл молча возвращается на свое место, и тишина, сдавившая его, звучит одобрительно. Студий облегченно выдыхает, последний раз проводит серпом над огнем и кивает соглядатаям. Подтащив Давида, те выкладывают его гениталии на тумбу, и большинство мужчин отводит глаза, когда Студий, размахнувшись, одним умелым движением отсекает все то, что нужно отсечь. Кровь моментально брызжет на всех, кто стоит достаточно близко, и Кора брезгливо утирает лицо белоснежным платком. Тем не менее, по губам ее блуждает довольная улыбка. Старая сука… Эмма ощущает отголоски чужой боли, хоть у нее между ног и нет ничего, что позволило бы ей больше сочувствовать Давиду. Она радуется, что он без сознания, и благодарна Студию, который тщательно прижигает рану и накладывает повязку, склонившись над распластавшимся на земле Давидом, поддерживать которого соглядатаи более не собираются. Уходит и Кора, распорядившись лишь насчет того, чтобы выделить Давиду день на восстановление. – Довольно с него и дня, – воздевает она указательный палец кверху, будто призывает в свидетели богов, а Эмма следит за ней с мрачной тяжестью в груди и не может отделаться от свербящего желания задушить римлянку в темном углу. Это желание преследует ее до конца дня, а ночью Эмма усмиряет его, беря Регину жестче обычного. Той, впрочем, это нравится, и стоны ее разливают блаженство меж бедер Эммы, когда она входит в Регину сразу тремя пальцами и не останавливается после первого оргазма. Несколько дней спустя Эмма встречает в лудусе Давида, и он хоть и бледен, но идет нормально. Если бы Эмма не знала, она никогда бы не поняла, что за трагедия с ним приключилась. Ей хочется остановить его и сказать что-то хорошее, но Давид проходит мимо, не поднимая головы, будто не замечает никого вокруг. Эмма провожает его понимающим взглядом и направляется на кухню, где надеется отыскать Робина. – Ты ничего не слышал о Науте? – спрашивает она друга, только принявшегося за обед, и тот качает головой. – Уже больше месяца. Ты по поводу корабля? Они разговаривают достаточно тихо, но Эмме все равно кажется, будто их подслушивают, и она ограничивается кивком. – Если он появится, передай, что я хочу с ним встретиться. – Передам, – обещает Робин. Эмма отмечает, что он почти оправился от смерти сына и снова научился улыбаться. Хотелось бы сказать то же самое по поводу Мэриан, но Эмма точно знает: она Ласерте гибель сына не простит никогда. И это не то, что невозможно понять. Еще спустя несколько дней лудус сотрясается от очередной ужасной новости: Кору находят в дальней галерее. Она лежит на полу без сознания и едва дышит, пока кровь вместе с жизнью вытекает из нее сквозь колотые раны на животе. Эмме приходится приложить максимум усилий, чтобы убедить Регину в собственной непричастности. – Все это слишком подозрительно, – тянет Регина, уже будто бы поверившая вспотевшей от стараний Эмме. – Кора наняла Ингрид, та ранила тебя в живот, а теперь Кора и сама получила то же самое. Она практически не намекает. Она точно знает, о чем говорит. Эмма страдальчески закрывается руками. – Ну почему, почему ты мне не веришь… – вопрошает она и слышит в ответ фыркающее: – Потому что ты пыталась обмануть меня с Калвусом! И ведь не поспоришь. – Моя ошибка, – вздыхая, соглашается Эмма и умоляюще смотрит на Регину из-под пальцев. – Я больше никогда не буду тебе лгать. Тем более, что никакого удовольствия ей это не доставляет. Регина нехотя пожимает плечами. – Но кто тогда? – тут же задается она вопросом, и Эмма понимает, почему это так ее волнует. Кора – ее мать. Какой бы она ни была, Регина относится к ней… по-особому. Эмма никогда этого не примет, однако и спорить не возьмется. – Мы узнаем, – обещает она и обнимает Регину, крепко прижимая к себе. Она и сама хотела бы знать, кто взял на себя этот грех, но желание затмевается мрачной радостью от осознания произошедшего. «Наконец-то!» – выстукивает сердце Эммы, и нет никакой разницы, сработало ли проклятие Алти или же причиной явилось нечто другое. Кора при смерти, и Студий подтверждает это, предлагая родственникам начать прощаться. Ласерта устраивает целое представление из слез, воплей и обещаний найти виновного. Кора, возле постели которой все это происходит, пребывает в беспамятстве и вряд ли что-то слышит. Эмма, сторожащая в галерее, надеется, что она не придет в себя до самого конца. Аурус, простившийся с женой на удивление быстро, потому что, судя по всему, его больше занимает судьба сына, выходит из покоев и пристально смотрит на Эмму. Та выдерживает его взгляд и слышит сухое: – Приведи Регину. Эмма вздрагивает: неужели он догадался, что она все знает?.. – Регину приведи, – раздраженно повторяет Аурус, которому явно нет дела до чужого смятения. – И побыстрее! Даже если он ни о чем не подозревает, ему явно все равно, что решит по этому поводу Эмма, ведь никто просто так не будет звать обычную рабыню прощаться с умирающей госпожой. Эмма не хочет выполнять его приказ, но потом думает, что Регина вряд ли будет рада, лишившись возможности сказать матери последнее «прощай». Она находит ее в саду и торопит, так что Регина устремляется в домус, даже не вытерев рук, испачканных в земле. Они обе молчат, словно им больше не о чем говорить, и Эмму слегка тяготит безмолвие. В этот момент она чувствует, как далека от Регины, потому что это не ее история, сколь бы сильно она ни хотела погрузиться в нее. Аурус ждет их у покоев, расхаживая из стороны в сторону. Заметив приближающуюся Регину, он успокоенно вздыхает и ненадолго задерживает ее, положив руку на плечо и сжав пальцы. Эмма ждет, что он что-нибудь скажет, однако он молчит так же старательно, как и сама Регина. Тишина становится навязчивой, неуютной, Эмма ежится от ее прикосновений и больше всего на свете хочет сейчас очутиться подальше от комнаты, пропахшей подступающей смертью. Ей непонятна собственная реакция, и она объясняет это тем, что Регина ей слишком близка, и ее боль – их общая боль. Наконец Аурус уходит, а Регина осторожно проскальзывает в покои умирающей матери и, сделав пару шагов, замирает над изголовьем кровати. Эмма, которую некому останавливать, неотступно идет следом и останавливается чуть поодаль, с некой неприязнью посматривая на побелевшее, вытянувшееся, враз постаревшее лицо Коры. Римлянка лежит с закрытыми глазами, приоткрытым ртом, и отчетливо слышен свистящий звук ее дыхания. – Ох, мама… – вдруг вздыхает Регина и опускается на колени, беря в свои руки сморщенную руку Коры. Эмма не может отделаться от мысли, что все это как-то неправильно. Кора причинила Регине столько бед, так отчего же та сейчас явно жалеет ее? Все еще только потому, что Кора – ее мать? Регина гладит чужие пальцы. На лице ее застыло непонятное выражение, и Эмма, как ни силится, не может его разгадать. Может, и не надо. Прощание затягивается. Эмма собирается выскользнуть из комнаты, когда Кора вдруг открывает глаза, и это так неожиданно и так страшно, что Эмма не удерживается от восклицания. Никто не оборачивается к ней: ни Кора, ни Регина, моментально склонившаяся к матери. – Мама? – зовет она ее с грустной нежностью, и Кора, чья грудь ходит ходуном от исступленного дыхания, сосредотачивает на дочери взгляд. На какое-то мгновение дыхание ее прерывается, однако радоваться немного преждевременно. – Ма… – выдавливает она из себя свистящий звук, и Эмма хмурится вместе с Региной, не понимая, что это значит. Регина качает головой. – Что ты хочешь мне сказать? – Ма… – повторяет Кора, в ее поблекшем взгляде читается бессильное раздражение. – Ма… ри… я… – Мария? – Регина качает головой снова. – Ее здесь нет. Мне ее позвать? Это удивительно, но, быть может, Кора перед смертью хочет извиниться за содеянное? – Ма… рия… – снова говорит Кора, и Эмме отчего-то начинает казаться, что дело вовсе не в том, кого еще хочет увидеть умирающая. Внезапная догадка вспыхивает где-то в затылке, пульсацией отдаваясь в висках. Эмма подходит ближе, останавливается за плечом Регины и, склонившись, четко проговаривает, всматриваясь в лицо Коры: – Мария убила тебя? Регина ощутимо вздрагивает, однако не оборачивается. Кора переводит слезящийся взгляд на Эмму и выдыхает: – Да. В этом слове Эмма ощущает неясную благодарность за сообразительность. Что ж… Мария сдержала свое обещание. Неловкая тишина повисает в комнате. Наверное, стоит пообещать умирающей, что рабыня будет наказана по всей строгости, однако не в воле Эммы это делать. Но и Регина тоже не спешит ничего обещать. Лишь когда Кора несколько раз, сердито задыхаясь, повторяет: «Мария! Мария!», Регина пожимает плечами. – Хорошо, я разберусь с этим. Эмма отчетливо слышит неохоту в голосе и гасит мстительную улыбку. Регина ничего не сделает. Кора же успокаивается и снова прикрывает глаза с тем, чтобы открыть их спустя пару тяжелых вдохов. – Он хотел тебя, – неожиданно четко произносит она. – Возжелал тебя, когда ты выросла и округлилась. И получил наказание за свое желание. Вы оба получили. Эмма видит, как мертвеет лицо Регины, и мертвеет вместе с ней. Что-то никогда не меняется. Даже на последнем ложе. Вместо того, чтобы молить о прощении, Кора предпочитает в очередной раз сделать дочери больно. – За что провинилась я? – едва шевелит Регина губами. Ее пальцы скрючились и никак не могут разжаться, чтобы отпустить руку матери. И Кора булькает в ответ: – За то, что крутила задом рядом с ним. Я бы наказала тебя сильнее, но он был хозяином. Ничего… ты получила свое за того мерзкого раба! Иглы ненависти впиваются в сердце и остаются там. Эмме хочется убивать. Она помнит, сколько лет было Регине, когда Кора вышла за Ауруса, и очень сомневается, что в том возрасте потерявшей родного отца девочке новый папа был нужен для плотских утех. Сколько злобы… сколько ненависти… пусть же все это исчезнет – сегодня и навсегда! Тягостное молчание повисает в комнате и нарушается лишь прерывистым дыханием Коры. Регина продолжает сидеть рядом, сгорбившись, а потом вдруг в одно движение поднимается, и рука матери бессильно падает на кровать. Эмме хочется обнять Регину и увести прочь, но что-то останавливает ее, и она продолжает стоять за плечом любимой женщины, готовая вмешаться в любой момент. Беспокоит ее на самом деле только одно. Кора дышит слишком хорошо. И будто бы уже совершенно не собирается умирать. Вот только у Регины иное мнение на этот счет, Эмма не видит ее лица, но не сомневается, что оно абсолютно спокойно. Регина умеет прятать свои настоящие чувства, и только несуществующим богам известно, что она хранит в сердце на самом деле. Кора издает странный звук, когда Регина склоняется над ней будто бы для прощального поцелуя. – Ты была моей матерью, – слышит Эмма равнодушное. – И моей госпожой. Несла меня, как камень на своих плечах. И сегодня я освобождаю тебя от себя. Эмма не успевает ничего сделать. Кора изумленно распахивает глаза, в которых тут же поселяется животный страх и недоверие, когда твердая ладонь зажимает ей нос и рот. Эмма дергается было вперед, но в ее помощи нет нужды, и остается только застыть за плечом Регины немым вестником отмщения. Мрачная гордость заполняет сердце. Кора слишком слаба, чтобы сопротивляться. Она едва дергается на кровати, не будучи в состоянии поднять руки, и Эмма думает, достанет ли у Регины решительности и силы довести все до конца. Даже тогда, когда Кора замирает и обмякает с полуопущенными веками, Эмма еще сомневается. Регина же продолжает зажимать матери рот и не двигается. Эмму будто толкает что-то в спину. Она аккуратно обнимает Регину и накрывает своей ладонью ее руку, а потом забирает их вместе, с состраданием слыша тихий всхлип. Но когда Регина разворачивается, и Эмма встречается с ней взглядом, оказывается, что в карих глазах дрожит лишь радость. – Все кончено, – бормочет Регина, а сама бродит пальцами по плечам Эммы, поднимается ими по шее и зарывается в светлые волосы. – Все. На ум Эмме невольно приходит Лупа, страдающая по своей кормилице. Какие разные все-таки бывают судьбы… Она обнимает Регину, притягивает к себе, успокаивающе гладя по спине, а сама смотрит поверх ее плеча на некрасиво искаженное в посмертной гримасе лицо Коры. Они отомщены. Обе. Эмма широко улыбается.