***
В тот день Косте тоже нужно было больше личного пространства, чем обычно. После прогулки по вечернему лесу он тихо сказал, что хочет почитать немного перед сном и ушёл в дом. Лёша грустно вздохнул, глядя на закрытую дверь, прошёлся ещё, потом выпил чаю на уютной красивой кухне, прогнал несколько песен на заезженной пластинке, убавив звук до минимума и, решив, что выждал достаточные два часа, поднялся на второй этаж и тихо постучался в дверь спальни. Костя мирно дремал, уложив раскрытую книгу на расстегнутую рубашку. В груди защемило от нежности от одного взгляда на его умиротворённый сон. Четыре бесконечных военных года он не имел права на усталость и такую роскошь, как лёгкая полудрема в тишине удобной постели, и теперь часто, на несколько минут прикрывая глаза, невольно соскальзывал в тягучее полубодрствующее состояние, пока кто-нибудь не потревожит. Лёша бесшумно подошёл, присел на самый краешек постели, не удержавшись, положил руку на щиколотку согнутой в колене ноги, обводя большим пальцем выступающую округлую косточку. Под ладонью и чуть ниже, до самых пальцев, тянулась паутинка белёсых тонких шрамов, почти мягких и полуразмытых, словно на акварельный рисунок пролили воду. Заметить их можно было только приглядевшись и зная, как смотреть и что искать, но на ощупь они чувствовались. Лёша знал, откуда они взялись, но напрямую не спрашивал. Однажды, увидев их во второй раз и убедившись, что в первый ему не померещилось, осторожно кивнул и едва заикнулся - а откуда?... И замолчал, наткнувшись на такой жесткий предупреждающий взгляд, что все слова и вопросы встали поперёк горла. Костя знал – он может коротко глянуть так, что человек потом неделю места себе найти не сможет, поэтому никогда не позволял себе такого. Предпочитал опустить глаза, даже если строго выговаривал подчинённым за что-то, чаще вставал рядом, плечом к плечу и доходчиво объяснял чужую ошибку, не опускаясь до крика. Лёше он как-то смеясь сказал, что наорать и напугать до смерти и дурак может, тут много ума не надо. И добавил, что вежливо надо, тактично, так всегда больше добьёшься. Лобачёв тогда улыбнулся и опустил взгляд, целуя костяшки костиной руки, которую грел в своих ладонях – мог бы и не говорить, сердце моё, я и так это знаю, я же вслушивался в каждое твоё слово во время войны, и когда ты говорил с подчиненными тоже. Лёша думал, что прошло так много времени, а шрамы всё не исчезали, наверное, бесследно и не пройдут никогда. Если бы была одна травма, то, может, и зажили бы, но его же снова и снова… От таких мыслей внутри похолодело, и рука, до этого спокойно покоящаяся на костиной щиколотке, сжалась сильнее. Костины пальцы, сквозь сон придерживающие книгу, тут же дрогнули, он коротко вдохнул глубже и блеснул голубыми глазами из-под длинных ресниц. Лёша мысленно с улыбкой поругал себя – разбудил, а Рокоссовский добродушно усмехнулся, спрашивая: - Наблюдаешь? - Любуюсь. И Костя предсказуемо смутился, опустил взгляд, проведя кончиками пальцев по твердому переплёту книги, чтобы отвлечься. Лобачёв смотрел на него, такого умиротворённого и спокойного, восхитительного в своём смущении, расслабленно лежащего в полностью расстегнутой белоснежной рубашке, чувствуя под пальцами удивительно узкую щиколотку, словно созданную для того, чтобы на ней удобного лежала его, Лёшина рука, продолжавшая медленно рисовать круги на теплой коже поверх ровной косточки сустава. Потом не выдержал и сказал: - Ты красивый, Костя. Тот в ответ снова усмехнулся, позволяя смотреть себе в глаза: - Да, ты говорил. Лёша беззвучно посмеялся, прижимаясь щекой к его колену и чувствуя, как под тонкой тканью домашних брюк и всегда, даже ранней весной, загорелой кожей перекатывается сустав и твёрдая коленная чашечка. Коротко поцеловал, ткнувшись губами в складку из ткани, с удивлением уловив едва заметный цветочный запах, и в тысячный раз сказал: - Я люблю тебя. Костина улыбка чуть померкла, взгляд почти неуловимо потемнел, а сам герой вздохнул. Он всегда так реагировал – то ли чувствовал себя виноватым, что так долго не подпускал Лёшу к себе, то ли что сам ни разу не говорил этих слов и не чувствовал того, что должен, в полной мере, а, может, были другие причины – Лобачёв не спрашивал. Только продолжал улыбаться и нежить своего героя каждым прикосновением, пытаясь показать – всё хорошо, всё в порядке, я и так самый счастливый, не кори себя ни за что. - Да, - ответил Рокоссовский, на мгновение прикрыв глаза и сжав обложку книги так, что побелели костяшки пальцев. И, после паузы, добавил: - Ты говорил. Лобачёв снова поцеловал, улыбаясь и кивая, думая, что однажды обязательно прикоснется губами к округлой косточке на щиколотке, которую так осторожно гладил большим пальцем. Костя закрыл книгу и отложил на пол, а Лёша, чуть подумав, спросил – почему ты ответил мне? Почему позволяешь быть так близко, почему сохранил мои письма в том блокноте. Почему не сказал сразу, когда я переехал. Костя так долго молчал, прикрыв глаза, что Лобачёв собирался уже отшутиться, извиниться и переменить тему, но тут прозвучали первые неуверенные, совсем тихие слова. - Я не после твоего переезда понял, - сказал и помолчал ещё, не понимая, что Лёша от этих слов перестал дышать, замерев. – Ещё до победы. Ещё прошлой зимой… Или даже раньше. Ты, знаешь… Перед твоими письмами и взглядами даже скала, наверное, не устояла бы. И хотелось тогда сказать, объясниться. Но понял, почему-то подумал, что тебе это больше не нужно. Что я не нужен. У Лобачёва внутри всё сжалось – он хорошо помнил, каких трудов стоило ему быть рядом, стоять плечом к плечу и отводить взгляд, держать руки в карманах, чтобы не досаждать, не надоедать. Оставаться просто другом. - Мне было очень сложно сдерживаться рядом с тобой, но получалось, кажется, слишком хорошо, - у Кости от этих слов вырвался нервный смешок. - Да, получалось превосходно, - усмехнулся и повел коленом из стороны в сторону, прося перестать прижиматься щекой. Лёша проигнорировал эту просьбу, поцеловав в третий раз. Костя засмеялся: - Ну, хватит, - и, сев, сбросил рубашку на пол и кивнул на место рядом с собой. Лечь с ним рядом, снова оказаться окутанным тяжелыми горячими объятиями, было восхитительно и чудесно, лучше всего самого лучшего в жизни. Костя быстро, почти мгновенно уснул, а Лобачёв, утопая в невесть откуда взявшемся, едва ощутимом цветочном аромате, продолжал шептать ему в плечо – и как же ты всё-таки мог подумать, что кто-то, полюбив тебя однажды, может разлюбить, моё солнце, мой герой, как такая мысль могла прийти в твою светлую голову…flower bed
13 декабря 2017 г. в 18:40
Лёше казалось, что они с Костей встречаются удручающе редко, но сам Рокоссовский, кажется, думал иначе. Он больше не отменял встреч, может, чувствуя свою вину за всю холодность, через которую Лобачеву пришлось продираться во время войны, как сквозь терновник, может, всегда был благосклонно рад увидеться, но, глянув во влюбленные глаза, понимал, что больше хочет побыть один, и его доброты и такта хватало, чтобы умолчать об этом – Леша не знал. Не спрашивал, потому что боялся услышать ответ. В такие вечера Костя просто аккуратно обозначал свое желание остаться одному – говорил, что хочет почитать книгу или повозиться с рыболовными снастями, или проверить и почистить охотничье ружьё. Лобачев на это понимающе кивал, придумывал себе какое-нибудь дело в другой части дачного дома, пару часов не трогал своего героя, чтобы потом тихо поскрестись в дверь и спросить – можно? Можно мне посидеть тут, ты не против? Обещаю, я не буду тебе мешать. Я же не буду тебе мешать?
Костя никогда не отказывал.
Если же они гуляли в городе, то Рокоссовский просто не поддерживал беседу, позволяя разговору естественным образом затихнуть, так проводя вечер в тишине. Словно он один на прогулке. Однажды Лобачев, прощаясь, предложил встретиться не через неделю, как обычно, а через две или три. На удивленный взгляд честно ответил, устав выкручиваться и юлить – ты не хочешь видеть меня так часто, любимый, ты не успеваешь заскучать.
Потом Лёша чувствовал себя неприлично счастливым, выслушивая, как тихо-шипяще и негодующе Рокоссовский почти отчитывал его и оправдывался одновременно – как ты мог подумать такое, я всегда, всегда рад тебе, но иногда так много людей на службе, что говорить потом сил нет. Но не смей и думать, что я не хочу тебя видеть, так не может быть, так не бывает, почему же ты улыбаешься?
Лобачёв и правда улыбался, но не чувствовал этого, не замечая вообще ничего, кроме своего любимого солнца, почти сердито настаивающего на том, что хочет видеть его, Лёшу, каждый день, и по-другому не бывает. Впрочем, окончание этой гневной речи узнать ему было не суждено – Костя, вздрогнув, замолчал, когда чужие, всегда тёплые губы уткнулись ему в подбородок, а руки, пользуясь тем, что до зажженных фонарей было далеко и всё вокруг скрывала сумеречная темень, так привычно обняли покорно поникшие плечи. Было, как всегда, сложно объяснить любимому Костеньке, что он сказал самое лучшее из всего, что мог сказать в этой жизни, поэтому Лобачёв молча целовал, игнорируя взволнованный шёпот – ну ты что, прекрати, что случилось? Не нужно, кто-нибудь увидит, посадят обоих, Лёша, отпусти говорю, ну что ты упрямишься…
Что-то у Лёши в груди восхищенно вздрагивало каждый раз, когда Рокоссовский пытался его остановить, но в итоге сдавался сам и целовал в ответ так, что невозможно было вдохнуть. От восторга и его слишком крепких объятий.