Te amo est verum

Дым вьется в молельне, поднимается к потолку и растекается по нему, ища малейшие щели, чтобы выбраться наружу. Регина, запрокинув голову, следит за ним распахнутыми глазами и почти не моргает. Курильница стоит совсем рядом с ней, стоит только протянуть руку – и добавить столько дурманящего порошка, сколько захочется. – В домусе, – повторяет Эмма, невольно втягивая опиум поглубже. – И ты… ходила туда одна? Внезапные угрызения совести заставляют ее приблизиться и сесть рядом, не слишком удобно скрестив ноги. Эмма решала вопросы. А что в это время делала Регина? Была одна в ненавистном лудусе, где в любой момент можно натолкнуться на призрака Коры или Ласерты. Одна в месте, лишившем ее юности. Одна – как это было всегда. Будто ничего нельзя исправить. Эмма шумно выдыхает и порывисто обнимает несопротивляющуюся Регину за плечи, привлекает к себе и целует в висок, чувствуя, как стремительно пустеет голова. Опиум начинает действовать. В другое время Эмма обрадовалась бы этому, но сейчас… Регина дышит ей в шею, и дыхание обжигает, огнем расползается по спине и ногам, чертит узоры каленым железом и отдается далекой болью в давно зажившем клейме. – Я ходила туда одна, – слышит Эмма дуновение ледяного ветра, который пробирается внутрь и сворачивается дурманной змеей в животе. – Там никого нет. И Ласерты теперь тоже там нет. Эмма не спрашивает, куда делась Ласерта, хоть и понимает, что мертвец сам уползти никуда не мог. Но опиумный гад, лениво трогающий сердце раздвоенным языком, отвлекает практически от всего, и только тяжесть головы Регины еще держит как-то в этом мире. А вот тело самой Эммы становится легче пуха и так и норовит взмыть к потолку вслед за дымом. Пугаясь перспективы, Эмма хватается за Регину и сквозь толщу дурманного тумана слышит мягкий ленивый смех. – Тебе хорошо, Эм-ма? Шепот горячей струей вползает под кожу, сливается с кровью и разносится по телу опьяняющим ядом. Губы Регины прижимаются к шее, скользят по ней, по подбородку. Эмма закрывает глаза, отдаваясь на волю предложенного, и сама не понимает, как так получилось, что она уже лежит на спине, а Регина нависает над ней и гладит ладонью левую грудь. – Моя маленькая Эмма, – шепчет она ласково, и голос ее сродни самому нежному, самому мягкому прикосновению. – Ты терпишь меня, я знаю. Как надолго еще хватит тебя, любовь моя? Когда ты скажешь мне, что уходишь? Чувство тревоги задевает Эмму вместе с очередным поцелуем, и она привстает, хватая Регину за руку, преодолевая сопротивление опиумного угара. Встречается взглядом с темными, утонувшими в собственном насмешливом отрицании бытия, глазами. – Почему ты считаешь, что я могу уйти? Опиум не сдается. Он пытается опрокинуть Эмму обратно на спину, пытается зацеловать ее губами Регины и заласкать ее ладонями. Эмма сопротивляется изо всех сил и в итоге побеждает. Она садится, вынуждая Регину выпрямиться: та остается на ее коленях и блаженно улыбается, чуть запрокинув голову. – Ты слышишь меня? – требует ответа Эмма, тревожно всматриваясь в родное лицо. – Почему ты так считаешь? Что еще пришло Регине в голову, пока она находилась тут одна? Хорошо хоть, что Эмма, вернувшись, не обнаружила роковую тишину. Где она стала бы искать эту невозможную женщину? И нашла бы она ее? Регина покачивается на коленях у Эммы, и последняя, хоть и сквозь небольшое внутреннее сопротивление, начинает ощущать желание. Она кладет руки на бедра Регины и, поглаживая их, старается не позволить себе упасть в ту бездну, из которой так приятно выбираться. Опиумный дым кружит возле них подобием ветра, пропитывает собой волосы, одежду, щекочет ноздри и заполняет рот сладковатой слюной. Эмма со вздохом приникает поцелуем к груди Регины, так удобно расположившейся прямо напротив ее губ, и слышит вдруг бормочущее: – Ты думаешь, я не знаю, как отвратительно веду себя с тобой? Регина резко опускает голову, вцепляется пальцами в волосы Эммы и заставляет ту посмотреть на себя. Взгляд ее, насквозь пропитанный дурманом, внезапно мнится абсолютно ясным. – Я так боюсь, Эмма, – отчетливо говорит она. – Боюсь, что ты оставишь меня одну. Как и все остальные. Поэтому… Регина не договаривает, и Эмме требуется время, чтобы понять. Она боится и поэтому запрещает себе верить. Запрещает быть счастливой, чтобы однажды не стать несчастной. Эмме так больно. Почти физически. Ей больно оттого, что она, за все это время, так и не смогла убедить Регину в силе своей любви, в своей преданности. Как ей сделать это теперь? Регина ладонями гладит ее щеки, и вдвоем они раскачиваются посреди опиумного дурмана: две женщины, стремящиеся навстречу друг другу. Эмма приоткрывает губы, с которых слетает: – Столько раз я могла бы оставить тебя одну. Не сосчитать. Кривая усмешка искажает красивое лицо Регины, но она молчит, будто знает, что Эмма еще не закончила. Так и есть. – Я могла бы уйти сегодня. И вчера. И месяц тому назад, и год. Я могла бы остаться с кем угодно, могла бы полюбить Лупу или Лилит или выйти замуж за мужчину. Но я здесь, с тобой. В мертвом лудусе, в проклятом городе. Я хочу обнимать тебя – тебя, Регина, а не кого-то еще. Я хочу забрать тебя – только тебя. Эмма тянется навстречу Регине и перед тем, как губы их смыкаются, успевает еще сказать: – Я хочу быть с тобой. Они целуются – медленно, осторожно, словно узнают друг друга впервые, – и в этом поцелуе столько нежности и одновременно страсти, что одурманенная Эмма ловит себя на стоне и едва не отстраняется, почему-то испуганно считая, что стон этот сейчас совершенно неуместен. Регина ловит ее за плечи и притягивает к себе. – Значит, – шепчет она, склонившись, – со мной?.. Улыбка трепещет на ее губах: настоящая, а не привычно-саркастичная. Эмма выдыхает ее имя и кивает. – Я хочу семью с тобой. Что-то трескается во взгляде Регины, и опиумная горечь вытекает из правого глаза вместе со слезой. Эмма хочет утереть ее, но вместо этого позволяет ей упасть со щеки куда-то вниз и раствориться в вечности. – Зачем я тебе? – тихо спрашивает Регина – так тихо, будто и не говорит вовсе, а думает, и мысли ее осязаемо плывут в густом воздухе. Эмма качает головой. – А зачем люди друг другу? Она вытягивается вновь и вновь захватывает поцелуем губы Регины, призывает их к ответу, трогает их языком, тревожит и нежит, стремясь в поцелуе выразить все то, что, быть может, не удалось передать словами. – Чтобы любить… – выдыхает она куда-то вглубь Регины и в ответ получает сбившееся дыхание и ставшие почти удушающими крепкие объятия. Регина обвивается руками вокруг шеи, прижимается грудью к груди и ерзает на коленях у Эммы так настойчиво, что Эмма, не сдержавшись, хватает ее и резко переворачивает, укладывая на пол молельни. Черные волосы с почти слышимым плеском падают вниз, Регина ахает и смеется, выгибая спину. В ее взгляде уже почти нет опиумной отравы, да и Эмма начинает чувствовать, что дурман рассеивается. – Где ты нашла опиум? – спрашивает она, целуя шею Регины и ведя по ней языком. – Старые запасы, – слышится прерывистое. – Эмма… ах!.. Эмма, пожалуйста!.. Эмма понимает это, как призыв к действию, и поцелуями споро спускается ниже, тревожа губами край туники, но Регина вцепляется ей в плечи и не то молит, не то требует: – Эмма, остановись! – Я думала, мы давно миновали эту стадию, – пораженно выдыхает Эмма, делая однако то, о чем ее просят. Дурное предчувствие исчезает в момент, когда Регина улыбается, мотая головой, и волосы ее скользят по полу в унисон. – Купальня, Эмма с северных гор. Ты хотела вымыться. Эмма замирает на миг, а потом облегченно улыбается в ответ. О, да! Делать то, что хотят сделать они, чистыми будет гораздо приятнее. Кроме того, Регина что-то говорила о ночевке в домусе… Оставив в покое молельню, пропитавшуюся опиумом, Эмма забирает Регину и вместе с ней собирается уйти, только на самом пороге вспомнив кое о чем. – Деньги! – восклицает она и порывается вернуться, однако Регина удерживает ее за руку. – Надо же, вспомнила, – усмехается она, глядя прямо на обескураженную Эмму, а затем успокаивающе произносит: – Твои сокровища в надежном месте. Ты же не думала, что я всюду буду таскать их с собой? Эмма мотает головой, давя облегченный вздох. Признаться, она успела привыкнуть к мысли, что богата – или приблизилась к этому, – и отвыкать не хотелось бы. По крайней мере, не сейчас. У нее все еще есть планы. Эмма думает, что они отправятся в одну из купален лудуса, но Регина берет ее за руку и уверенно ведет в домус. Снова они проходят пустую тренировочную арену, снова у Эммы что-то щемит в груди, а Регина, будто почуяв, останавливается, разворачивается и крепко целует Эмму в губы. – Это больше не твой дом, – говорит она тихо и низко. – Да и он никогда таким не был. Ты должна оставить его в прошлом. Обещай мне. Это одно из самых простых обещаний в жизни Эммы. Она произносит его вслух, а потом снова целуется с Региной и разрывает поцелуй только тогда, когда ночной холод – когда успело стемнеть?! – кусает за ноги. – Тебе нужны новые сапоги, – смотрит Регина вниз, без труда понимая приплясывания Эммы, и тянет ее за руку, призывая сдвинуться с места. На свежем воздухе опиум выветривается из-под кожи еще быстрее, и в домус Эмма входит как новенькая. Сразу за порогом Регина отпускает ее руку, отступает в сторону, поднимает с пола оставленную кем-то – уж не ею ли самой? – масляную лампу и разжигает огонь. Галерея неспешно озаряется неверным танцующим светом, и Эмма зачем-то думает, каким путем они пойдут. Натыкаться на Ласерту не хочется совершенно, нужно было оставаться в лудусе. Когда Эмма выражает свои опасения вслух, Регина кидает на нее взгляд поверх плеча. – Не волнуйся, – отзывается она совершенно спокойно. – Ласерты больше нет здесь, я же тебе об этом сказала еще в молельне. И верно… Эмма вспоминает услышанное и напрягается, не в силах представить, что Регина сама… Она трясет головой, прогоняя прочь нелепые и неприятные мысли. На самом деле ей абсолютно не хочется знать, как Регина это сделала. Абсолютно. Пройдя несколько галерей, они заходят в одну из купален: самую маленькую. Сейчас это даже удобно. Эмма вызывается разжечь огонь – все же неплохо бы помыться если не горячей, то хотя бы теплой водой. Регина не возражает, объясняет, как именно это сделать, и вскоре вода льется в небольшую чашу, в которой как раз хватит места для двоих. Эмма следит за струей и думает, что ее не должно тут ничего удивлять: они покинули Тускул пару дней назад, а не пару месяцев или лет. Разве могло тут все выйти из строя? В мерцающем свете лампы Эмма раздевается и первая спускается в купальню. Наслаждение от чистой теплой воды сложно передать словами, и Эмма тихо стонет, а потом смеется, окунаясь с головой. Когда она выныривает, то видит, что обнаженная Регина осторожно следует ее примеру. Купальная чаша становится глубже ближе к центру, а у стенок под водой имеются скамеечки, на которые можно присесть при желании. У Эммы такое желание имеется, и она садится, с блаженством вытягивая ноги. Регина косится на нее, затем тянется за мыльным раствором и передает его. – Потри мне спину, – просит она, подходя ближе. Эмма щедро намыливает ладони, а потом и Регину, с каждым движением двигаясь все ниже, пока не захватывает пальцами мягкие ягодицы. – Это уже не спина, – слышится насмешливое. Эмма закусывает губу и продолжает медленно растирать мыло, наслаждаясь прикосновением. От каждого движения верный огонь разгорается между ног, и там наверняка намокло бы все, не будь оно уже мокрым. Регина, впрочем, ничего не имеет против. Она стоит смирно и, кажется, тоже получает удовольствие. А затем Эмма, не в силах терпеть, резко разворачивает ее лицом к себе и притягивает, захватывая в кольцо рук так надежно, что если бы Регина и захотела убежать, то у нее все равно ничего не получилось бы. Ладони опускаются на мокрые волосы Эммы, пока та осторожно и нежно целует грудь и живот Регины, языком собирая прохладные капли. Желание растекается по крови, пробирается в самые потаенные уголки тела и тревожит оттуда пламенными всплесками. Эмма хочет здесь и сейчас, это ее способ расслабиться и успокоиться, но Регина легонько отталкивает ее от себя, говоря: – Потерпи немного, Эмма. И добавляет до того, как Эмма возмущенно хочет спросить, зачем терпеть: – У меня для тебя есть сюрприз. Может быть, он тебе понравится. Она деланно небрежно пожимает плечами и загадочно улыбается в ответ на пытливые вопросы, качает головой и прикладывает палец к губам Эммы, заставляя ту замолчать. – Тссс, Эмма. Так много слов. Лучше расскажи, чем увенчался твой день. Все ли прошло успешно? Регина отворачивается и приседает, смывая со спины мыло, столь тщательно втертое Эммой, а Эмма, заставив себя потерпеть, давит вздох и, любуясь чужими изгибами тела, говорит: – Я нашла Науту. Он согласился дать корабль. Она делает паузу, размышляя, стоит ли продолжать. Но Регина произносит: «И?» – ясно заинтересованным тоном, и Эмма вздыхает снова – на этот раз более горько. – И… я поняла, что, по сути, нам необязательно было уходить из города. Регина поворачивается к ней, во взгляде ее – одно сплошное недоумение. – Что это значит? Эмме отчего-то немного стыдно за то, что она раньше не додумалась до столь простых вещей. Но в свое оправдание она может сказать, что ситуация застала ее врасплох! – Завоеватель ведь пришел освободить рабов. Мы могли просто дождаться его – и все. Она, наконец, поднимает голову и встречается взглядом с Региной, не ожидая увидеть там мягкую насмешку. – Что? – немного обиженно спрашивает Эмма, угловато пожимая плечами, чем вызывает у Регины смех: короткий и быстрый. – Ах, Эмма! – восклицает Регина и поднимается, позволяя потокам воды и взгляду Эммы жадно скользить по своей оливковой коже. – А теперь представь… Она делает паузу и подступает, волнуя обнаженной и влажной близостью. Глаза Эммы спускаются по ее телу и почти задевают треугольник подросших темных волос между ног, когда Регина двумя пальцами касается подбородка Эммы и заставляет ее посмотреть на себя. – Представь, – нежно повторяет она и столь же нежно, почти целомудренно, касается губами губ, – что Завоеватель передумал по пути. Или что римская армия оказалась сильнее. А мы… – она целует Эмму снова, проводит языком по ее нижней губе, затем чуть прикусывает зубами и сразу же отпускает, – мы все еще в городе. Мы остались, потому что слышали, что греки хотят нас освободить. И мы решили, что все так и будет. Что боги никогда не смеются над смертными и не портят им планы. От поцелуев горит лицо. Эмма растерянно отвечает, не в силах не признать, что Регина права. Никто из них не виделся лично с Завоевателем, не слышал от него подтверждений по поводу римских рабов. На что они должны были надеяться? Второго шанса им бы не представилось. Да и Мэриан… Мэриан возглавила в ту ночь побег! Эмма не ищет себе оправданий, она всего лишь пытается расставить все по своим местам, и у нее почти получается. – Мы вернемся за ними, – шепчет она, усаживая Регину себе на колени. – И снова придем в Тускул, – бормочет она, утыкаясь лицом в грудь Регины. – Кто захочет остаться – останется, – вздыхает она, проводя языком по нежной коже. – А мы возьмем корабль Науты и вернемся на север, – мечтает она, каким-то чудесным образом понимая, что воодушевление ее передается и Регине тоже. Та обнимает Эмму – крепко, верно, обеими руками – и глухо спрашивает: – Ты возьмешь меня даже такой? – Какой – такой? – не подумав, спрашивает Эмма и корчится от чужой боли, когда слышит в ответ: – Недоверчивой. Неласковой. Изнасилованной. Регина не может забыть – а кто бы смог? Не может и с каждым днем все больше увязает в пучине прошлого, которое следует за ней по пятам. Эмма вспоминает о старухе-знахарке, что жила в деревне. Жива ли она еще? Если да, она поможет – обязательно. Нужно только до нее добраться. Эмма ничего не говорит и продолжает ласкать Регину, губами трогая ее шрам на груди. Регина в ответ водит пальцами по шраму Эммы на лице – давно затянувшемуся и почти незаметному. Стынет вода. В галерее, которой они после идут в спальню, развешаны восковые маски, и волей-неволей Эмма смотрит на них. А потом зачем-то говорит, растягивая слова: – Аурус ведь не желал тебя, так? Не пытался сделать своей любовницей? Она не знает, почему вдруг вспомнила об этом. Может быть, из-за того, что одна из масок напомнила ему черты лица ланисты. Регина идет чуть впереди и держит масляную лампу. Заслышав Эмму, она на мгновение замедляет шаг, однако почти сразу возобновляет его. И довольно долго молчит перед тем, как отозваться с глухой, тщательно скрываемой, яростью: – Кора была изобретательной тварью. И это все, что она говорит, как бы Эмма ни ждала продолжения. Домус молчалив и темен. Тени, разбрызгиваемые лампой, прячутся по углам и молчат, а когда Эмма пытается поймать их взглядом, растворяются в стенах с тем, чтобы появиться вновь уже совсем в другом месте. Регина приводит их в свою спальню – не ту, в которой она коротала ночи, будучи рабыней. Нет, эта спальня досталась ей после того, как умерла Кора, и Аурус, заглаживая, наконец, вину, поселил приемную дочь как подобает. Эмма и забыла, какая тут большая кровать и сколько на ней подушек и одеял. Или это Регина решила устроить им императорское ложе? Пока Эмма осматривается и отмечает плотно закрытое окно, Регина ставит лампу на стол, задергивает занавесь над входом, будто опасается, что кто-нибудь может подглядеть, и, подойдя, обнимает Эмму сзади, прижимаясь к ней всем телом, оставляя поцелуй на задней поверхности ее шеи, под волосами. Эмма замирает от ощущений, от дрожи, пробившей ее в то же мгновение. – Ты говорила про сюрприз, – бормочет она, не в силах разорвать объятие. – Это он? Она имеет в виду кровать и ту мягкость, что они непременно на ней ощутят, но Регина хмыкает и отходит, оставляя Эмму несчастной. Однако вид того, что Регина достает из-под одного из одеял, заставляет все прочие эмоции преклониться перед изумлением. – Помнишь его? – спрашивает Регина, и в руках у нее фаллос. Тот самый. Эмма и хотела бы забыть, да вот только как? Она невольно облизывает губы, стыдясь и злясь на себя за бурю, поднявшуюся между ног. Лупа приучила ее к этой игрушке, Эмма знает, как получать удовольствие – и доставлять его, – но ничто и никогда не сравнится с ее первым разом. Не сравнится с Региной. Регина передает Эмме фаллос и, чуть отступив, одним движением стягивает тунику, бросая ее к ногам. Эмме жарко. Она вновь и вновь облизывает губы, отчего-то страшно сохнущие, а пальцы с силой смыкаются вокруг игрушки. Она помнит свои впечатления от первого знакомства с ним. Не член. Фаллос. Что-то, что так похоже на настоящее, но им не является. Теперь ощущения совсем другие. Предвкушение тяжестью фаллоса располагается между ног и покачивается, основанием потираясь о лобок. Эмме не впервой надевать эту игрушку, но сегодня – случай особый. Никогда не думала она о том, чтобы повторить такое с Региной. Считала, что той будет неприятно. Что неприятно будет им обеим. Регина улыбается, темный локон падает ей на щеку, когда она ложится на кровать и сгибает ноги, чуть разводя их в коленях. Нет более откровенного приглашения, и Эмма не собирается ждать повторного. Она склоняется над Региной, чтобы поцеловать ее, чувствуя, как фаллос прижимается к животам – обоим сразу, – и дрожит от нетерпения, от предвкушения, от мысли, что Регина позволит ей то, чего не позволяла раньше: по крайней мере, по своей воле. Еще немного доверия между ними, еще один шаг навстречу друг другу. Их поцелуй неспешен. Он исполнен тлеющей страсти, которая разгорается тем ярче, чем сильнее Эмма вжимается в Регину, чем отчетливее понимает, насколько та влажна. Да и сама Эмма терпит уже с трудом, разогретая молельней и купальней. В какой-то момент терпения остается так мало, что Эмма хватается за фаллос дрожащей рукой и направляет его в Регину, толкаясь бедрами, жмурясь и вздыхая от того, как легко он входит. Регина вскрикивает – гортанно и низко – и шире разводит ноги, ладонями давя Эмме на поясницу, вдвигая ее глубже в себя. Почти никакой прелюдии: они исполнили ее задолго до этого. Иногда Эмма думает, что все их общение, вся их жизнь – это прелюдия, и поэтому, оказавшись на Регине, она так хочет побыстрее пробраться внутрь нее. Предельное возбуждение собирается каплями между ног и сочится по внутренней стороне бедра, срываясь всякий раз, как Эмма движется – вперед или назад. Не отрывая взгляда от темных глаз, упираясь кулаками и коленями в одеяла, Эмма любит Регину так, как та позволяет ей это делать. Дыхание прерывается, сердце вот-вот выпрыгнет из груди, и каждый толчок сопровождается стоном – не понять, чьим, да Эмма и не хочет понимать. Она склоняется ниже, дарит поспешный поцелуй плечу Регины, а затем – ее губам, языком проскальзывая между ними и толкаясь в унисон бедрам. Нет ничего вокруг – и никогда не было. Есть только кровать, они и то, что связывает их сейчас надежно и верно; то, что заполняет туго и длинно; то, что подводит к черте и оттягивает назад, чтобы через мгновение подтолкнуть обратно. Тяжело терпеть. Эмма знает, что не получит так ничего, кроме отголосков удовлетворения, но ей и не нужно. Она хочет видеть, как кончит Регина, и не потому, что кто-то так распорядился. Она хочет привести ее к оргазму и просит, задыхаясь: – Не закрывай глаза, пожалуйста… не закрывай… Ресницы трепещут, но Регина держится. Она ухватилась одной рукой за шею Эммы, а второй ладонью исступленно гладит то ее спину, то напряженный бицепс. И шепчет что-то неясное, смутное, что-то, что рождает глубоко внутри зверя. Этот зверь рычит и кусает подставленную шею, вызывая к жизни ахающий стон, а потом сильнее вдвигается в свою желанную жертву, уже не заботясь о том, что сделает больно. Все сливается воедино: звуки, запахи, образы. Регина упирается затылком в подушку, веки ее то и дело опускаются, но она тут же поднимает их, даже в плену предельного удовольствия помня, о чем просила ее Эмма. А Эмма, теряя себя, пребывая на грани яви и невозможного, хочет слиться с Региной так крепко, как только сможет. И каким-то чудом умудряется сделать это, когда видит, как оргазм разливается горячей водой в карих глазах, обжигающим потоком выплескиваясь наружу. Обессиленная Эмма падает на Регину, придавливает ее собой, смешивает все жидкости, какие только возможно смешать, и тяжело дышит куда-то в шею, едва шевеля губами в попытке поцеловать. Что-то свое тоже пришло к ней, взорвалось между ног и растеклось, на время притушив безудержное пламя. И, судорожно вжимаясь в Регину, сплавляясь с ней в единое целое, Эмма торжествующе думает, что это ее женщина. Отныне и навсегда.