***
Ветер стих — среди неподвижных деревьев стояла глубокая тишина. Над ними разрасталось набухшее предвечернее небо, которое вплотную приблизилось к раскидистым погружённым в сон кронам. Воздух был стылым, насквозь пропитанным влагой — по земле стелился промозглый молочный туман. Сиэль тихонько прошёл по дорожке, зарывшись носом в тёплый вязаный шарф и опустив озябшие ладони в карманы, а затем увидел до боли знакомые заросли уже облетевших кустов. Он подошёл ближе, неровно вздохнул, и черты напряжённого лица немного смягчились. Весной она носила легчайшее оперение, сотканное из новорождённых и оттого ласковых, бледных травинок. Летом надевала яркие платья из пестреющих среди высокой зелёной травы цветов и тёплых ветров, пахнущих медами. А на исходе осени — когда чаще всего появлялся Сиэль — укутывалась в засыпающие листья, сухие и кроткие, если не было дождей, и тяжёлые, пахнущие землёй и влажностью, если небо опрокидывалось ливнями. И только зимой всё оставалось неизменным — она мирно спала, окунувшись в тихие жемчужные снега. Он ничего здесь не менял и даже не прикасался к камням. Смирившись с тем, что он никак не мог изменить, Сиэль просто сидел на остатках скамьи или убирал упавшие веточки, а затем исчезал, чтобы через какое-то время вернуться снова. А сейчас, как и много раз до этого, просто глядел вниз, где на сером покрытом мхом надгробии вилась полустёртая надпись: «Элизабет Этель Корделия Мидфорд. ... — ... Юность навеки останется с ней». Несколько лет тому назад он заметил свежие цветы, и сразу догадался, что Себастьян опять вернулся в Лондон. Сиэль даже на секунду не засомневался в том, что это был кто-то другой, ведь, кроме него самого, больше некому было помнить. В начале прошлой зимы он увидел горшочек с бледно-фиолетовыми нежными фиалками того самого оттенка, который так любила Лиззи, а когда их присыпало первым снегом, больше похожим на жёсткие мелкие крупинки, чем резные хлопья, понял. Увядающие и замерзшие, но пока живые лепестки цветов, стали удивительно похожи на засахаренные леденцы в виде бабочек, которые так ей нравились... Громко хрустнули опавшие ветки, заставив его вздрогнуть от неожиданности. Краем глаза Сиэль заметил, как от ближайшего широкого ствола отделился белоснежный силуэт, который двинулся к нему из стремительно нарастающей темноты. — Наконец-то. В голове прострелило и Сиэля смело с ног — одно кипящее слово перерезало плавный ход мыслей. Он, словно подкошенный, рухнул на землю и больно ударился спиной, только чудом не размозжив затылок о мраморные плиты. Из лёгких выбило последний вдох, накатил приступ невероятной тошноты, после чего новую фразу, словно раскалённую спицу, молниеносно вогнали в мозг. — Долго же пришлось за тобой бегать. Сумеречное небо раскрылось — на Сиэля грозно обрушились раздувшиеся потемневшие тучи. Снегопад начался внезапно, с пронизывающего ветра и ледяного крошева, которое сразу обернулось яростными завертевшимися в хаотичном танце комками. Стылый потревоженный воздух всколыхнулся и пришёл в движение — его скрученную от боли фигурку накрыла густая тень. — Граф Сиэль Фантомхайв? Цепной Пёс её бывшего величества Виктории? Над ним склонился человек, но Сиэль совсем не разобрал лица. От накатившей боли жутко заслезились глаза и среди быстро подступающего мрака и комковатого падающего снега — сырого и колкого — он смог рассмотреть лишь бледное размытое пятно. — В прошлый раз я подумал, что обознался, но нет. В торговом центре я столкнулся именно с тобой, — пояснил незнакомец, не ожидая ответа, и бесстрастно заметил: — Подумать только... — Ты уже не человек. Стало совсем нехорошо — Сиэль повёл носом и закашлялся, когда в ноздри ударил сильный удушающий запах застарелой плесени, а затем прищурился. Если он не мог узнать того, кто с ним говорит, то по всему выходило, что с ним самим этот кто-то был прекрасно знаком. Собрав остатки сил, Сиэль покопался в недавнем прошлом и вспомнил, как среди ярких и блестящих магазинных витрин от него стремительно ускользнул совершенно незнакомый человек в снежно-белом пальто. Разница была только в одном. Голос того, кто принёс ему извинения за случайное столкновение, больше не был вежливым и нейтральным. Тон разительно переменился. Распадаясь на сотни рассерженных осколков, он представлял собой противоречие — был ледяным снаружи и вместе с тем сжигающим всё на своём пути внутри и вонзался в голову, причиняя невыносимые страдания. Сиэль застонал, тяжело перекатившись на бок, и под ним негромко зашуршала бумага. Перед воспалёнными глазами промелькнул кремовый прямоугольник — человек в белом подобрал случайно выпавшее на землю письмо, которое Сиэль так и носил с собой. — Ты снова работаешь на королеву, — без тени сомнения произнёс незнакомый человек, даже не развернув смятый мокрый конверт. — Увы, но это настоящая дилемма. — Стало намного сложнее решить, что с тобой делать, — бесстрастно продолжил он. — Ведь мне — в силу новой природы — очень сложно действовать самостоятельно, без приказа. А это как раз такой случай, когда решение нужно принять незамедлительно. Как же стоит поступить... Даже сейчас Сиэль, хоть и с невероятным трудом, но довольно быстро прикинул, что к чему. Существо, что стояло перед ним, также как и он сам, только прикидывалось человеком. Но чем оно являлось на самом деле Сиэль, конечно же, не знал. А непроницаемый голос совсем не собирался посвящать его в свои тайны, поскольку был занят важными рассуждениями. — Ты Цепной Пёс нашей королевы, но вместе с тем являешься одним из тех, кого было приказано уничтожить. И весь вопрос сейчас состоит в том, могу ли я тебя трогать? Он говорил с таким же будничным интересом, будто пытался подставить нужное слово в кроссворд, подсчитывая буквы, а не размышлял вслух о том, прикончить Сиэля или всё же нет. — Видимо то, что на месте Цепного Пса оказался именно ты — случайность чистой воды. И поскольку об этом меня никто не предупредил, а отмены приказа не было... Внутри яростно пульсировала боль, и Сиэль, выслушивая всё это, зажал рукой рот, почти до крови впившись в собственную ладонь, потому что в противном случае его непременно вывернуло бы наизнанку. — Я всё ещё вижу перед собой демона, хоть и слабенького, — услышал неутешительный итог он. И хладный голос заключил: — Полагаю, тебя незачем оставлять в живых. Сиэль резко распахнул глаза, когда в полуприкрытые веки немилосердно забил кирпичный свет. Даже не разобрав лица, он узнал того, кого совсем не знал. Вокруг белёсого пятна, которое постоянно двигалось и казалось ему то темнее, то светлее, словно лепестки устрашающего цветка, медленно раскрылись терракотовые сполохи, разрезавшие темноту ровно так же, как нож с лёгкостью вонзается в подтаявшее масло. Перед ним были те самые оттенки, с которыми Сиэль уже несколько раз сталкивался раньше — рано утром на Пикадилли-стрит и в середине следующего дня, забравшись на крышу небоскрёба и окинув взглядом разволновавшийся город. Окружённая зловещим красно-оранжевым свечением фигура нависла над Сиэлем, опустившись на корточки, и — совершенно будничным тоном — вынесла ему приговор: — Раскрой своё сердце и получи прощение. Незнакомец снял перчатку, а затем приложил ледяную и твёрдую, будто каменную, ладонь ко лбу... И Сиэля поглотило разъярённое пламя. Он исступлённо закричал — сноп перепуганных синих нитей взметнулся в промёрзший воздух, и несколько ярких лент выгорели, обратившись в клочья и пропав из виду с громким шипением. Невыносимая боль взорвалась в голове и растеклась по всему телу, словно его залили кипятком. Отчаянно запекло лоб — ледяная ладонь была похожа на газовую горелку. Существо, находившееся перед ним, было абсолютно непробиваемым, и избавиться от чужих прикосновений оказалось совершенно невозможно. Сиэль остался почти без сил, пытаясь вывернуться и скинуть чужую руку, но сделать этого так и не смог, а через несколько нескончаемых мучительных мгновений ощутил на губах солёный привкус. Он совсем не видел, но чувствовал, что лицо заливает кровь. Катаясь по земле, он сжёг ещё несколько собственных лент, брызнувших ярко-синим цветом в темноту. Растрёпанные нитки зацепились за мшистый ствол ближайшего дерева и намертво запутались в закачавшихся ветвях, исчезая с громким шипением. По телу прокатилась новая обжигающая волна, и внутри взорвалась раскалённая добела вспышка. В голове задвигалась призрачная терракотовая игла, которая — стежок за стежком — неторопливо прошивала мозг, продвигаясь вглубь в поисках неизвестного. Его прошлое, продолжающее жить в виде воспоминаний, заволновалось и забулькало, словно кипящая вода в горячем котле. Картины былой жизни раскалились до предела и стали таять, превращаясь в неразборчивое месиво. Всё то, о чём Сиэль ни на минуту не забывал, безжалостно поднимали из глубины, выворачивая при этом наизнанку и изменяя тем самым до неузнаваемости. Прежде чем добить, Сиэля пытались прочитать, словно он был живой книгой. Но всё внутри восставало против такого варварского вмешательства. Из него пытались насильно вытянуть те самые сокровенные вещи, делиться которыми он ни с кем не хотел. Просто потому что они принадлежали исключительно ему и только ему. А ещё Себастьяну. — Не стоит так упираться. Должен ведь я с чего-то начать, — безразлично пояснили ему. Ладонь надавила сильнее, и «человек» продолжил. — Думаешь, ты мне интересен? Ничуть. Это скорее формальность. Ведь ваши воспоминания, равно и все вы... совершенно одинаковы. Будь я ангелом или жнецом, возможно, мне было бы до вас хоть какое-то дело, а так... — Я просто делаю, что велят, — без тени эмоций пояснил он. «До вас», — Сиэль мысленно ухватился за этот кусочек, промелькнувший почти в самом конце. Это неведомое существо явно имело в виду тех других демонов, которых уже не было в живых. Лишние подтверждения уже не требовались. На этот раз Цепному Псу даже не пришлось стараться. Его главный противник оказался намного быстрее, поскольку вышел на Сиэля первым. — Неужели в твоей жизни не было ничего такого, о чём ты бы мог напоследок рассказать? — холодно спросили его, продолжая прижимать к полыхающей коже ладонь. — Ни одной примечательной истории, ни особо интересного случая, ни даже хоть сколько-нибудь важной мысли? — Даже демонам... никогда не поздно, — бесстрастно уточнил голос. — Получить прощение. Сиэль снова попытался вывернуться, но его не отпустили. И тогда он сдался. А затем вымученно произнёс: — Лиззи... очень любила фиалковые леденцы.***
Она обожала их, сколько он себя помнил. Как-то раз девочка вытянула раскрытые ладони, и Сиэль увидел красивую жестяную коробочку, в которой лежали крохотные бабочки — густо присыпанные сахарной пудрой карамельки. И хотя до невозможности приторный аромат ему совершенно не понравился, он мужественно съел предложенный леденец, посчитав про себя, что угостился сладким кусочком душистого цветочного мыла. Однако Лиззи они нравились, и она постоянно носила коробочку в шёлковой сумочке, прикреплённой к поясу на платье, после чего кружилась около Сиэля, радостно хлопая в ладоши, а затем останавливалась, чтобы продолжить уговоры. — Сиэль, они же такие замечательные! Ну, попробуй ещё! Хотя бы одну штучку... А он неизменно кривился, морщился и всеми силами выражал недовольство, но никогда не отваживался прямо сказать «нет». И так продолжалось до тех самых пор, пока он под предлогом внезапно накопившейся работы не отправлял Лиззи домой, выдыхая после её отъезда с огромным облегчением. Ведь находить по всему дому забытые ленточки, бантики и заколки было всё же лучше, чем пробовать мыло на вкус, слушая при этом радостную, но бессмысленную и нескончаемую болтовню. Она принесла их и в тот самый день, появившись на исходе осени в поместье — как всегда неожиданно — в нежно-розовом и мягком, как рассветы, платье, украшенном кружевными ленточками, что были белее первого снега. А затем предложила покататься на лошадях. И хотя у Сиэля было, как всегда, много дел, он — в который раз... — не смог ей отказать. Когда они отправились на конную прогулку, их было всего трое. Леди Френсис находилась дома, слуги работали в поместье, и только Себастьян остался в числе неизменных сопровождающих. А вот лошадей оказалось целых две. Дворецкий, как и всегда, собирался идти пешком, а Лиззи неожиданно заупрямилась, заявив, что теперь она уже почти взрослая, после чего демонстративно упёрла руки в бока, захотев поехать не рядом с Сиэлем, а наравне с ним. И он опять уступил, предложив выбрать любую из понравившихся лошадей. Лиззи приглянулась красивая тёмная лошадка, которую неделей раньше доставили в поместье, но Сиэль такой выбор не оценил. Та чуть не отхватила девочке пальцы, когда Лиззи предложила ей кусочек сахара, отчего он пришёл к выводу, что его невеста не очень-то ей понравилась. Но Лиззи продолжала стоять на своём, и Сиэль вымученно замахал рукой, смиренно отказываясь от дальнейших споров, благодаря чему около часа спустя они успешно закончили сборы и двинулись в путь. В осеннем лесу было прохладно. Яркое солнце часто показывалось из-за почти опавших деревьев и пахло кореньями и влажной палой листвой. Последние сухие листочки кружились в кристальном воздухе и стоявшую тишину изредка нарушали только потревоженные птицы, которые быстро вспархивали в ясное льдистое небо. А через несколько минут тропа, петляющая между зарослей, закончилась и они выехали на широкую просёлочную дорогу. Новая лошадь оказалась строптивой, из-за чего им пришлось несколько раз остановиться, когда та ни с того, ни с сего раздражённо топала копытом или пыталась развернуться, не желая идти дальше. А Лиззи только звонко смеялась и заявляла, что характером животное похоже на Сиэля, отчего сам Сиэль даже слегка надулся из-за того, что его сравнили с девчонкой, ведь Лиззи выбрала кобылу, а не коня. Он всё ещё пытался сохранить гордый вид, несмотря даже на то, что к леди присоединился тихонько подтрунивающий над ним Себастьян, когда непослушная лошадь нервно повела носом, громко фыркнула... и понесла. Всё случилось очень быстро. Животное помчалось вперёд, совсем не разбирая дороги, так же резко остановилось несколько мгновений спустя, и Лиззи с громким испуганным криком вылетела из седла. Следом за ней, прочертив небольшой полукруг, устремилась коробочка с леденцами, которая раскрылась на лету. Засверкав на солнце, в воздух брызнули карамельки, а Лиззи упала лицом вниз в высокую траву и смолкла. Сиэль даже не успел ничего приказать — его дворецкий оказался в миллион раз быстрее. И пока Сиэль почти упал со своей лошади, пытаясь спрыгнуть прямо на ходу и путаясь в стременах, Себастьян, начисто забыв о его существовании, опустился на колени, чтобы с самой величайшей на свете осторожностью перевернуть Лиззи и передвинуть её с обочины на дорогу. Чтобы скорее спросить, не ушиблась ли она. Чтобы быстрее убедиться, что всё в полном порядке. Сиэлю хватило всего мгновения, чтобы осознать — что-то пошло не так. Себастьян, действовавший, как по указке, неожиданно заколебался. Его руки замедлили движения и остановились. Белые перчатки взмахнули над распростёртым телом, и Сиэль заметил, что они разительно переменились, поменяв цвет. Две светлые птички стали алыми. Сиэль на негнущихся ногах подошёл ближе, чтобы посмотреть, что произошло, и где-то на грани сознания различил, что Себастьян ласково уговаривает Лиззи ни в коем случае не шевелиться, а та совершенно его не слушает и дёргается, будто марионетка, которая порывается сбежать. — Сиэль... — она внезапно остановилась, задержав на нём удивлённый взгляд. Казалось, Лиззи не видела ничего вокруг и смотрела широко раскрытыми глазами только на него. Два бездонных озера, наполненных смятением и тревогой, словно спрашивали у него, а что же случилось, и что, возможно, произойдёт дальше... А Сиэль не мог дать внятный ответ. И был не способен оторвать глаза от красного ручейка, затопившего половину её лица. У него было целое состояние, исчислявшееся в миллионах фунтах стерлингов, целая сеть фабрик и заводов, приносивших стабильный доход, великолепное поражающее своими размерами и роскошью поместье. В наличии у Сиэля имелись власть, влияние и связи совершенно в разных кругах, начиная от вполне благопристойных и заканчивая преступными. И он чётко понимал, какие решения необходимо принимать, как нужно этим управлять, и как правильно стоит поступить в тех или иных случаях, чтобы добиться превосходных результатов, став при этом лучшим. Сиэль точно знал, что со всем этим нужно делать, и никто не смог бы убедить его в обратном. Но при этом он абсолютно не представлял, какими способами можно справиться с тем, что бездушно, твердо и не подвластно почти никакому влиянию. Высшие силы столкнули его с тем, чего он совершенно не мог понять, — булыжник, что притаился среди высокой травы и сухостоя, злобно ощерился углами, пробив Лиззи висок. — Сиэль? — румяные, как два яблочка, щёчки, превратились в лихорадочно заблестевшие пятна, которые показались ему багровыми. Пышное платье заволновалось, при каждом надрывном вдохе оно громко шелестело, и эти звуки глухими волнами отдавались в ушах. Сиэль был цел и невредим, но при этом... ему в жизни не было так страшно. Несмотря на все старания Себастьяна, кровь всё текла и текла, длинной змеёй выползая из раздробленной головы, и насквозь пропитывала спутавшиеся локоны, обвивала тонкую шею и укладывалась кольцом на сухой и пожелтевший травяной ковёр. А Сиэль всё не мог остановиться. Он, как заворожённый, наблюдал за тем, как на тёмной поверхности натекающей лужицы медлительно кружатся и быстро лопаются крохотные пузырьки. Он видел, как Лиззи, окружённая бледно-фиолетовыми бабочками, высыпавшимися на пыльную дорогу, замедлила движения, а после снова заметалась. — Сиэль?! — дыхание сбилось, бледные губы задрожали, а соль водопадом хлынула из глаз. Удивление перемешалось с отчаянным ужасом, и Лиззи пронзительно вскрикнула. Она забилась в конвульсиях, а минутой спустя всё оборвалось с невероятной быстротой. К нему повернулся потемневший Себастьян, на лице которого застыла безнадёжность. А Сиэль, кажется, перестал дышать, до последнего не собираясь верить в то, что только что произошло. Ведь этого не могло случиться на самом деле. В голове пронзительным эхом отзывался голос, повторяющий его имя. Он внимательно присмотрелся и отстранённо подумал о том, что Лиззи отвела от него взгляд. И только это непостижимо странное наблюдение заставило его с ужасом осознать... Лиззи, из-за которой он часто хмурился, приходил в раздражение и даже злился... Лиззи, которая часто заставляла менять планы и отменять дела, носить одежду, которая ему вовсе не нравилась, и пробовать конфеты, больше похожие на кусок мыла... Лиззи, из-за которой он тайком улыбался, пытался танцевать, и, возможно, даже становился чуточку добрее... Больше не стало. Ведь она — в поразительном молчании — смотрела вовсе не на него, а на того бескрайнего Сиэля, что раскинулся над поникшей головой.***
Он запомнил происходящее лишь местами. Память раскололась и превратилась в невероятно сложный узор, собранный из обрывков, которому Сиэль был даже благодарен, ведь если бы произошло иначе он, наверняка, сошёл бы с ума. С каретами были проблемы, да и с приличными докторами тоже. И даже если бы это было не так, предпринимать что-либо было уже бесполезно. Даже всесильный Себастьян здесь оказался бессилен... Сиэль помнил, что у парадного входа в дом, выстроившись в линию, стояли слуги. И как только они с Себастьяном подошли ближе, он даже не увидел, Сиэль почувствовал, что они перестали улыбаться. Воздух изменился, задвигался и стал горьким. Ему было нечем дышать, когда, завидев их мрачную процессию, Сиэля мгновенно оттеснили в сторону. Он не особо этому сопротивлялся и, зашатавшись, просто осел на каменную ступеньку, а затем осознал, что все наперебой что-то говорят, говорят и говорят, а он сам не понимает при этом ни слова. Он оказался в стороне — следующие несколько дней решения принимались без его участия. А потом были смазанные и поблекшие витражи, звон колоколов, глухо звучавших будто из-под толщи воды, но вместе с тем терзающих барабанные перепонки, и туго завязанный бант, всю церемонию не дававший ему вдохнуть. Он помнил леди Френсис, сгорбленную и вмиг растерявшую суровость, огромное количество людей, большинство из которых он не знал, и пожилого священника, постоянно утиравшего потный лоб и говорившего что-то важное (неважное?) о вечности. Всё происходящее казалось ему призрачным и ненастоящим, а ещё через пару дней из ниоткуда стали возникать невидимые, но усыпанные ножами, стены, которые двигались к нему со всех четырёх сторон, собираясь поглотить Сиэля целиком. После чего, что было весьма предсказуемо, сомкнулись. И он оказался в непроглядной темноте... Её растерянный вид. Вот что потрясло его больше всего. Вот о чём Сиэль никак не мог забыть. Это было похоже на самый настоящий кошмар — он видел её призрачный образ повсюду. В саду, где с ветвей свешивались спутанные пропитанные кровью локоны, а голос опадающей листвы был напоён громким шелестом и волнением платьев. В гостиной, от пола до потолка пропитанной стойким удушающим запахом засахаренных фиалковых леденцов. И даже в собственной спальне, в которой он не мог сомкнуть глаз часами лишь потому, что растревоженный голос Лиззи, повторяющий его имя, преследовал Сиэля во снах. Когда становилось особенно плохо, он судорожно вскакивал с кровати и распахивал настежь окно, чтобы впустить хоть немного свежего воздуха, чтобы было легче дышать, но это тоже не слишком помогало. Сиэль всматривался в ночь, а перед воспалёнными от недосыпа глазами постоянно вставало до боли знакомое лицо, на котором застыли удивление и ужас. Он не мог спрятаться от неё даже в собственном доме. Просто потому, что Лиззи не было в самом особняке. Всё было намного хуже — она намертво засела в его не знающей покоя голове. Временами он бежал от неё, и даже от самого себя. Ноги сами несли хрупкое тельце, таявшее на глазах, вперёд и Сиэль тенью скользил по дому до тех самых пор, пока наощупь — в кромешной тьме — не находил дорогу к слабо мерцающему свету — невероятно тёплому угасающему очагу. Ведь кухня по неведомым ему причинам осталась тем самым единственным местом, куда не смогла пробраться Лиззи. Сиэль и сам толком не знал, почему так упорно стремился именно туда. Может потому, что там всегда было особенно чисто и уютно или всё так же пахло ванилью и корицей. Пирогов ему, впрочем, не хотелось, и он оставался лежать на цветном половике, расстеленном перед очагом, поджав под себя колени, чтобы под утро вернуться обратно в кровать. И делал он так до тех самых пор, пока однажды не задремал и его случайно не обнаружили. Сиэль проснулся от негромкого треска, коснувшегося ушей. Рядом стоял Себастьян, который, стараясь лишний раз не шуметь, аккуратно поворошил кочергой затухающие угли, а затем подложил новых поленьев в умирающий очаг. Дворецкий обернулся и сразу встретился взглядом с Сиэлем, распахнувшим немигающие глаза. Сиэль ждал чего угодно, но оказался совсем не готов встретиться лицом к лицу со странной смесью грусти и понимания в полыхнувшем ослепительно красным взоре. Себастьян не поделился с ним знанием, прочитанным на его лице, но Сиэль всё же понял, что к нему не собирались даже притрагиваться для того, чтобы куда-либо переместить. Себастьян промолчал, а потом, как и почти всегда, совершил невозможное. Дворецкий исчез, растворившись прямо в воздухе, а несколько минут спустя появился вновь, чтобы принести спальню прямо сюда. И как только Сиэлю положили под голову подушку и завернули в одеяло, он мгновенно провалился в глубокий и спокойный сон. Который можно было бы назвать безликим, если бы не хоровод пламенеющих звёздочек, закружившийся перед закрытыми глазами. В его разуме чётко отпечаталось последнее, что он увидел перед погружением в мир грёз — тёплые багряные отблески, которые заполняли глаза Себастьяна. А со следующего утра наступило затишье. Сиэль надолго запирался в кабинете, где часами бесцельно бродил туда и сюда, тасовал, словно карточную колоду, книги на полках, названий которых, впрочем, не видел и подолгу сидел в кресле, занятый разглядыванием сеточки трещин на потолке. Он мог не показываться целый день, оставаясь в своей комнате, и не выходить ни к завтраку, ни к обеду, ни к ужину. Только по аккуратному стуку в дверь Сиэль равнодушно определял, что Себастьян снова оставил ему молоко с мёдом, но даже при этом он не прикасался к подносу до тех самых пор, пока не начинало нещадно крутить и резать в животе. Молоко всегда оказывалось холодным и подёрнутым пленкой, а в мёде попадались липнущие к зубам комочки. И Сиэль точно знал — это был вкус отчаянья.***
Поздней осенью — спустя почти год — он сидел в угасающем вечернем саду, бездумно перебирая камешки в руке и не понимая, отчего происходит так, что время идёт, а ему всё не становится лучше. Сиэль абсолютно забросил дела, перестав управлять компанией, землями и поместьем. Его больше не интересовали ни шахматы, ни книги, ни игра на скрипке. Ему больше не хотелось ни прогулок, ни развлечений, ни конфет. И даже дела Виктории его больше не занимали. Он мог целый день провести в абсолютном бездействии, словно был странным растением. Причудливым деревом, например. Причём, если последнее хотя бы росло, то Сиэлю часто казалось, что он не делает и этого. Камешки снова бездумно стукнулись друг о друга, а затем лёгким ветерком взметнулись жёлтые резные листья — на дорожке возник Себастьян. — Дела на лондонской фабрике... — без предисловий начал он. — Какая разница. — Сиэль отвернулся, глядя на хмурое сизое облако, похожее на сливу, проплывающее вдалеке. — И стопка писем от королевы становится выше. Вы не отвечаете даже ей, — с укоризной продолжил Себастьян, скользнув по нему внимательным взглядом. — Мне всё равно. — Отрезал Сиэль, всем своим видом указывая на то, что разговор окончен. — Вы дождётесь того, что дворецкие её величества сами нанесут визит, явившись в поместье, и тогда... — вновь не уступили ему. — Чего ты хочешь?! Сиэль вспыхнул в одно мгновение. Он, словно ужаленный, соскочил со скамейки, и камешки разноцветной мозаикой посыпались из рук, быстро затерявшись в пожухлой траве, точно так же, как тот самый — неприметный — булыжник. — Мой полы, готовь обед, разбирай почту! Делай что угодно, но только, Боже, оставь меня, наконец, в покое!!! Себастьян поджал губы, не удостоив гневную тираду ответом, и смерил Сиэля настолько нечитаемым взглядом, что разгадать значение последнего мальчик в жизни бы не смог. А затем произошло непоправимое. Себастьян медленно двинулся вперёд, направляясь прямо к нему. — Не подходи ко мне! — вскрикнул Сиэль в совершеннейшей панике и отступил, когда внезапно понял, что никто всё равно не собирается его слушать. Себастьян по странному стечению обстоятельств был тем единственным, кто мог спокойно нарушить его планы, и, судя по решительному выражению лица, именно это он и собирался в самое ближайшее время провернуть. И хотя Сиэль воспротивился этому всеми силами, но безвестно сгинуть в одиночестве ему не дали. Сад повернулся, и Сиэль оказался прижат спиной к широкой груди Себастьяна. — Отпусти!!! — выкрикнул он и судорожно забился, пытаясь развернуться для того, чтобы его ударить. — Не трогай меня!!! Он ни в коем случае не должен был позволить этому случиться. За весь этот год никто и никогда не пытался таким откровенным образом совершить подобное и Сиэль вполне обошёлся и без этого. Ему было не нужно, чтобы его обнимали, говорили утешающие слова или гладили по голове, потому что он ужасно боялся, что в этом случае окончательно даст слабину. — Пусти! — он тяжело задышал, пытаясь выпутаться из кольца рук, но Себастьян совершенно не собирался следовать приказам, лишь крепче прижимая его к себе. — Не надо, — ласково зашептали ему в самое ухо, отчего Сиэль перестал дрожать, мгновенно сжался в комочек и притих. — Вы ничего этим не добьётесь, не исправите и не сделаете лучше. Вы только вконец изведёте себя. Но и в этом случае ни один человек из ныне живущих и даже я... Никто не сможет вернуть вам утраченное. — Вы должны вернуться к делам. «К жизни», — вот что подразумевал Себастьян, а Сиэль чувствовал, что если прямо сейчас решит двинуться вперёд, лишившись последней, пусть и мнимой, опоры — своего бездействия, то непременно расклеится, а затем упадёт и больше не сможет подняться. Что-то необъяснимое намертво засело в груди и тянуло его прямиком в пропасть, не давая сдвинуться с места. Тугой комок, которому он не мог подобрать названия, был невероятно твёрдым, будто камень. Или, быть может, фиалковый леденец. Сиэль не знал, что нужно делать дальше, а Себастьян вытянул вперёд его правую руку и положил на раскрытую ладонь последнюю кружевную ленточку. — Милорд, пришло время расстаться, — мягко произнёс он.***
Прощание было совсем не богатым и пышным, как в прошлый раз. Оно вышло настоящим. Сиэль просто выкопал небольшую ямку возле беседки и опустил туда аккуратно скрученную ленту, после чего положил в центр последний оставшийся леденец. Загребая ладонями землю, он сотворил невысокий холмик и понял, что, видимо, должен что-то сказать, но все слова, пришедшие на ум, показались ему слишком грубыми, недостойными, да и вовсе ненужными. Поэтому Сиэль промолчал, и они просто немножко постояли в этой невыразимой тишине. Он думал, что станет легче, но этого, вопреки всему, не произошло. Сиэль чуть не задохнулся от нарастающего внутри тугого комка, и когда ладонь Себастьяна осторожно тронула его за плечо, а затем легонько провела по волосам, он ощутимо вздрогнул и позволил себе, наконец, открыться. Сиэль рывком расстегнул пальто, скинул сапожки... и заплакал, разметавшись прямо на заросшей почти невидимой тропинке, оказавшись среди поздних астр и тяжко склонившихся над ним хризантем. Рядом с ним остался лишь острый горьковатый аромат холодных цветов и размазанное чёрное пятно, что молчаливо возвышалось над ним. Прошла целая вечность, а может всего несколько мучительных минут, когда он почувствовал, что его потянули вверх. Тело воздушно качнулось, и Сиэль отстранённо подумал о том, что, видимо, не стоит так долго лежать без движения на стылой земле. Себастьян бережно взял его на руки и перенёс обратно, вновь усадив на скамью, а затем принялся мягко отряхивать приставшие комочки земли и сухие травинки. Сиэль сидел, свесив ноги, и равнодушно наблюдал за тем, как ему надевают сапожки, старательно завязывают шнурки и снова накидывают на плечи пальто. Он, как послушная кукла, просунул руки в рукава, и настолько глубоко погрузился в собственные мысли, что даже не сразу заметил, что его тянут за воротник, привлекая тем самым внимание. Вот застегнулась последняя пуговица, а потом рука в шёлковой перчатке скользнула выше, задев шею, и Сиэль поднял глаза, перестав качать ногой. А ладонь снова переместилась, порхнув пёрышком по щеке, и он замер, совсем позабыв, что нужно дышать. Тонкие пальцы легко поддели ткань и сняли повязку, хотя Сиэль об этом не просил. Подушечка порхнула по нижнему веку и стала чуть влажной, стерев слезу. Скрипнула ткань и Сиэль растерянно моргнул, почти готовый расстаться со своей никчёмной жизнью и даже, быть может, душой. Себастьян не сводил с него глаз, внутри которых мерно закручивались водовороты. А потом его поцеловали... И Лиззи — жившая внутри эти невыносимо долгие месяца — исчезла. Стремительно унеслись прочь и кипенно-белые ленты, и тот самый последний пронзительный вскрик, и цветочный вкус леденцов. Их заменили совершенно другие вещи — странное трепетание, порывистый стук сердца и приятное головокружение, как будто Сиэль воспарил над землей. Первое, что он заметил, когда открыл глаза и окинул мир кристально-осмысленным взором, был кусочек чистого и прозрачного голубоватого неба, в котором виднелось алое закатное солнце. Ветер приятно гладил лицо, в саду пахло последними зрелыми яблоками, и у Сиэля слегка покалывало обветренные губы. А ещё оказалось, что он почти до побелевших пальцев вцепился в лацкан пиджака, — чуть влажный, смятый и невероятно мягкий, — другой рукой успев запутаться в чёрных, как смоль, волосах. От Себастьяна, который до сих пор плавно водил рукой ему по спине, пахло чем-то тёплым, сладким и древесным, будто тонкие дорожки смолы на нагретой солнцем сосне, будто золотистый мёд. Сиэль успокоился и задышал, а затем робко коснулся пальцем ослепительно-серебристого значка, тронутого уходящим солнечным лучом. Тьма, что находилась перед ним, представляла собой неразрешимую загадку... Она содержала в себе свет. Сиэль так и сидел, почти не шевелясь, не зная, что стоит сказать или как нужно вести себя дальше. Раньше ему не доводилось кого-то вот так целовать. Это было вроде как в первый раз. — Я создаю... — вдруг обратился к нему Себастьян, перебив его размышления, которые стали утекать совсем в другое — доселе неизведанное — русло. Больше никто его не обнимал. Себастьян убрал ладони, немного отодвинулся и принялся медленно стягивать перчатки, которые вскоре оказались на траве. — Что ты делаешь? — мигом очнулся Сиэль, тоже разомкнув руки, и застыл. Красные омуты в глубине других глаз заполыхали, поменяв цвет, и стали похожи на два ослепительных сияющих сапфира, а затем печать на ладони тоже поменяла цвет, заиграв пронзительно-синим, что рассыпал вокруг густые отблески. Себастьян, не обратив на вопрос никакого внимания, слегка наклонился и осторожно отвёл мешающие прядки с лица, заправив их Сиэлю за ухо. А затем приложил пальцы к его лбу. — Новый путь, — отстранённо продолжил он, рассекая словами воздух. Сиэль почувствовал это нутром, без всяких объяснений. Кажется, у него даже зашевелились волосы на затылке, ведь он затрепетал, заметив, что Себастьян словно бы смотрит... Вроде бы, сквозь него. А, может быть, прямо в него. Или, скорее, вглубь него. Он сам собой, без всяких объяснений, понял, что Себастьян говорил вовсе не с ним, а обращался с неведомой просьбой к целой вселенной — древней и хаотичной, тяжёлой и непознанной, разящей и дарующей. Всемогущей. — В чёрном. — Решительно завершил Себастьян и очертил на лбу круг. Ярко-синий погас. И от этого непонятного действия у Сиэля чуть не выпрыгнуло сердце. В магию он совсем не верил, но по-другому охарактеризовать то, что только что произошло Сиэль бы не смог. Вмешательство было мгновенным, похожим на молнию. Себастьян словно открыл внутри него неведомую дверь, которую сразу же закрыл на ключ, после чего Сиэль сразу почувствовал себя другим — опустошённым. Теперь он просто сидел, открыв от изумления рот и глотая воздух, как маленькая рыбка. Он был... Незаполненным ничем. Абсолютно чистым. Совершенно новым. Видимо, разборка до крохотных винтиков и последующая за ней окончательная поломка — это, по мнению Себастьяна, была крайняя мера для того, чтобы что-то вновь починить и собрать. — Я хочу чай!!! — громко воскликнул Сиэль и поражённо прижал пальцы к губам, потому что собирался сказать совсем не это. Застыв ровно на мгновение, он осознал, что ему вновь чего-то хочется, а затем немного подумал и решительно прибавил: — И фруктовый пирог! А ещё... Себастьян вопросительно вскинул бровь. — Пожалуй, я взгляну на бумаги, что заполонили мой кабинет.***
Это было странно и временами почти невыносимо — запредельно прекрасно. Себастьян одним движением стёр его старую жизнь и вдохнул новую. Скорбь превратилась сначала в печаль, затем в грусть, а после стала лёгкой, как крылья бабочек, меланхолией о которой Сиэль вспоминал всё реже и реже, почти о ней забыв. День за днём, медленно, но верно, шелуха потихоньку отслаивалась и сползала, а увядшие лепестки облетали и уносились порывами нового свежего ветра. В чистом, как стёклышко, доме снова блестели огни, сладости опять имели вкус, и попроси Сиэль Себастьяна достать с неба звезду, тот, наверняка, смог бы сделать и это. Сиэль снова замечал, что есть солнце, что есть небо, и в окружающих его предметах теперь не было ни двойного смысла, ни двойного дна. Ему снова хотелось смеяться, мечтать, и хотелось жить. Отчасти причиной этому было и то, что с некоторых пор большую часть его мыслей занимала нерешённая головоломка, которую представлял собой Себастьян. Хотя тот, кажется, и вовсе о нём не думал, вернувшись к своим обычным делам и не прикасаясь к Сиэлю больше, чем положено. Только иногда Сиэль замечал, что тот смотрит на него долгим и пристальным взглядом, значение которого было очень сложно разгадать. В глубине других глаз появилось нечто неуловимое, но как часто казалось Сиэлю очень светлое. То, чего не имелось раньше. То ли солнечный отблеск, то ли огонёк свечи, то ли неведомая искорка, что мерцала и ночью, и днём. И всё было бы хорошо, если бы однажды — нежданно-негаданно — в его вполне мирное существование снова не прокралось лёгкое беспокойство. Его клубок, который сдавливал грудь, раскрутился почти до конца, и внутри остался только крохотный безымянный узелок, который всё не мог развязаться. Он не менялся в размере, но с каждым днём стал становиться всё тяжелее и тяжелее, а затем это странное чувство стало расти, причиняя неудобство. И примеров тому было множество. Сиэль не переносил варёную морковь, но уговаривал Себастьяна готовить в качестве гарнира именно её, после чего все силы за обедом уходили только на то, чтобы съесть очередной кусочек и, самое главное, попытаться удержать его внутри. Он ненавидел раннее утро, но исправно просил дворецкого будить его каждый день ровно в пять, чтобы устроить утреннюю пробежку. Однажды Сиэль добежал даже до того, что свалился на дорогу с колющей болью в боку, разбив в кровь коленки. После этого случая прогулки отменились, и, ковыляя по дому с тростью (которая перестала быть атрибутом взрослости и превратилась в самую натуральную опору) он переключился на тригонометрию. Ведь если с другими разделами математики Сиэль вполне себе справлялся, и они ему даже нравились, то последнюю он не любил, но слёзно умолял Себастьяна почитать книгу на ночь. И Сиэль снова не спал, но теперь совершенно по другой причине. Потому что слушать это было невозможно, и уснуть, чувствуя, как вылезают из орбит глаза и тебя выворачивает наизнанку, не смог бы ни один нормальный человек. И стоит ли ещё раз отдельно упоминать о том, что ни от одного из вышеперечисленных занятий, Сиэль не получал ни капли удовольствия, но при этом всеми силами пытался сделать так, чтобы эти вещи занимали абсолютно всё его время. Он и сам прекрасно понимал, что это невероятно глупо, но не мог разобраться, почему поступает именно так. И самое ужасное состояло в том, что он уже не мог остановиться. В нём сидело что-то противоестественное. Некое ощущение, что раз за разом трансформировало его поступки в нечто очень и очень странное, а временами даже ненормальное. И справиться с этим не было абсолютно никакой возможности, поскольку как только Сиэль пытался вытащить это чувство на свет, оно стремительно ускользало прочь, затягивая его глубже в темноту. Он — тревожный и беспокойный — стал сам себе противен... Закончилось всё очень плохо. В очередном порыве необъяснимого самобичевания Сиэль разбил окно в коридоре, пробив стекло тростью, а затем просунул в образовавшееся отверстие руку и провернул несколько раз. Он разодрал собственное запястье в клочья, превратив кожу в лохмотья, залил кровью подоконник, и рухнул на ковёр, лишившись сознания, когда от невыносимой боли разительно потемнело в глазах. А через несколько часов встретился с напряжённым взглядом Себастьяна, который перебинтовывал израненную руку и смотрел на него, как на тяжелобольного. И хотя он не произнёс при этом ни слова, в чётком взгляде Сиэль увидел немой укор. С этим пора было кончать. Он становился проблемным, а так дальше продолжаться не могло... После этого постыдного случая Сиэль понял одно — юный граф стал совершенно нелюдимым, явно засидевшись в своём кабинете. Он с превеликим трудом переборол себя, начав потихоньку выходить в свет, и постепенно (делу очень помогал цепкий и зоркий взгляд Себастьяна, который не отпускал Сиэля ни на мгновение) снова влился в общество, став походить на себя прежнего. А когда долгая зима, наконец, закончилась, и вовсе почти забыл о том, как безрассудно и неприглядно он себя вёл. И только изредка Сиэль всё ещё вспоминал о том, что крохотный узелок в его груди так и не смог развязаться... Но на этом его приключения не закончились. Можно сказать, они только начались. И хотя с безымянным мрачным комком Сиэль так и не разобрался, что за таинственный путь отступления вложил в него предусмотрительный Себастьян, он узнал довольно быстро. Дело решила одна маленькая смерть. Его собственная смерть. Закон парных случаев оказался неумолим — всему виной здесь тоже послужила чистая случайность и очередная лошадь. Одним весенним утром юный граф Фантомхайв ожидал на переполненной лондонской улице своего дворецкого, который забирал новый цилиндр из соседней лавки, но внезапно закончил земное существование под колёсами экипажа, стремительно вылетевшего на него из-за угла. И на этом можно было бы поставить жирную точку, если бы не одна крохотная и небезынтересная деталь. Всего через несколько часов бездыханное переломанное тело задвигалось... И Сиэль снова открыл глаза.