Te amo est verum

Memento vivere помни о жизни

Тускул уцелел – по крайней мере, местами. Когда Эмма возвращается в него, то видит искалеченные дома и лавки, видит сожженные конюшни и испорченные фонтаны. Много где разбиты мостовые. Мертвецов с улиц убрали, но кровь замыть не успели, и бурые пятна напоминают о произошедшем. Рядом с оставшимися трупами лошадей играют дети, это лишь поначалу выглядит дико, потом привыкаешь. Ко всему можно привыкнуть – особенно, если захотеть. Эмме немного жалко видеть Тускул таким. В конце концов, он не виноват в людских распрях. Город частично придется отстраивать заново, но греки полны сил и решимости это сделать. Во всяком случае, Габриэль, которая сопровождает Эмму и Регину, взахлеб делится планами на будущее. – Из Тускула может получиться отличный торговый город! – размахивает она руками, идя чуть впереди и то и дело оборачиваясь, чтобы посмотреть, слушают ли ее. – Римляне не развивали его, а ведь торговые пути, которые здесь могли бы пройти, принесли бы много прибыли! Она удивленно качает головой, словно ее очень сильно поражает недальновидность Цезаря. Сегодня на ней светло-зеленая туника, украшенный мелкими драгоценными камнями обруч поддерживает волосы, глаза восторженно сверкают, и совершенно ничего не выдает в ней ту деву-воительницу, что встретила Эмму и Регину на исходе из города. Но также сложно найти в ней черты искушенного театрального автора, коим предстала она когда-то. Воистину, Габриэль обладает уникальным даром менять маски по велению души. Эмма идет и держит Регину за руку: прошло уже пять дней, раны затянулись, хотя, конечно, все равно следует обращаться с ними аккуратно. Но Салмоней разворчался, когда узнал, что Регина осторожничает, и велел разрабатывать и плечи, и ладони. – Ты ведь жить дальше планируешь, милочка, а не существовать, – заметил он и собственноручно разбинтовал плечо. – С руками справишься, надеюсь. Регина спорить не взялась. Эмма про себя отметила, что она даже была рада такому пинку. Идущие навстречу греческие солдаты приветствуют Габриэль, и девушка останавливается, чтобы о чем-то переговорить с ними. – Идите, идите по своим делам, – машет она, и Эмма с Региной, переглянувшись и не сговариваясь особо, отправляются в лудус. Будто обе хотят попрощаться перед тем, как оставить его навсегда. Их бывший дом устоял перед натиском стихии войны. Ничего в нем не тронуто, ничем не задет он, и языки пожара не дотянулись до него в жадном приступе голода. Эмма больше рада этому, чем нет: как минимум потому, что лудус должен остаться пристанищем для тех, кто не собирается покидать Тускул. У ворот возится Давид. Что-то переколачивает, рядом с ним – груда досок разной длины. Эмма окликает его, и он, обернувшись, расцветает в широкой улыбке. – Хороший день! – приветствует он неожиданных гостей и раскидывает руки, чтобы пригласить их внутрь. – Где вы сейчас живете? – спрашивает он с любопытством, пока они идут мимо тренировочной арены. Эмма на мгновение отвлекается, чтобы посмотреть, как Август привычно натаскивает гладиаторов. Заметны и новые лица: нынешний ланиста открыл двери к обучению для всех, и не только бывшие рабы захотели остаться, но и кое-кто из римлян тоже пожелал принять во всем этом участие. – В лагере Завоевателя, – отзывается Регина. Эмма косится на нее и с удовлетворением отмечает, что никакие тени прошлого не тревожат любимое лицо. Во всяком случае, Регина выглядит спокойной и улыбается. А когда видит вышедшую навстречу Марию, у которой на руках смеется дочка Робина, то даже чуть ускоряет шаг. – Вот и вы! – восклицает Мария радостно. – А мы вас ждали, да-да! Ее ясное открытое лицо светится радостью. Эмма невольно отмечает, как много теперь улыбаются все вокруг. Да и зима будто решила отступить раньше срока, солнце пригревает уже который день, и становится все теплее. Давид нежно целует жену в щеку, извиняется, что у него еще масса дел, и уходит. Мария передает девочку Регине и берет Эмму под руку, чуть отводя ее в сторону, где жадно спрашивает: – Ну, какой он? Зеленые глаза ее полнятся предельным любопытством. Эмма приподнимает брови. – Кто – он? – невольно усмехается она, безусловно, понимая, о ком речь. Завоеватель тревожит умы многих. И то, что Эмма и Регина живут в его лагере, едят вместе с ним, разговаривают и даже могут потрогать при желании, поражает почти всех без исключения. Словно один из богов спустился на землю и расхаживает теперь среди смертных. – Завоеватель, конечно! – восклицает Мария, чуть ревниво поглядывая на дочку, которой улыбается Регина. Эмма тоже смотрит на Регину, и сердце само заполняется нежным теплом. – Завоеватель… – задумчиво отзывается она, мыслями находясь уже далеко отсюда. – Он… женщина. Регина округляет глаза, когда девочка тянется к ее носу, и тихо посмеивается, ускользая от прикосновения. – Это я и так знаю, – обижается Мария. – Расскажи что-нибудь, что никому неизвестно. Она настойчива – и очень. Это что, плата за возможность погулять по лудусу? Эмма вздыхает, встряхивает головой и смотрит на Марию. – Все остальное – великая тайна, – понижает она голос, будто и в самом деле делится чем-то секретным. – Как ты понимаешь, личность Завоевателя по-прежнему окружена таинственностью, и даже тем, кто приближен к ней, велено хранить молчание. Иначе… И она проводит большим пальцем по своему горлу, показывая, что будет иначе. Мария ахает и прижимает ладонь ко рту. Потом быстро-быстро кивает. – Конечно, я поняла, – бормочет она расстроенно и гладит Эмму по плечу. – Тяжело вам там, да? Хотите жить здесь? Эмма улыбается наивности Марии и качает головой. – Мы скоро уедем, – сообщает она и добавляет: – На север. Домой. При этих словах воображение рождает видение спокойного моря и корабля, несущегося вперед и только вперед. Эмма чуть прикрывает глаза, уже чувствуя прохладу на своем лице, и забывает, где находится. Только легкое прикосновение возвращает ее обратно в Рим. – Пойдем, – нетерпеливо говорит Регина. – Хочу обойти тут все. А потом забыть. Она улыбается, и Эмме приятно видеть ее улыбку: спокойную и открытую. Регина меняется, это видно очень отчетливо, и нет ничего, что радовало бы Эмму больше. Она любит Регину любой, однако от всего сердца желает ей только счастья. И они движутся к нему – широкими шагами. Мария ушла, так и не сказав, как хотела бы назвать обретенную дочь. Эмма отпускает Регину в последнее путешествие по лудусу, а сама возвращается на тренировочную арену, где кивает Августу и всерьез размышляет, не попрактиковаться ли ей напоследок. Решив, что это отличная идея, она скидывает новенькую тунику, сандалии и, оставшись в повязках – нагрудной и набедренной, – берется за деревянные мечи, с каким-то особым трепетом вспоминая день, когда сделала это впервые. Август понимающе усмехается и становится к ней в пару, без предупреждения нанося первый удар. Эмма прогибается назад, деревяшка пролетает над ее лицом, с нее сыплется песок, благо в глаза не попадает. Не давая Августу времени нанести следующий удар, Эмма перегибается, ныряет вперед, оказываясь позади соперника, и бьет его в спину плашмя, мимоходом удивляясь тому, как легко у нее получилось это сделать. Буквально через мгновение ей прилетает ответный удар, от которого остается только пошатнуться. Оба противника разворачиваются лицами друг к другу, и поединок начинается заново. На этот раз Эмма действует иначе и уже не торопится оказываться у Августа за спиной. При очередном обмене взглядами она видит вдруг яростную грусть в глазах наставника, и нет никакого труда, чтобы понять, откуда она там взялась. Эмма останавливается ровно на один выдох, желая дать Августу возможность атаковать, но тот не собирается пользоваться преимуществом. Бой продолжается, никто не хочет бить всерьез, и поединок напоминает скорее танцы, чем настоящий бой. В конце концов, Эмма устает от однообразия и идет в атаку сама, вынуждая Августа отвечать. Обмен ударами затягивается настолько, что в глазах начинают плясать белые мушки, а пот заливает лицо и спину. У Эммы начинает дрожать левая рука, она то и дело встряхивает ею, чтобы сбить эту дрожь, а потом, понимая, что вот-вот уступит, проводит контратаку, против которой Августу оказывается нечего выставить. Он падает на здоровое колено и склоняет голову, признавая поражение. Оба тяжело дышат. Позади кто-то громко хлопает в ладоши. Эмма оборачивается, заставляя себя не вспоминать, как таким же образом познакомилась с Паэтусом. – Браво! – искренне говорит молодая девушка в доспехах; голубые глаза ее излучают похвалу. – Отличный бой, даже немного жаль, что постановочный. Она стоит неподалеку, и ветер треплет ее каштановые волосы, перекинутые через плечо. В облике есть что-то такое, что неуловимо напоминает Лилит. Эмма стирает с щеки пот и приподнимает брови. Она не знает, что это за девушка и откуда здесь взялась. Доспехи на ней римские, однако же она спокойно расхаживает в них, и никто не спешит хватать ее. Отдав тренировочные мечи Августу, Эмма наклоняется, подбирает свою тунику и, не надевая, подходит к девушке. Та с прищуром смотрит на нее, на губах таится легкая улыбка. – Здравствуй, Эмма, – говорит она спокойно и протягивает руку в приветствии. – Мое имя Ливия. Я – дочь Завоевателя. Она невысока, и без труда получается смотреть ей прямо в глаза. Эмма протягивает руку до того, как осознает услышанное. Пальцы крепко сжимают пальцы, а сквозь тело будто проходит молния. Дочь Завоевателя?! Эмма все жмет и жмет чужую руку, не в силах сопоставить лидера греческой армии и эту девушку – взрослую девушку. Но Завоеватель выглядит так молодо… Эмма трясет головой и медленно разжимает пальцы. Давно надо было принять тот факт, что в чужих возрастах она не разбирается. Дочь воюет – как и мать. По своей ли воле? Ливия снова улыбается. Вокруг глаз собираются едва уловимые морщинки. – Вижу, ты удивлена, – констатирует она. Не собираясь скрывать, Эмма кивает. – Я не думала, что… – она не заканчивает, понимая, что все это неважно. Если Завоеватель прислала сюда свою дочь, значит, на город у нее действительно обширные планы. Что ж… наверное, это к лучшему. Ливия внимательно изучает Эмму. Глаза у нее не такие яркие, как у матери, однако сталь во взгляде ощущается не меньшая. Эмма поводит плечами, будто пытаясь сбросить с себя этот взгляд, и Ливия моргает, говоря: – Хочешь поговорить здесь? Или пройдем в более тихое место? Она кивает куда-то поверх плеча Эммы. Та оборачивается и видит, как гладиаторы глазеют на них и явно греют уши. Даже Август, обычно не выказывающий прямого любопытства, остановился и не сводит взгляда. Будто чего-то ждет. Эмма не очень понимает, о чем им нужно разговаривать. Но, очевидно, это за них обеих понимает Ливия. Поэтому… – Пойдем, – соглашается Эмма и послушно идет вслед за Ливией, на ходу натягивая тунику. Мелькает мысль отыскать Регину, но Ливия не останавливается и в итоге приводит Эмму в таблинум. Там ничего не изменилось, разве что принесли пару кушеток. – Ты будешь управлять лудусом? – интересуется Эмма, гадая, знает ли Давид. Судя по всему, Ливия тут не первый день: ориентируется она в лудусе уверенно. Была ли она здесь все то время, что Эмма жила в лагере? Ливия проходит к столу – он почти пуст, на нем нет привычных гор табличек Ауруса – и отрицательно качает головой. – Я буду управлять городом, – отзывается она спокойно и, садясь, смотрит на Эмму, топчущуюся по центру комнату. – Присаживайся, Эмма. Думаю, разговор будет долгим. Она чувствует себя здесь хозяйкой – и нет в том ничего удивительного. Ее мать владеет Римом. Так надо ли Ливии чего-то стесняться? Ощущение тревоги заполняет сердце. Эмма настороженно глядит на Ливию, не зная, чего от нее ожидать. Видно, та понимает, что разговор получается не таким, как задумывался, потому что быстро исправляется: – О, нет, не жди ничего плохого, Эмма. Прости, если напугала тебя. Надо многое обсудить. Тебе ведь будет нужен корабль? – Ливия заглядывает в свиток, который только что развернула. – И сколько ты хочешь получить за свои драгоценности? Она называет сумму, от которой голова Эммы принимается идти кругом и подкашиваются ноги. Эмма растерянно хлопает глазами, почти не помня, что действительно говорила Завоевателю о желании обменять свои сокровища на золото, и все же садится на кушетку. Столько золота… Она сможет купить собственную деревню! Да что там деревню – построить город! Радость от услышанного вновь сменяется настороженностью. Эмма обводит взглядом ждущую ответа Ливию и уточняет: – За какие заслуги мне полагаются такие деньги? Ливия хмыкает. – Ты не веришь, что найденные тобой вещи могут столько стоить? Эмма уже давно не столь наивна и, конечно же, не верит. О чем и сообщает. Ливия какое-то время задумчиво смотрит на нее, потом кивает. – Считай это платой за твое участие во всем произошедшем. Завоеватель хотела бы дать тебе много больше, но ты не желаешь остаться под ее началом. Она пожимает плечами, всем своим видом показывая, что Эмма совершает глупость. Еще немного – и Эмма поверит, что так оно и есть. Что нет ничего лучше, чем врезаться на коне в самую гущу битвы и рубить головы или протыкать животы. Эмма пыталась представить себе все это. Пыталась полюбить солдатскую жизнь – вряд ли Завоеватель предложила бы ей управлять городом. Пыталась думать о будущем, в котором завоевывает города. Но… Но нет. Это не ее путь. Она не воин и никогда им не станет. То, что пришлось смириться с необходимостью убивать… Эмма не радуется этому и никогда не радовалась. Просто так сложилось, ведь жизнь в Тускуле предполагала определенную суровость: либо ты, либо тебя. Теперь наверняка все изменится, вот только проверять это у Эммы нет желания. Она действительно хочет домой. Хочет покоя. И любви. Ливия чуть наклоняется вперед. – Знаешь, – вдруг понижает она голос так, что он становится доверительным, – когда-то я хотела бросать в бой легионы. Видела себя во главе армии. Но Завоеватель уготовила мне иную участь. Хочешь знать мое мнение? Эмма кивает, потому что Ливия скажет все равно, вне зависимости от ответа. – Есть люди, – продолжает Ливия, – которым суждено править миром. Они не видят себя простыми землепашцами. Их удел – вершить чужие судьбы. Безусловно, она говорит о своей матери, Эмма даже не пытается представить кого-то другого при этих словах. Ливия откидывается назад, взгляд ее одновременно мягок и цепок. – Есть люди, которые хотят просто жить и растить детей. За всю жизнь они не выезжают никуда из своей деревни, и им радостно встречать рассветы и закаты всякий раз в одном и том же месте. Эмма невольно кивает. Ее мать такая. Она всегда говорила, что где родилась, там и умрет, потому что так угодно богам. Ливия хитро щурится. – А есть, – со значением произносит она, – ты и я. Те, кто помогает людям из числа первых добиваться результатов. И без нас у них мало что вышло бы. Эмма невольно улыбается в ответ на посланную улыбку и на произнесенные слова. Что ж… может быть, и так. – Я знаю, что сделала я, – говорит она, прямо глядя на Ливию. – А что сделала ты? Ей и впрямь интересно, что ответит Ливия. Та и не думает скрывать. – Я была шпионом, – спокойно отзывается она. – Жила при дворе Цезаря. И докладывала Завоевателю обо всех его планах. Эмма непонимающе трясет головой. – Если все так, – недоуменно пожимает она плечами, – почему же Завоеватель так долго не могла захватить Рим? Непонятно… Ливия фыркает. Видно, что этот момент ей неприятен. И все же она снова отвечает – и Эмме кажется, что вполне правдиво: – Потому что Цезарь давно перестал доверять всем, кто его окружал. В том числе и мне. Она барабанит пальцами по столу, выстукивая какой-то быстрый ритм. Эмма невольно следит за передвижениями пальцев, потом встряхивается и поднимает взгляд. – Как же ты очутилась здесь? – тихо спрашивает она. – Цезарь отпустил тебя? Не должен ли он был попытаться удержать подле себя всех тех, кому не доверял? Лицо Ливия перерезает кривая усмешка. – Я была военачальником того легиона, который оказался отправлен сюда. Очень удобно. Она кивает собственным словам, а Эмма без труда понимает, почему битва за Тускул – вторая по счету – закончилась так быстро. Ливия просто заманила римлян в ловушку. Все эти хитросплетения, стратегия и тактика… Эмма отдает им должное и признает интересными, однако долго жить в таком режиме она бы не смогла. – Сколько же тебе лет? – невольно вырывается у нее, когда она понимает, что втереться в доверие к Цезарю за один день вряд ли получилось. И пораженно распахивает глаза, слыша небрежное: – Двадцать пять. Сколько же Завоевателю?.. Еще утром Эмма готова была поклясться, что не больше тридцати. Видно, недоумение как-то выдает ее, потому что Ливия задорно смеется и качает головой. – Гадаешь, как так получилось, что она – моя мать? – и, не дождавшись ответа Эммы, продолжает: – Говорят, Завоеватель водит дружбу с Аресом, богом войны, а тот снабжает ее амброзией. Эмма знает, что такое амброзия. Еще она твердо верит, что ее, как и богов, не существует. Ливия по-прежнему улыбается, будто боится перестать и не начать снова. – А еще говорят, что Арес – мой отец. Тишина повисает в воздухе, и только на улице кто-то громко хохочет. Арес? А как же Габриэль? Впрочем, о чем это она… разве боги существуют? Эмма резко выдыхает: – И что? Ты в это веришь? Ее саму такие разговоры даже немного злят. Как можно всерьез говорить о подобном? Ливия пожимает плечами. – Кто знает, может, так оно и есть. Хотелось бы мне как-нибудь обнаружить у себя полезный божественный дар! Ливия смеется, и Эмма из вежливости поддерживает ее смех, но на самом деле не видит во всем этом ничего смешного. Ее вера в богов давно превратилась в пыль, и все это теперь только раздражает. Иногда кожу щекочет воспоминание об Алти, но Эмма решила для себя, что то был яд – и все тут. И ей не хочется думать иначе. Молчание снова заполняет таблинум. Впрочем, ненадолго. – У тебя ведь римское имя, – задумчиво проговаривает Эмма. – Оно настоящее? Как ты попала к Цезарю? Ливия на мгновение отводит взгляд. Лицо ее становится серьезным. – Когда мне исполнилось пятнадцать, мать отправила меня в Рим. Уже тогда у нее были на него обширные планы… Она запинается на миг и подозрительно смотрит на Эмму. – Ты ведь знаешь историю Завоевателя и Цезаря? Эмма отрицательно качает головой, с досадой думая, что теперь и не узнает: зачем бы открывать тайну какой-то девице с севера? Но Ливия, очевидно, считает иначе, потому что кивает и продолжает: – Это могла бы быть прекрасная история любви. Но стала всего лишь историей о предательстве и мести. Эмма настораживается. Уж не оказался ли Цезарь тем, кто… – В те годы Цезарь только-только начал править Римом, но Греция уже покорилась ему – не без сопротивления. И он отправился туда, чтобы своими глазами увидеть последнее сопротивление. Завоеватель была во главе его. И именно она сумела пленить Цезаря, не зная, конечно, кто он такой на самом деле. Он ей так и не сказал. Влюбил в себя и заставил отпустить. А после… Ливия делает паузу, внимательно следя, какое впечатление производит ее рассказ на Эмму. Эмма же вспоминает себя и Паэтуса и совершенно не удивляется тому, как Завоеватель могла влюбиться. Мужчины умеют быть нежными и обходительными, когда им это нужно. – После он распял ее и переломил ноги, – жестко произносит Ливия. Эмма вздрагивает, как от удара, и зачем-то представляет себе услышанное. Распял… Переломил ноги… Это больно даже так, на расстоянии в много лет. Неудивительно, что Завоеватель хочет его смерти. – Как она… восстановилась? – Эмма тщательно подбирает слова, прекрасно понимая, что для Ливии это – прошлое ее матери. К нему нужно относиться уважительно. Ливия трет правый глаз. – Нашла женщину, которая излечила ее. Долго искала. Долго приходила в себя. Ездила на восток – там жила эта женщина. Эмма не успевает удержать свой язык: – Что же она не обратилась за помощью к богам? Это выходит язвительно, но Ливия, кажется, не обращает внимания. Или делает вид. И говорит то, от чего у Эммы кровь застывает в жилах: – Сложно обратиться за помощью к тем, кого убила. Убила? Богов?.. Эмма не хочет знать. Это все так… Она просто не хочет знать. – И после всего этого она отправила тебя в Рим? В атриуме потихоньку становится душновато. Признаться, Эмме хочется разыскать Регину и уйти из лудуса, но она почему-то продолжает сидеть и слушать Ливию. А та говорит: – Сначала мне пришлось родиться. И, как я уже отметила, мне исполнилось пятнадцать, когда я очутилась в Риме и выдала себя за сироту, сбежавшую от злых родственников. Велик бы риск, я могла не приглянуться Цезарю, но… Она разводит руками, как бы говоря: «Но все получилось, слава богам!». Эмма кусает нижнюю губу. Выходит, Завоеватель отправила единственного ребенка, чтобы тот помог ей исполнить месть? Да, именно так и выходит. – Ей не страшно было отправлять на такое собственную дочь? Эмма точно знает, что сама бы так не поступила. Возможно, будь у нее сотня детей… Но как же выбрать нелюбимого? Ливия отзывается без тени улыбки: – Наверное, страшно. Когда-то давно она потеряла сына, моего брата, он умер еще до моего рождения. Потеряла одного ребенка, но все равно готова была жертвовать вторым, чтобы достичь своей цели… Это о многом говорит. Эмме становится все интереснее, но она понимает, что многие знания – многие печали, а она и так уже услышала достаточно. Но кое-что все же надо уточнить. – Что теперь с Цезарем? Где он? Ливия встает, отходит к окну и, заложив руки за спину, говорит, не глядя на развернувшуюся следом Эмму: – Гонец сообщил, что Цезарь мертв. Заколот заговорщиками во главе с Брутом. Облегчение затапливает Эмму весенним паводком, но она не успевает им насладиться. – Но Завоеватель не верит, да и я тоже. Давно известно, что Брут – его любовник. Я уверена, что он его покрывает, а сам Цезарь сбежал, чтобы Завоеватель до него не дотянулась. В голосе Ливии чувствуется зловещая ухмылка, когда она продолжает: – Пусть бежит, пока может. Пока ноги целы. Завоеватель не успокоится, пока не увидит его мертвым. И тут Эмма не может не согласиться. Весь страх за содеянное, вся горечь от собственного поступка ни в какое сравнение не шли с чувством огромного облегчения от смерти Паэтуса. Эмма не простила бы себя, оставь она его в живых. Наверное, что-то подобное ощущает и Завоеватель. Вот только масштаб ее действий гораздо, гораздо обширнее. Ливия встает и с удовольствием разминает плечи, поднимая их и опуская. – Мне пора идти, – с едва уловимым сожалением говорит она. Эмма кивает и тоже встает. Пора и ей – найти Регину и вернуться в лагерь. Ливия вдруг цокает языком и качает головой. – Чуть не забыла, – она хмыкает, наклоняется и достает из-под стола пару новеньких сапог, которую протягивает Эмме. – Бери, бери, – торопит она. – Габриэль заметила, в чем ты ходишь. Они тебе пригодятся. Растерянная Эмма принимает подарок, следом Ливия вручает ей объемистый кошель, до отказа набитый монетами. – Я знаю, что ты договаривалась с Наутой, – говорит дочь Завоевателя перед тем, как уйти. – Теперь он работает на меня. И ждет в порту твоего сигнала. Можешь не волноваться: он никуда не денется. А если денется… Ливия не договаривает, усмехаясь, подмигивает Эмме и спешит по своим делам. Эмма смотрит ей вслед, продолжая прижимать сапоги и кошель к груди. В такой позе ее и находит Регина, заглянувшая в таблинум. – А я тебя везде ищу, – сообщает она, скользит взглядом по обуви, приподнимает брови, однако никак не комментирует увиденное. Эмма встряхивается, садится и торопливо переобувается, с восхищением отмечая, что сапоги сидят как влитые. – Может быть, Габриэль обратилась к оракулу? – шутит Регина, когда узнает эту историю. – Если эта Ливия в родстве с Аресом, то, может быть, и она тоже? Эмма качает головой, взвешивая в ладони кошель. Там много денег. Очень много. Много больше, чем стоят драгоценности, оставленные в лагере. Немного неудобно принимать такой подарок, но… Но Завоеватель вряд ли обеднеет, а Эмме с Региной они пригодятся. – Оракул, – Эмма вдруг поднимает голову. – А ты знаешь, что оракул предсказал Аурусу, что тот, кто станет владеть мной, будет самым счастливым человеком на свете? В глазах Регины – трудно читаемая игра теней. Она задумчиво смотрит на улыбающуюся Эмму. – Ты хочешь, чтобы я владела тобой? Была госпожой, а ты – рабыней? В голосе Регины слишком много серьезности, как и во взгляде. Эмма, которая хотела бы пошутить, прикусывает язык. В самом деле, что тут может быть смешного? Рабство – это отвратительная вещь. Одна из самых омерзительных, если честно. Вот только что хорошего в том, чтобы плакать над этим? И Эмма, идя вразрез со своими мыслями, широко улыбается. – Это могло бы быть чудесной игрой, ты не находишь? Она немного опасается реакции Регины и зачем-то напрягает плечи и ноги, будто готовится бежать. Но Регина выдерживает паузу, а затем смеется – громко и от души. И Эмма с облегчением присоединяется к ней. Хорошо, что они могут шутить над всем этим. Гораздо лучше, чем если бы вновь пришлось плакать. По возвращению в лагерь становится ясно, что больше тут задерживаться смысла нет. – Завоеватель выезжает в Рим, – сообщает Габриэль, глаза ее светятся предвкушением путешествия: Эмма успела понять, что именно привлекает Габриэль во всем этом больше всего. И если Завоеватель наслаждается кровавыми победами, то ее спутница и любимая подставляет лицо ветру странствий. Эмма с Региной переглядываются, и Регина, ничего не говоря, уходит в отведенный им шатер, забрав кошель с деньгами. Эмма провожает ее взглядом и поворачивается к Габриэль. – Я слышала, Цезарь мертв. Габриэль громко фыркает и поправляет наручи: она уже облачена в воинский наряд, а это значит, что прогулка вряд ли получится увеселительной. – Все это слышали, – мрачно говорит она. – Но никто не видел его мертвым. И добавляет, едва выдержав паузу: – Никто из тех, кому можно доверять. Эмма понимающе кивает. Ей хочется спросить еще о многом, столько вопросов крутится на языке, однако она слышит быстрые шаги и уже знает, кто это. – Прощай, Эмма, – мягко говорит Завоеватель и протягивает руку. – Мне было приятно познакомиться с тобой. Я желаю тебе успешно добраться до дома. Ее синие глаза сверкают предвкушением дальней дороги, мыслями она явно уже где-то далеко от Тускула. За плечами развевается черный, расшитый серебром, плащ, и виднеется рукоять меча. Как и Габриэль, Завоеватель в доспехах и готова к бою, когда бы тот ни начался. Эмма, которой хотелось поначалу рассказать о встрече с Ливией, молча пожимает протянутую руку и в последний раз смотрит на Завоевателя. Смутные сомнения терзают ее сердце, когда она вспоминает разговор про Ареса и все, что этому сопутствовало. Завоеватель по-прежнему слишком молода для такой взрослой дочери. Но, быть может, она просто водит знакомство с хорошими знахарями? Сердце вдруг принимается колотиться, выпрыгивая из груди. Только сейчас почему-то становится абсолютно ясно, с какими людьми Эмма общалась последние дни. Получается, и она стала частью истории – и даже не самой крохотной. Кровь приливает к щекам, когда Завоеватель крепко сжимает пальцы и тепло улыбается. Эмма силится сказать что-нибудь на прощание, но слова, все слова, кажутся глупыми и пустыми. И поэтому она молчит, надеясь только, что не выглядит слишком странно. Завоеватель отпускает ее руку и залихватски свистит, и к ней – откуда ни возьмусь – тут же мчится вороной конь, на которого она с легкостью забирается. Черные волосы волной взмывают вверх и плавно опускаются на плечи. – Габриэль, – зовет Завоеватель нетерпеливо, удерживая коня на месте, хоть он уже и рвется вперед. – Да! – тут же откликается девушка. Поворачивается к молчащей Эмме и улыбается ей, говоря: – До встречи, Эмма. Я верю, что однажды она произойдет. Эмма улыбается в ответ. Она хотела бы верить тоже, но что-то подсказывает ей, что к легендам два раза не прикасаются. Габриэль не протягивает руки: она сердечно и крепко обнимает Эмму, обдавая ее ароматом высушенных полевых трав. Потом тоже свистит – не так громко, как Завоеватель, но весьма уверенно, – и навстречу ей выбегает пегий конь: невысокий и с рыжей гривой. Он останавливается возле хозяйки, терпеливо ждет, пока она его оседлает, а затем тихо ржет и бьет копытом. Завоеватель, тем временем, уже умчалась вперед, и только пыль, вьющая в воздухе прихотливый узор, напоминает о том, что мгновение назад она еще была здесь. Габриэль смотрит вслед Завоевателю, и Эмма невольно замечает, сколько восхищения в ее взгляде. Вот оно, самое большое, самое важное путешествие для Габриэль. То, которое никогда не закончится. А потом Габриэль чуть поворачивается и просто говорит: – Ее зовут Зена. И ничего больше. Только имя, звенящее сталью выкованного в самом жарком из земных горнил меча. Габриэль кивает, пришпоривает коня и уносится следом за возлюбленной воительницей, без страха и сожалений ныряя прямиком в не успевшую осесть пыль. Эмма долго следит за тем, как они уезжают. Почему-то сердцу тесно в груди. Она прикоснулась к настоящей легенде и вынуждена была отпустить ее – по собственной воле, но от этого не менее грустно. Тихие шаги раздаются позади, и Регина становится подле Эммы, плечом чуть-чуть не касаясь ее плеча. – Они уехали. Она не спрашивает. Обе они еще долго стоят и смотрят вдаль: немного растерянные и немного потерянные. Будто осиротевшие. А потом Регина берет Эмму за руку и заставляет посмотреть на себя. Карие глаза влажно блестят. – Пожалуйста, Эмма, – говорит она, голос ее подрагивает, как пламя свечи на ветру. – Увези меня отсюда. Забери туда, где все будет хорошо. Где будем только мы с тобой. Эмма принимает ее в свои объятия – слабую, но живую, – безмолвно обещая все. И немного больше.