Repackage (Роман-альбом в трех версиях)

Track #15 Трудности перевода (соло Хань Гэн) Китайский певец Хань Гэн был абсолютно счастливым человеком. После нескольких лет, прожитых им в чужой стране, он наконец-то был дома, при этом зная, что дома он теперь может оставаться, сколько душе захочется. К тому же Хань Гэн был одним из самых популярных исполнителей в Китае, его первый сольный альбом разошелся фантастическими тиражами, и не только на родине, но и за рубежом. А самое главное, Хань Гэн был свободен, и от этой свободы было ощущение, будто крылья за спиной вырастают, будто ноги от земли отрываются... Было еще чувство, что его никто не держит... это было странное чувство... не болезненное, нет. Непривычное. Гэн уже сбился со счета данных им интервью — интервью с ним лично, дома, в Китае, интервью, данных после. Он действительно поначалу считал их, но потом они пошли волной, самым настоящим потоком, и вести счет стало бессмысленно. Сейчас было возможно сотое, может, еще восемьдесят пятое, а скорей всего, он размечтался, и оно двадцать пятое. В лучшем случае тридцать третее. Гэн сидел в помещении, представляющем из себя нечто среднее между гримеркой и комнатой отдыха и этими праздными размышлениями убивал время в ожидании вызова в студию. Это было и то занятнее, чем гадать, какие вопросы ему будут задавать в этот раз. Предполагалось, что все вопросы Гэн изучает заранее, еще до записи интервью - так он раньше и делал. А потом перестал. Лэ читал (чтоб избежать совсем уж конфузных ситуаций), Гэн — нет. Что спросят, то спросят. Пока поставить его в тупик никому не удавалось. На невысоком столике, возле которого он сидел, лежала стопка журналов. Не особо выбирая, Гэн взял первый попавшийся в руки и начал листать. Перед самым-самым первым интервью его адвокат дал ему совет. - Я бы посоветовал вам не говорить об SM Entertainment и вашей группе. Гэна не то чтобы распирало от желания поговорить об этом, но слова все равно были подобны ушату ледяной воды. - Совсем не говорить? – переспросил он. - Я вам, конечно, не могу указывать, - пояснил адвокат. – Но вы поймите: это война. А на войне – как на войне. Все, что будет вами сказано, может быть использовано против вас в суде. Адвоката можно было понять: конечно, ему совсем не хотелось расхлебывать последствия его необдуманной болтовни. Но было какое-то странное чувство изоляции от привычных Гэну вещей. Один, кажется, раз еще до дебюта у него брали интервью, в котором он не говорил о Super Junior по той простой причине, что такой группы еще не существовало в природе. Но все равно, репортаж был сделан о нем как о стажере SM, а после в его жизни были только Super Junior. И вот теперь эта тема стала, если не запретной, то как минимум нежелательной. Странное это было чувство, необъяснимое. Он – и не часть Super Junior? Гэн сказал тогда Лэ: - Может, стоит попросить их не задавать вопросы о суде, об SM? - Отчего не попросить? – ответил Лэ. – Попросим. Разве можно было мечтать о большем? Твой менеджер – твой же лучший друг. Гэн был самым везучим артистом на планете. И прямых вопросов не задавали, а на непрямые – даже если уж никак было не вывернуться – он всегда мог ответить уклончиво, что и делал. Так и шло, пока после череды слухов, за которыми Гэн с любопытством не поклонника, но заинтересованного человека, неизменно следил, не появились достоверные новости о выходе 4-ого альбома группы, в состав которой он раньше входил. А потом он увидел собственными глазами сухие цифры из новостей, которые сложно воспринимались из текста. Нужна была картинка. Десять. Три. Однажды, проснувшись с утра, Гэн понял, что погряз в формальностях и изолирует себя от реальности сам. Судебное разбирательство было формальностью, его выход из Super Junior был формальностью, а его жизнь, которую он хотел прожить полностью, без остатка, не жалея и не оглядываясь, - она заключалась именно в том, о чем он так глупо умалчивал. И поняв это, Гэн наконец заговорил. Когда впервые за несколько месяцев он включил свой корейский телефон, он рассчитывал увидеть огромное количество непрочитанных сообщений, но там было пусто. И ему тоже стало пусто. Только через несколько минут ему пришло в голову, что есть какой-то срок давности – то ли несколько дней, то ли несколько недель – после которого недоставленные сообщения удаляются с сервера оператора связи, но от этого стало не намного легче. Он так и не узнал и никогда не узнает, кто написал ему первым. Он так и не узнал и никогда не узнает, как сильно волновался за него Итук. Он так и не узнал и никогда не узнает, какие напутствия ему слал (а он был уверен, что слал!) Шивон. Он так и не узнал и никогда не узнает, решился ли хоть кто-либо написать ему то, что наверняка многие думали про себя, хотя бы в самый первый момент: что он трусливый подлец. И он никогда не узнает, когда именно Хичоль хватился его в этот – возможно, последний — раз и стер ли он его номер после того, как получил уведомление, что сообщение не может быть доставлено. Гэн боялся этих так и не дошедших до него сообщений, но так же сильно, как боялся, и нуждался в них. Но их не было, и у него было чувство, будто бы порвалась какая-то нить, пуповина, которая продолжала его питать даже на расстоянии. Будто бы больше его никто не удерживал. И он никогда не узнает: а была ли эта нить вообще, и держал ли его когда-либо хоть кто-нибудь. Журнал был несвежий и по какой-то совершенно странной тематике. «Дом и интерьер», кажется, или что-то вроде того. Бамбуковые столики, кухня кислотной расцветки, садовые беседки... Спальня на фотографии напомнила Гэну его собственную... только он сразу не сообразил: здесь в Пекине или там в Сеульском общежитии. Смешно, конечно, что такая мысль пришла ему в голову: сравнить дорогой дизайнерский интерьер с обстановкой в рядовой комнате пусть и не самого занюханного, но все ж таки общежития... Хотя... Гэна вдруг поразила мысль, что общее что-то было... и не с картинкой в этом потрепанном журнале, а именно с его Пекинской квартирой. Расстановка мебели в спальне была похожа на ту - в его комнате в Сеуле. Там же шкаф, там же кровать, даже столик с компьютером стоял примерно в том же месте. А на столике все тот же громадный талмуд, без которого ему никак было не обойтись в Корее и которому почему-то и в Пекине так и не нашлось места ни на полках, ни в кладовке. Сверху на талмуде несколько месяцев пролежал и его корейский телефон. Стоило только руку протянуть. Самым трудным оказалось выбрать, чей номер набрать. Гэн прикидывал, кто из ребят может оказаться занят, гадал, кто может не захотеть с ним разговаривать, он все постарался просчитать, избегая лишь того, чей голос он сам хотел бы услышать больше всего. Наверное, из-за того, что владелец этого голоса мог оказаться и в первой, и во второй группе. Ему меньше всего хотелось, чтобы звонок остался без ответа, а он так и не узнал бы, почему именно. Он набрал номер Чонсу и угадал. Чонсу ответил, Чонсу тепло поприветствовал его, хоть и был удивлен — сильно удивлен, и Чонсу сказал, что все рядом, у них как раз перерыв. Они репетировали танец к новой песне. Все они, кроме Ёнуна, разумеется. Жаль, сказал Гэн, очень жаль, что Ёнуна нет. Хотя, на самом деле, он думал о том, что, не считая Ёнуна, по ту сторону трубки действительно были все. Все. Просто они с Кибомом больше не входили в это понятие. Его это расстроило? Он не понял. Кажется, нет. Просто непривычно. Они поговорили. Ребята почти все... он не считал, но вроде бы все... все поздоровались, Чонсу поочередно передавал трубку и сдержанно, неуверенно, но они говорили с ним, даже пытались шутить на свой — корейский — манер. Спрашивали о планах, желали удачи. И Гэн не понимал, почему же даже теперь, когда он наконец-то заговорил, решился позвонить, услышал их голоса, пожелания... почему даже теперь связь с реальностью ускользала от него? Как будто он так чего-то и не понял. Как будто ему снова не хватило знания языка. В дверь постучали. Гэн оторвался от журнала, чтобы формально кивнуть головой. Кажется, перед ним извинялись за задержку и просили подождать еще минут десять. Десять так десять. Он был терпелив. Жизнь заставила научиться быть терпеливым. Больше всего терпения требовал корейский язык, который так и остался его самым страшным кошмаром. Сколько лет он его учил? Семь? И все равно чертов хангыль выскальзывал из его пальцев (а ведь полагалось, что он в разы проще иероглифов!), а гортанные звуки застревали в горле. Все смеялись, что Ханген, мол, делает вид, что плохо понимает по-корейски, а он, бывало, действительно ни черта не понимал из того, что слышал... а бывало, вроде понимал все слова по отдельности, а общий смысл терялся. Потому что он не кореец и никогда им не станет, потому что какие-то тонкости языка, местного юмора, манеры общения, - они остались ему недоступны даже после всех проведенных в Корее лет. Мало кто мог догадаться, как он чувствовал себя, когда оказывался на своей территории, как наконец-то свободно вздохнул, когда появилась подгруппа Super Junior M и он смог наконец-то неограниченно разговаривать на родном языке и не стыдиться этого, как слабости. На своей территории уже он мог быть снисходительным к языковым потугам остальных. Как, например, когда он искренне похвалил в Шанхае Ёнуна за полтора кое-как выученных китайских слова, - уж Гэн-то знал, как это может быть тяжело. Но оказалось, что тяжело не всем. Гэн с завистью следил, как легко китайский дается Шивону. Это не была ни черная, ни белая зависть — просто понимание своей собственной никчемности, потому что он не смог за все прошедшие годы выучить корейский так, как Шивону удалось освоить китайский за считанные месяцы, а то и недели. Еще когда Шивон говорил по-английски, можно было охать просто так, незаинтересованно. Но теперь Гэн был вынужден признать, что Шивон не просто был старателен и трудолюбив, а банально обладал способностями к изучению иностранных языков. И признав это, он неизбежно задумался, в корейском ли языке была его собственная проблема? Может, он сам был просто неспособен? Гэн поежился. Диван, на котором он сидел, был неуютным: кожаный, холодный. Почти как тот, на котором он сидел, когда встречался в Сеуле с Хичолем. Гэн был честен с самим собой: эта встреча была пыткой и, похоже, для них обоих. Потому что для них двоих было ненормально, что Хичоль молчал, а только странно улыбался. Не прекращая, не опуская глаз, так подозрительно влажных, улыбался, молчал и улыбался. Для них двоих было ненормально, что Ханген со своим охрененным корейским говорил за двоих и без остановки думал о громадном талмуде, который остался в Пекине. Раньше у него был маленький карманный словарик, теперь не было и его. Гэн кое-как через пень-колоду рассказал Хичолю все, что мог и что не мог, Хичоль не сказал практически ничего. Как будто бы Гэн и сам не знал... знал, только не понимал. И талмуд, оставшийся в Пекине, ему бы не помог. Ни один словарь в мире не смог бы перевести ему, почему этот человек, — Ким Хичоль, — который оставался непонятным даже для собственных соотечественников, раскрывался перед ним как книга: читай. И как и на какой язык было перевести, что он плавал в хангыле души Хичоля так же, как Хичоль был безнадежен в его иероглифах. Иногда Гэну казалось, что Хичоль знает только один иероглиф — свое собственное имя. Что он мог сказать, как он мог сказать, чтобы языковой барьер между ними исчез? Страницы журнала шелестели под его пальцами. Ничего нового, ничего интересного. В новой жизни Гэн поначалу с отторжением думал об изучении новых языков, но потом понял, что это напускное. Английский был настолько непохож на столь ненавистный ему корейский, что глупо было отказываться от его изучения из-за, возможно, придуманной им собственной бесталанности. Когда Гэн учил английский, сложнее всего ему давалось запоминать новые слова, поэтому он был готов придумать все, что угодно, чтобы хоть как-то упростить процесс. Например, пробовал найти что-нибудь (насколько это вообще было возможно!) созвучное в китайском. Слово «sin» - грех – было не таким уж точным попаданием, но почему-то запомнилось. Он даже долго пытался произнести его с китайской интонацией, как “xin”. Так он назвал свой первый альбом – Geng Xin, душа Гэна. Освобожденная душа. Надо же, думал он, забавно: Geng Xin, Geng Sin. Грех Гэна. Бывает же. Он хотел посмотреть на часы, но передумал. Прошли те десять минут, не прошли... он не засекал. Теперь Хань Гэну некуда было торопиться, свое расписание он определял сам. Но стоило расписанию стать чуть менее насыщенным, как оно сразу становилось безлюдным и пустым... Когда он только ушел, это было словно даром божьим! Он проспал, наверное, несколько суток к ряду, потом он ходил, гулял, дышал свежим воздухом, он ел в ресторанах, а не готовил сам... А потом времени в сутках стало слишком много, и десять часов на сон стали казаться непозволительной роскошью. Когда он смог узнавать себя в зеркале, стало не по себе ходить по улицам, не пряча лицо, не скрываясь за тонированными стеклами автомобиля... а потом руки зачесались готовить... Только вот готовить для одного было... нет, не грустно. Непривычно. Удивительно, но все вернулось на круги своя, Хань Гэн проживал ту же самую жизнь, что и раньше, просто в другом месте, под другим именем и на другом языке. Где он этого набрался? Самодисциплины? Самооценку свою он где раздобыл? SM Entertainment. Он и не собирался отрицать, что его имя известно даже в родном Китае только благодаря им? В Китае столько талантливых молодых ребят, которые миллионами – миллионами! – ежегодно пытаются пробиться туда, куда он уже добрался, и ведь именно они отобрали именно его из миллионов. Как бы потом ни было, как бы ни разошлись, он не откажется, что все только благодаря им. Они научили его работать на износ, выкладываться до одурения, может быть, даже не соображая уже зачем, но видя, как свет в конце тоннеля, эту кажущуюся призрачной, но вполне реальную мечту. Не задумываясь, потому что задумчивость – признак слабости. Не отвлекаться, вкалывать - еще больше, еще сильнее, соревнуясь не с теми, кто рядом, а с самим собой, доказывая самому себе: я могу еще лучше, я буду еще лучше. Сейчас, предоставленный самому себе, разве он работал как-то иначе? Даже если и позволял себе, то неизбежно ощущал горький стыд, как будто снова кого-то подводил… и он подводил – себя самого. Super Junior. Что было такого особенного в группе из двенадцати человек, которых по первоначальному плану должны были год за годом сменять другие? Почему по истечению первого года остались все? Что было особенного в Кюхене, если он сумел стать номером 13? Сколько Гэн ни вспоминал многочисленные занятия, репетиции, изнурительные тренировки, он не мог припомнить, чтобы их хоть раз ровняли друг на друга. Их никогда не чесали под одну гребенку, из них не собирались делать серую массу, в них, в каждом, культивировали индивидуальность - то, за что потом их так и полюбили. Меньше чем за год. У каждого была своя роль в группе, своя ниша, свое предназначение. Кем в этом списке из тринадцати был участник по имени Ханген? «Тем странным китайским парнем»? Он ведь... он самый обычный. По его собственным меркам, не было в нем ничего особенного. Все, что выделяло его, - это неспособность связывать осмысленные фразы на корейском, нелепая застенчивость... даже плаксивость не была его индивидуальным талантом: плакс в группе хватало. Откуда же взялись у него эти многочисленные нажитые в Корее само-само-само? Может, оттого, что он танцевал? Танцы не требовали перевода. Сейчас, когда он солировал, танцев будто бы стало меньше... хотя нет, это иллюзия, танцев стало даже больше. Просто раньше он делил сцену не меньше, чем с тремя другими танцорами. В редкие моменты он мог даже оступиться, никто бы и не заметил. Сейчас заметят. Гэн дошел до кроссвордов на последней странице. «Соглашение двух или более лиц, устанавливающее, изменяющее или прекращающее их права и обязанности». Это «договор»? «Контракт»? Двух или более лиц. Соглашение. Сколько он ни спрашивал себя все то время, что принимал это непростое... болезненное решение, ответ всегда был неизменный. Он столько лет утешал себя тем, что однажды станет легче, что теперь мог быть уверенным: больше он себе не врет. Выхода не было, выбора, если он не хотел больше врать самому себе, не было. Тогда почему же он решался так долго? Разве он хоть на мгновение усомнился? Гэн никогда не чувствовал такой свободы, как в день когда уходил, когда в последний раз закрывал дверь в свою комнату, когда в последний раз шел от здания общежития к воротам, которые должны были разделить его жизнь напополам. Тогда почему же было ощущение, что внутри все разрывается? Разве он жалел, когда закрывал за собой дверь? Разве он хотел развернуться у ворот и бегом рвануть обратно? Нет. Если бы только он ушел по-другому… А как еще он мог уйти? С торжественными проводами и вереницей сцен у фонтана? Глядя в непонимающие глаза и пытаясь объяснить то, чего они не могут понять? Почему ему плохо и почему единственный выход для него — это уйти. Хань Гэн был совершенно счастлив. Разве не так? Он все сделал правильно, он ни о чем не жалел. Он был честен перед самим собой, поэтому еще ни один вопрос, заданный на интервью, не смог выбить его из колеи. И, несмотря на всю тяжесть того, что случилось, пусть не сразу, но все его поняли... вернее, поддержали. Да, все, кто ему был дорог, его поддержали. Почему же тогда его преследовало ощущение, что его никто не держит? И почему треклятому талмуду не находилось никакого другого места, кроме как на столе, возле компьютера, на самом виду, только руку протянуть? Неужели все-таки в чем-то он себе соврал? Неужели он все-таки мог что-то сделать и не сделал? Сказать самые необходимые слова или попытаться их услышать? Или все уже было сказано, но он просто столкнулся с самыми обычными трудностями перевода, которые помешали ему объяснить, а им понять: почему? Гэн по второму разу перелистывал журнал, лишь краем глаза проглядывая заголовки, все так же оставляющие его равнодушным. Ожидание затягивалось, но он не чувствовал даже намека на раздражение, только ноющую тяжесть, когда сосет под ложечкой и руки некуда деть от беспричинного беспокойства. Только когда его позвали в студию, и он, уходя, бросил последний взгляд на столик, он понял, в чем дело: журнал, который он листал, был на корейском языке. Он и не заметил. Бывает же. Track #16 Мирное время (дуэт Кюхен и Ынхек) На дождь он уже почти перестал обращать внимание. Сапоги проваливались в грязь настолько глубоко, что жижа давно уже затекала внутрь. Ноги насквозь промокли и ездили внутри резины, отчего и так непростая вылазка стала совсем труднопереносимой. Но Кюхен терпел. Сложно, не сложно — это работа, точно такая же, как почти уже забывшиеся выступления. И куда ответственней... Когда северяне напали, не помог никто. Ни Китай, ни Япония, ни хваленые миротворцы США. Во всех мировых новостных сводках атака, сдвинувшая границу Республики Корея на сотни километров к югу, была названа «локальным конфликтом местного значения». Северяне просто напали, не объявив войны. То, что, на самом деле, это была самая настоящая война, похоже, никого не интересовало. Сначала на сдвинувшуюся границу кинули все регулярные силы, потом начали отправлять тех, кто в тот момент проходил обязательную службу. Потянулись послания от E.L.F.s, желающие сил и удачи Ёнуну. Когда началась всеобщая мобилизация и вместе с половиной корейской эстрады отправилась и большая часть группы, послания стали излишни. Стало страшно. Когда последними забрили Кюхена и Хичоля, осталось только отчаяние. Изо всех сил стараясь не слушать хлюпанье в сапогах, Кюхен монотонно думал, почему же его так раздражали в свое время подкладки в обуви... нормальное, очень удобное приспособление... Они шли, наверное, второй час — Кюхен и его сонбэ Чонук, обычный работяга из Пусана. Это была обычная разведка, но страх наводил каждый шорох, не сливающийся с шумом мороси. Время от времени Чонук плавным рывком прятался за какой-нибудь кочкой, деревом. Кюхен, так и не приобретший даже в армии хорошей реакции, запаздывал в таких бросках ровно на полсекунды. Достаточно, чтобы быть убитым, поэтому, когда они вышли из очередного пролеска, Чонук, быстрым взглядом оценив безопасность, начал честить Кюхена на чем свет стоял за невнимательность, нерасторопность и вообще непригодность к военной службе. Кюхен не спорил, потому что не по рангу (хотя это и было последним, что его смущало) и потому что был согласен. Военное мастерство определенно не было его коньком. Чонук прервал свою лекцию, когда в отдалении послышались выстрелы. Выстрелы звучали часто, сливаясь друг с другом, но глухо: перестрелка была где-то в глубине той части леса, куда они только направлялись. Несмотря на это, Чонук все же толкнул Кюхена на землю, и тот послушно прижался лицом к влажной траве, вдавливая его в грязь. Грязь — это не так уж и плохо, думал он. От нее даже кожа может стать лучше. Опять же лежать проще, чем идти. Гораздо проще... Выстрелы прекратились довольно быстро. Кюхен приподнял голову, но Чонук, лежавший рядом, жестом велел ему вернуться в прежнее положение. Прошло, наверное, не меньше десяти минут после последнего выстрела, когда Чонук наконец-то поднялся и велел подняться Кюхену. Медленно, почти бесшумно, стараясь сливаться с лесом и его звуками, они направились вглубь. У Кюхена колотилось сердце. Зрелище, которое предстало перед их глазами на месте перестрелки, не было для Кюхена чем-то принципиально новым. Он уже видел мертвых, он видел, как люди умирали, слышал, как кричали раненые. Он по возможности вымещал, выдавливал эти воспоминания, заменяя их дорогими картинками из прошлой жизни, но не всегда выходило. И мало какая картинка могла закрыть собой такое количество тел, такой насыщенный цвет грязи, в котором терялась краснота пролившейся в таком количестве крови. - Свои? - раздался хриплый голос поблизости. - Свои!.. Человек, вышедший к ним на встречу, держался за руку и чуть не плакал, правда, сложно было понять из-за чего. - Где они? - спросил Чонук. - Ушли... сразу, пересчитали своих убитых и ушли. Мы, дай бог, пятерых положили... а у нас... весь отряд... Мы даже не успели понять, откуда они появились, как мы их могли не заметить... просто раз — и нет нас... - Спокойно, - отрезал Чонук. Чонук был опытный боец, он знал, что истерики и нюни — это не просто глупо, а в принципе недопустимая в военное время роскошь. Он кивнул Кюхену, и тот полез в аптечку за бинтами — перевязать рану. - Ты один остался? Твое имя? - Кан Чан Сыль... Нет, там еще один парнишка... но у него нога... - ответил Чансыль, лишь с третьей попытки Кюхена приступить к перевязке отпуская зажатую рукой рану. - Говоришь, непонятно откуда взялись... - Чонук тем временем задумчиво осмотрелся. - Чует мое сердце, пробиваются они в нашу сторону. А значит, в любой момент здесь могут появиться следующие... Надо уходить. Кюхен, все? - Да, сонбэ. - Чансыль, идти сможешь? Точнее бежать. - Я-то смогу, может, даже и бежать, - ответил Чансыль. Видно было, как манера разговора Чонука благоприятно на него подействовала: он почти успокоился. - А вот тот парень — нет. У него нога прострелена, его если только на себе тащить. - Где он? Второй выживший лежал чуть дальше. Прислонившись к дереву, он, закрыв глаза, впился зубами в свою руку. Видимо, чтобы не закричать, не заплакать. Кюхен узнал его не сразу. Не могло такого быть, чтобы этот короткий ежик, эти худые руки, это вздрагивающее даже несмотря на духоту тело принадлежали кому-то, кого он так хорошо знал. Кюхен боялся поверить. Чонук склонился над раненым. - Мда, он идти не сможет... Кюхен-а, быстро, - приказал он младшему, тут же засуетившемуся с перевязкой, несмотря на то, как его колотило, и продолжил размышления вслух. - Парень-то особо много не весит, донесли бы... но не по такой грязи. И времени у нас нет. - Бросим? - тихо спросил Чансыль, и Чонук молча кивнул. У предмета беседы все еще были закрыты глаза, да и вряд ли с открытыми глазами он мог бы осознать, что происходит, — должно быть, боль была покруче, чем от вывихнутой во время танца ноги. У Кюхена кружилась голова, путались мысли, он не понимал... - Я не уйду, - сказал он. - Что? - переспросил Чонук. - Ты с ума сошел? Они могут появиться в любой момент! Тебе жизнь не дорога? Пришлем другой отряд. Ты хорошо перевязал? Дождется мальчишка. Если солдат, то дождется. Кюхен покачал головой. Чонук, Чансыль, все спасенные и неспасенные жизни теряли смысл... потому что он не мог уйти. - Сонбэ... - сказал Кюхен. - Сонбэ... я не могу уйти... Я не могу его оставить. - Да кто он тебе? Не время заботится не пойми о ком, - раздраженно сказал Чонук. Чансыль переминался с ноги на ногу, боль в простреленной руке гнала его сильнее, чем что-либо еще. - Сонбэ, - терпеливо ответил Кюхен. - Он мой хен. Я не могу уйти. Не надо было Чонуку знать, что раненый, которого они собирались бросить на произвол судьбы, вовсе не родной ему брат. Не надо было знать, что в той, предыдущей жизни, где Кюхен был кем-то еще, не солдатом, этот парень по имени Хекджэ был для него кем-то особенным. Не надо было кому-то знать сейчас, что когда-то давно, когда ранен был Кюхен, именно Хекджэ нашел его первым. - Кюхен, ты нарушишь приказ? - для проформы спросил Чонук. Чонук уже хорошо его изучил. Он-то знал, что Кюхен не будет упрямиться из-за пустяка. - Я остаюсь, - для проформы ответил Кюхен. Чонук помог ему перенести Хекджэ в другое место: дожди замыли почву под корнями развесистого ясеня. Если не присматриваться пристально, два человека могли остаться там почти незамеченными. - Я сообщу. Я приведу отряд и врача, - буркнул вместо прощания Чонук. - Держись тут. Чонук и Чансыль ушли, Кюхен взглянул в серое небо и вдохнул свежего лесного воздуха. Было почти что не страшно. Пусть северяне вернутся, пусть весь мир перевернется, пусть его самого не станет... было не страшно. Он наконец-то положил свой ранец на землю возле Хекджэ и сел рядом, не обращая внимания на влагу тут же пропитавшую форму, и грязь. Какое значение имеет мокрая задница, если бинт, которым он перевязал ногу Хекджэ, так быстро покраснел? - Чансыль хен... ты еще здесь? - позвал Хекджэ, не открывая глаз. Кюхен молчал. Только что ему было совсем не страшно за свою жизнь, но вдруг на него накатил совсем другой страх. «Что, если мы уже не мы?» думал он. Что если все так изменилось, что их не стало, и Хекджэ... просто не узнает его? - Хен?.. - позвал Хекджэ еще раз, и у Кюхена перехватило горло, так что он не был уверен, что сможет ответить. Но он усилием воли заставил себя открыть рот, а свой язык — повернуться. - Чансыль ушел. Здесь только мы с тобой, хен. Хекджэ распахнул глаза и, Кюхену показалось, на мгновение перестал чувствовать боль. Даже если его трудно было узнать внешне, взгляд Хекджэ ни с чьим нельзя было перепутать. Он за мгновение рассказал и о том, как ему было до сих пор, как ему больно и как он скорее умрет, чем сдастся. - Кюхен-а!.. Кюхен-а, братишка!.. Это ты?.. Кюхен-а, быть такого не может... С того момента, как началась война, поводов плакать у Кюхена появилось предостаточно, поэтому плакать он стал гораздо меньше, чем раньше. То есть перестал совсем. Раньше, в другой жизни он, бывало, не сдерживался, но тогда хоть кто-нибудь, хотя бы кто-то один обязательно чувствовал, что не так, и подавал руку. Сейчас это было бесполезно, он был далеко от дома и от всех, кто мог напомнить ему о доме. Толку не было в слезах. Поэтому Кюхен не заплакал, хотя в носу щипало, и руки тяжело опустились на землю. - Как нога? Я не слишком туго перевязал? - сказал он. - Нет... нет, нормально... Кюхен-а... Чансыль... он тоже остался в живых... он ушел? - Да, - как можно беспечнее ответил Кюхен. - С моим сонбэ. Они приведут подмогу. Но когда он умел обманывать Ли Хекджэ? - Нас бросили... - понял тот. - Не смей так говорить! - как Кюхен и опасался, его голос почти сорвался. Он сумел вытянуть эту ноту, все-таки он был сладкоголосым Чо Кюхеном, но наверняка Хекджэ расслышал. - За нами вернутся. Хекджэ повернул голову в сторону, он так мучался, что Кюхену начало казаться, что он сам чувствует его боль... хотя он-то, как никто, знал, что почувствовать чужую боль невозможно. - Кюхен-а... кто вернется? Северяне? Если меня не добьют, я, наверное, загнусь от боли... Так вот люди и начинают ощущать себя беспомощными. Почти стемнело, но Кюхену казалось, что темнеет у него перед глазами — от безнадеги. «Не имею права», сказал он сам себе, не отрывая взгляда от бледного влажного лица Хекджэ. Что это была за влага: дождь или испарина?.. Спустя неисчислимое количество времени и безнадежного молчания вдали послышался шум. Мимо шел тот самый следующий отряд северян, который предсказывал Чонук. Кюхен не знал, как можно отблагодарить сонбэ: северяне остановились и внимательно изучили поле боя. Если бы они с Хекджэ остались там же, на этом бы все и закончилось. Гораздо хуже было то, что Хекджэ трясло, и, кажется, он уже не мог сдерживать свои стоны. Кюхен быстро зажал ему рот рукой и начал молиться. Вскоре северяне ушли. Кюхен на всякий случай порылся в ранце, может, хоть какое-то обезболивающее осталось? Он, конечно же, прекрасно помнил, что последнюю ампулу они использовали накануне... снабжение работало из рук вон плохо. Страна, вроде бы готовая к войне, выдыхалась... Возможно, из-за того, что южане не могли на уровне подсознания понять, как братья могут напасть на братьев. Возможно, кто-то еще верил, что северяне тоже это поймут... В отчаянии Кюхен прошерстил ранец еще раз и... случайно обнаружил дыру в подкладке. С колотящимся сердцем он запустил под нее пальцы, и сердце чуть из груди не выпрыгнуло, когда в уголке он нащупал стеклянное горлышко спасительного сосуда. Удача... удача сопутствует смелым... Кто больше удивился тому, как макнэ умело, набитой рукой, вскрыл ампулу, заправил шприц и вколол обезболивающее Хекджэ, было сложно сказать. Перебинтовка да уколы — вот тот минимум, которому в спешном порядке обучали «негодных» новобранцев. Типа Кюхена. «Потом смогу стать медбратом», утешал себя он. Подействовало не сразу. Хекджэ в ожидании облегчения еще острее чувствовал, как горела адским пламенем простреленная нога. Кюхен, больше ничем не способный помочь ему, лег рядом в холодную мокрую грязь и прижался всем телом, пытаясь то ли охладить его жар своими холодными, как у мертвеца, руками, то ли согреться, но не от его жара, а просто от его близости, которая, как никогда, была ему необходима. Кюхен по расслабившимся мышцам хена понял, что тому стало легче. И уже не так выводил из себя нескончаемый дождь, который даже через крону щедро поливал их. Хекджэ глубоко вздохнул и заговорил: - Кюхен-а... как же здорово... как здорово, что с тобой все в порядке!.. Как ты? Давно здесь? Что у тебя за отряд? Расскажи... расскажи все... Кюхен на мгновение замер. Поначалу ему казалось, что с ним случилось так много всего. Каждая вылазка, каждое сражение, каждая увиденная им смерть — все казалось откровением, переворотом души. Он мог начать рассказывать о том, как первый и последний раз ревел ночью, спрятавшись в окопе, как в первый раз увидел смерть человека, с которым они разговаривали за каких-то десять минут до этого... и как его вырвало на месте от одного лишь взгляда в его раскрытые, но уже мертвые глаза... Как незаметно подкладывал часть своей (и так небольшой) порции риса сослуживцу — хромому деревенскому мальчику, который слыхом не слыхивал, что есть... была такая группа Super Junior. И как потом не мог заснуть от голода... Но все это казалось мелочным и бессмысленным... теперь, когда он, целый и невредимый, лежал рядом с раненым Хекджэ. - Я по-прежнему макнэ, - только и ответил он, и Хекджэ улыбнулся: - Значит, ты по-прежнему на страже. Ты знаешь что-нибудь про наших? Кюхен сглотнул и прижался плотнее, надеясь, что это поможет ему не дрожать. - Да, мы видились в последний раз с Хичолем еще в Сеуле, на распределении. Его оставили при штабе. Сидит, перебирает бумажки. Писает кипятком. Требует, чтобы ему выдали гранатомет, и тогда он всех положит... Хекджэ тихо засмеялся, и Кюхену стало легче. Как будто ком в горле, мешающий ему дышать, вдруг рассосался. - Еще я слышал, что Ёнуна повысили в звании. Он получил какую-то награду, спас целый отряд. Так горжусь им... - А Донхэ? - задал Хекджэ вопрос, которого Кюхен так боялся. - Ты знаешь что-нибудь о Донхэ? Кюхену ужасно хотелось соврать, но он не смог и только покачал головой. Он не знал, что с Донхэ. Странно, ему казалось, что если ему доведется встретить кого-то знакомого, пусть даже и не из группы, они, наверное, ночь напролет трындели бы о чем угодно. А уж если бы он встретил кого-то из своей семьи, как сейчас... Но вот они с Хекджэ остались одни, и одному богу известно, сколько у них еще времени, а он не , о чем можно говорить. Впрочем, надо ли было говорить? Достаточно было, что они вместе. - Ты дурак, что не ушел с ними, - ответил на его мысли Хекджэ. - Но... спасибо тебе, что остался... Спасибо. И Кюхен понял, что нет таких трудностей, с которыми невозможно справиться. Бывает недостаточно желания справиться. Хекджэ заговорил снова не скоро. - Кюхен-а, тебе не страшно? Страшно? Кюхен старался вычеркнуть это слово из своего лексикона. - Страшно, - признался он, потому что даже если бы он соврал, Хекджэ догадался бы. - Но не за себя... понимаешь? Мне все равно, что будет со мной... если это поможет. Ты понимаешь меня? - Понимаю, - отозвался Хекджэ. - Скажи... а тогда... когда ты... как ты боролся? Ты помнишь? Что тебе помогло? Кюхен плохо помнил аварию, благодаря которой, как получается, он и не попал на линию огня, как Хекджэ. Он плохо помнил, о чем он молился тогда, как именно цеплялся за жизнь... - Знаешь... я тогда думал, что будет, если меня не станет... Ты только не смейся. Я думал, кому отдадут мои партии... И мне вдруг стало так страшно, что их отдадут не Сонмину, что я... пошел на поправку! Конечно же, Хекджэ рассмеялся. И Кюхен рассмеялся вместе с ним. - Ты тоже только не смейся, - сказал Хекджэ. - Но я был бы только рад, если бы мои партии отдали тебе... тебе, конечно, учиться и учиться, и петь ты будешь хуже, но... - Что? - перебил его Кюхен. - О чем ты? Какие твои партии? Ты что??.. Хекджэ ответил не сразу, и лучше бы ему было не отвечать совсем. - Мои партии. Ты же понимаешь. Возможно, я больше не смогу. - Если ты не сможешь, - сквозь клацающие зубы процедил Кюхен. - Я вообще не буду больше танцевать. - Дурак, - спокойно ответил Хекджэ. - Максималист. И они снова надолго замолчали. - Знаешь, - вдруг сказал Хекджэ спустя, возможно, час... или меньше... или больше... - Я тут подумал... Мы же раньше все время были, как на войне… все время против кого-то или чего-то… за награды, за свое имя… за право на свою собственную жизнь… Может... может, и правда, сейчас наконец-то пришло наше мирное время?.. И сказать в ответ было нечего. Обезболивающее закончило свое действие, и боль начала возвращаться. Хекджэ застонал, и Кюхен поскорее протянул ладонь к его рту и, повинуясь внезапному порыву, просунул ее ребром между зубов. Крепясь из последних сил, Кюхен умолял самого себя: «Только не закричи!» Ему казалось, что зубы Хекджэ прокусили его ладонь до мяса, ему казалось, что даже кости уже поломаны. «Неужели это намного больнее, чем тогда? Неужели же это сложнее? Может, наша война, действительно, наконец-то закончилась... А то, что будет дальше, будет потом...» Хекджэ вскоре потерял сознание. Кюхен вслушивался в его дыхание и проклинал... не северян, не даже - богохульно — всевышнего за то, что он мог допустить такое. Свои руки за то, что не могли унять его боль. Свой язык за то, что не мог его подбодрить. Потом он сменил перевязку, встал и вышел под проливной дождь. Ему хотелось заплакать, чтобы стало легче, хоть ненадолго. Он не знал, сколько им еще ждать, дождутся ли они. Он не знал, закончится ли когда-нибудь война, все ли вернутся, смогут ли они быть теми же, кем они были до нее... Но вместо слез из ниоткуда, из, должно быть, прошлой жизни или из паралленьной реальности, с которой Кюхен вдруг нащупал связь, в его сознании появились слова: ...Продержимся, я тебе говорю. Не веришь? А я верю. Надо верить... Кюхен верил. Их нашли ближе к утру. Чонук растормошил задремавшего Кюхена и, когда тот открыл глаза и вскочил, кивнул в сторону человека с красным крестом на рукаве. Чонук обещал, что вернется, и вернулся. И привел врача, как обещал. Врачу понадобилось совсем немного времени, чтобы осмотреть Хекджэ и отдать распоряжение переложить его на носилки, которые они принесли с собой. Чонук и еще один парень, пришедший с ними, приступили к делу. А врач посмотрел на дрожащего Кюхена и сказал всего-то два, но таких важных, слова: - Ходить будет. - Будет? – переспросил Кюхен, почувствовав, что среди ледяных капель дождя на его лице наконец-то стали появляться другие – теплые. - Ему повезло. Судя по всему, пуля ничего важного не задела, да и перевязал ты его неплохо. Похоже, он и крови не так много потерял, - пояснил врач, а потом, видимо, чтобы взбодрить его, добавил с ухмылкой: - Захочет – танцевать будет. Это был немолодой, степенный человек. Вряд ли он следил за новостями шоу-бизнеса. Вряд ли он понимал. - Он захочет, - пообещал Кюхен и наконец-то разрыдался. Слезы ухнули из глаз неудержимым водопадом, и он ничего не мог поделать. - Эй! Эй! Рядовой, ты чего? Но напряжение, долгие часы копившееся внутри Кюхена и наконец-то нашедшее выход, было невозможно унять. Его трясло, он обхватил себя руками, чтобы справиться с бьющим его ознобом, но это не помогало. - Рядовой! – сурово сказал доктор. – Возьми себя в руки! Что ты, как девчонка, правда? Но вскоре и он понял, что это бесполезно, и вместо сурового военного на его месте появился обычный человек. Должно быть, отец, и, вполне возможно, – солдата. - Ну что ты, мальчик? Ну, хватит уже… Ты ведь не слышал еще? Только час назад передали: вчера ночью подписали мир. Все будет хорошо, слышишь? Теперь все будет хорошо! Сильные руки трясли его за плечи, обнимали, хлестали по щекам, снова трясли. Но Кюхен продолжал плакать и все никак не мог остановиться. Track #17 Маскарад (дуэт Кюхен и Хичоль) Маски прочь! Да здравствуют маски! Очень часто, когда по законам маскарада в конце шумного бала из-под цветастых кусков картона и ткани выглядывают изможденные лица всю ночь прогулявших людей, у всех синхронно появляется желание в будуще нарушить закон и никогда не видеть то, что скрывают эти защитные приспособления. Поэтому Ким Хичоль никогда бы не скинул маску Ким Хичоля и уж точно никогда бы не признался, что чертовски рад, что кто-то решил скрасить его одиночество. Поэтому Чо Кюхен никогда бы не скинул маску Чо Кюхена и никогда бы не признался, какого черта он решил порадовать хена своей компанией. - Я старею, - признался Хичоль кокетливым тоном. Все-таки маска. - Я уже старик по меркам шоу-бизнеса. Уже сейчас называться участником группы с названием Super Junior странно, а когда мы с Чонсу вернемся, это вообще будет смешно. Кюхен едва заметно улыбнулся. Уж он-то в отличие от некоторых присутствующих точно помнил, что один раз группу уже переименовывали. Тоже делов-то – сделать ребрендинг. Репекедж. Та же самая аббревиатура SJ уже состоятельна сама по себе, узаконить ее – не проблема. Проблема в том, что участники будущих покорителей чартов SJ морально устаревают… - Итук вообще считает себя дедом корейского попа, - сказал Кюхен. – Он засыпает и просыпается с мыслью, что он уже пенсионер. Но ты прав: у Итука есть гораздо более серьезные поводы для рефлексии, чем многочисленные маски пристойности, которые он на себя изо дня в день цепляет. - Все мы носим маски. Вот ты, например, сейчас надел маску заботливого макнэ, а на самом деле, ты гадкий Кю, которому только и радость в жизни – надо всеми измываться. Кюхен не смог сдержать ухмылки. Все-таки тщеславие присутствовало в его списке персональных прегрешений – ну надо же!.. Хичоль едва покосился на него. - Ты зря смеешься, - вздохнул он. – Я ведь все вижу и знаю. Обмануть Ким Хичоля может только один человек – сам Ким Хичоль. Собственно он этим и занимается последние несколько лет. А про тебя мне все ясно: ты живешь с ощущением, что это ты – хен. Ты и со мной сейчас именно поэтому. Что, удивлен? Но Кюхен продолжал ухмыляться. Притворяться было бессмысленно, да и, в общем-то, не знал он, как именно «гадкий Кю» должен отреагировать на то, что его заподозрили в – о боже! – заботливости о старших братьях своих. Наверное, разозлиться? Еще никогда Кюхен не чувствовал такой пропасти между созданным им персонажем и настоящим собой. - Знаешь, хен, что помогает, когда цветок начинает засыхать? Я лейку принесу. Ким Хичоль и Чо Кюхен были сладкой парочкой. Из всего предложенного на суд публики фансервиса их был самым горячим, самым бессовестным и самым... бесперспективным. У обоих были свои пейринги. Кюхен валялся на кровати Хичоля, на которой Хичоль никому не дозволял валяться, кроме своих котов. Но коты спали, и на кровати Хичоля валялся Кюхен. - Встань. «Посидишь у меня еще немного?» - И не подумаю. «Я для этого и пришел.» Кюхен лежал на животе, повернув к Хичолю красивую мордашку, которая могла быть такой невинной и развратной одновременно. Хичоль потянулся, чтобы столкнуть его на пол, а вместо этого провел рукой по спине вниз до ягодиц. Там он руку и оставил, с каким-то пустым равнодушием чувствуя, как мальчишка напрягся, задрожал, но даже не пошевелился. - Я бы тебя трахнул, - сообщил Хичоль. - Но ты не в моем вкусе. «Вот сейчас, прямо сейчас у меня нет никого дороже тебя. Как мне с этим жить?» - Таки правду в фанфиках пишут? Ты с ним спал, да? «Очень даже в твоем. Просто ты не гей. И я не гей. Но мы хорошо смотримся вместе. Даже лучше, чем ты с ним.» Хичоль врезал ему и врезал больно. - Да что ты знаешь? - А что ты сам знаешь? – сказал Кюхен, разом сбрасывая все свои двойные-тройные-четверные маски. – Что ты вообще видишь вокруг себя? На тебя посмотреть, так ты один-одинешенек переживал из-за его ухода. Да, да, все я знаю! И что ты был с ним ближе всех, и что он тебе дороже всех нас вместе взятых, и если б можно было обменять нас на него, ты… - Да заткнись ты, мелюзга! – с отвращением перебил его Хичоль, чувствуя, как в нем начинает адским пламенем разгораться бешенство. - …удавился бы, потому что не смог бы выбрать, - все равно закончил Кюхен. – Ты ведь все свои проблемы так решаешь? Уходишь. Хичоль медленно подошел к двери, а потом рывком открыл ее. Он и слова не собирался говорить, просто взглядом сообщив макнэ, что тому пора, но не смог. - Иногда уйти – это единственный выход, - сообщил он. «Иногда мне кажется, что он ушел из-за меня». Выгнать Чо Кюхена — утопия. «Нигде нет такого наглого макнэ, как у нас», сказал когда-то Итук. Итуку виднее. Кюхен даже не приподнялся. Хичоль ногой прихлопнул дверь. - Мы-то в чем виноваты? Вот ты лично в чем виноват? В том, что нянчил его, как своих кошек? На своем почетном месте Хибом приподнял голову и навострил уши. Не на своем месте Хичоль почувствовал, что его сейчас стошнит. - Меня больше всего угнетает то, что я не догадался… Я должен был заметить… понять… Мы же были частями одного целого – Гэн и я. Я должен был печенкой почуять, к чему идет. Должен был… Но я ничего не понял. «Я все знал с того самого момента, как он принял решение». - А я думаю, понял, - не щадил его Кюхен, и странным образом его слова так плавно слились с ходом мыслей Хичоля, что он даже не возразил. - И я ничего не смог сделать, чтобы изменить это. «Я ничего не мог сделать». Ничто не было в его власти. Его собственная жизнь была ему неподконтрольна. Он терял, терял, терял… стремительно терял связь с реальностью. - Ну, а что бы ты сделал? Переписал бы его контракт? Сделал бы ему внушение внутримозгово? Хичоль вернулся на кровать, потирая руки, просто потому что ему некуда было деть. У цветков не бывает рук, напомнил он себе. - Я ничего не могу, - Хичоль повернул голову, и Кюхену стало страшно от его испуганного, потерянного взгляда. – Ты понимаешь, в чем ужас? Я не мог удержать дорогого мне человека, потому что Я Ничего Не Могу. У меня как будто нет ни рук, ни ног, ни языка – я полностью парализован. Кюхен вцепился в подушку, он и сам уже не знал, что можно было еще сказать, чтобы… чтобы хотя бы увести разговор в другое русло. - Так значит… - нерешительно начал он. – Значит, проблема все же… не в нем..? - Не знаю. «Да». Хичоль собирался с мыслями. Было же столько контраргументов, столько объяснений, чтобы даже въедливую малявку Кюхена сбить с его вольнодумческих мыслей. - Изменение контракта тоже ничего не решило бы, - сказал он. Уж здесь он все продумал, не раз и не два мысленно прогоняя возможные сценарии того, чего произойти не могло. – Никто бы его и не изменил. - Почему? – машинально спросил Кюхен. – Разве он не этого хотел? - Он – да. - Но… они хотели… Они были готовы… чтобы вернуть его? - Макнэ, ты в себе? Никто и никогда не будет переписывать даже одного контракта. Это - долбаный прецедент. Ты думаешь, с Донгами было по-другому? Наши контракты, что ли, намного лучше? Переписали бы Гэну, так любой из нас, SHINee, SNSD мог бы встать и сказать «а чой-та?», а чем эта китаёзина лучше нас? Кюхену казалось, что капли яда, вылетающие с каждым словом хена, прожигают дыры в полу и мебели. Вот только в нем самом тоже накапливался яд, и ничуть не менее сильный. - Что за… да как ты можешь говорить так?.. Кто бы так сделал?! Да… хоть раз, хоть кто-то из наших… хоть слово про него..!!! - Ты будешь врать, что не хотел бы получать больше, а делать меньше? – начал повышать голос и Хичоль. Кюхен еле сдержался, чтобы не подняться и не сделать чего-то, о чем он, конечно бы, позже пожалел, но его трясло от злости и от желания все-таки сделать это что-то. - Я доволен своим контрактом! - отчеканил он. – А ты – нет? Тоже хочешь сбежать? Злость начала отпускать его сразу после этих слов. Как же просто сказать что-то, казалось бы, справедливое, логичное. Захочешь доказать – по полочкам разложится. Так просто, что, даже нутром чувствуя несправедливость и просто мстительность сказанного, поверишь сам. И он поверит. Даже он. Внутри Кюхена все как-то вдруг разом ухнуло вниз, как в ледяную бездну. Почему мысль о том, что этого можно было и не говорить, пришла уже после? - Ты ж смотри, какой бескорыстный! – буквально плюнул ему в лицо Хичоль. – Тебе и так, смотрю, много плюшек отваливают? За разъяренными подслеповатыми глазами хена, за его изящными руками, сжатыми в кулаки, Кюхен вдруг с такой отчетливостью увидел слабого худенького подростка, который встретил их в далеком 2006 году в больнице, что ему стало больно. Три месяца как дебютировавший Кюхен, все еще живущий с ощущением собственной неприкаянности и ненужности в этом, что уж говорить, вполне сложившемся коллективе, вдруг увидел, каким хрупким и уязвимым оказался «злой и страшный Ким Хичоль», которым совсем юных стажеров (включая и самого Кюхена) пугали по ночам в общаге «старички». Кем он должен быть, кем он должен стараться стать для них всех, Кюхен понял именно в тот момент, когда там, в больнице, Хичоль, до этого едва удостаивающий его внимания, вдруг улыбнулся ему лично – как-то робко, затравленно – и учтиво поздоровался. Как горько и пусто стало от этих воспоминаний… Потом была еще одна больница. Хичолю так же хотелось остаться тем человеком, которым он был до? Так же сильно, как и ему, Кюхену? Не валяться, изнывая от боли и ничегонеделания, не зная, вернется ли хоть что-то на круги своя? Когда Хичоль прошел через это, Кюхен еще не знал. Жив и ладно. Ходить будет и ладно. Танцевать не будет? Дык и не его это стезя. Ким Хичоль не танцор. Ким Хичоль – одинокий несчастный человек, с которым «все должно было быть в порядке, потому что он Ким Хичоль». Но он одинокий, несмотря на всех окружающих друзей и подруг различных групп крови. И то, что он дышит, не делает его самого ни капельки счастливым. И дело совсем не в Хангене… Как и на каком языке – иероглифами, латиницей, кириллицей – можно было объяснить Хичолю, почему он – не Кюхен, а сам Хичоль – все еще в группе и почему условия собственного контракта волнуют его меньше всего? Как, если он все списывает на старость, усталость… потерю блеска и боится верить в то, что из его лабиринта есть выход? Макнэ, идущий последним, злобный Кю и просто Чо Кюхен сцепились в равной борьбе, каждый пытаясь захватить власть над одним телом. Одному хотелось плакать, другому – расквасить нос хену, третьему – обнять его и просто пожалеть, потому что Чо Кюхен на своей шкуре знал, каково это – выкарабкиваться, доказывать, падать, снова подниматься и все равно верить. Хичоль едва не отшатнулся, когда на глазах малыша Кю выступили слезы, а дрожащие полуоткрытые губы наконец-то слабо выдавили: - Они мне шанс дали!.. - слезы текли по его лицу и, казалось, по горлу вместе со словами, которые выходили из него только глухим, сдавленным шепотом. – Вы – вы сами для себя решайте. А мне они дали все. И я никогда их не предам, справедливы их условия или нет. Я умею ценить, хен. Хичоль медленно разжал кулаки. Он тоже умел ценить. Кто бы носил имя «Ким Хичоль», если бы они не выбрали его? Алтари имени кого создавали бы странные… необычные девочки? Девочки сказали бы, что он уникален, что так или иначе он бы пробрался на ту сторону экрана и все равно царил бы там. Вот только Хичоль знал лучше. - Хочешь сказать, что я неблагодарный? – пробурчал он, но тон был остаточным. Хичоль успокоился, правда, со спокойствием на него снова опустилось уныние. – Ты когда-нибудь извинялся перед Чонсу? За что угодно? Кюхен все еще едва заметно дрожал, но тоже потихоньку приходил в норму. - Что? Перед Чонсу? Смена темы разговора всегда была фирменным коньком Хичоль хена, а Кюхен был не в том состоянии, чтобы встретить сие явление достойной контратакой. Хичоль растянулся на кровати и уставился в потолок. Какие-то черные разводы прямо над кроватью царапали взгляд и совершенно не способствовали душевной гармонии. Хичоль пристально изучал их, попутно интересуясь у самого себя, почему дьяволенок все еще в его комнате и все еще на его кровати. - Я – ни разу, - сказал он, и разводы на потолке вдруг расплылись и исчезли. - Он ведь меня почти не трогал никогда. Не чувствовал надо мной власти. Я делаю, что хочу, а он, вижу, лишний раз не решается сказать – на место поставить. Я ведь не Лидер, я никому ничего не должен, а Чонсу должен всем. Мне иногда так хочется сказать «Прости меня, хен, что я такой засранец!», а потом думаю: «а чой-та». Гордость не позволяет. Кюхен лежат совсем рядышком, стараясь проследить за глазами хена, но это было безнадежное занятие. Хичоль хен бессистемно водил взглядом по потолку. Что он мог там видеть, кроме собственной белой тоски? - Рискни как-нибудь ради интереса. Вдруг простит. «Он тебя уже давно простил, ты же знаешь». - Ты забыл про мою гордость. «Вот поэтому и не рискну». Track #18 Простое большинство (вся группа) Виновник всего собрания сидел посреди пушистого ковра, опустив плюшевый нос и сцепив на груди плюшевые лапки. Ему было очень-очень горько и невыносимо стыдно. Остальные сели в круг, опустив глаза и пряча плюшево-деревянно-бумажно-пластиковые конечности за спиной, потому что совсем не знали, что с ними делать. Посреди всего честного собрания сидел главный — гипсовый Ангелок, весь такой беленький и очень славный. - Мы с вами, - начал он своим срывающимся ангельским голоском, - должны решить судьбу Енотика. Енотик очень сильно провинился, и вы знаете, что многие в лесу хотели бы выгнать его совсем. Но мы ведь не хотим его выгонять из леса на совсем. Возможно, кто-то из вас уже простил его, а кто-то, может быть, считает, что для всех будет лучше, если Енотик какое-то время побудет на полке с танками и подумает там о своем поведении. Гипсовый Ангелок казался таким беззащитным, он был совсем голенький – без маечки и без трусиков. Ему меньше, чем кому бы то ни было, хотелось отправлять Енотика на полку с танками. Еще меньше ему хотелось совсем выгонять Енотика из леса. Но он был старшим, он был Ангелком, он не имел права думать только о себе. - Решит простое большинство, - тихо закончил Ангелок. Перед каждым из собравшихся персонажей лежал клочок бумажки и карандашик или фломастер. На бумажке надо было написать одно лишь слово: «да» - и Енотик будет прощен, «нет» - и Енотик отправится на полку с танками. Перед Енотиком тоже лежал такой же клочок и синий фломастер. Енотик никогда не любил синий цвет, но кто-то очень важный для него заставил его переменить вкусы. Теперь ему казалось, что перламутрово-сапфировая палочка придает ему сил именно своим цветом. Все сидели, не шевелясь, боясь даже прикоснуться к бумажкам, как будто бы опасаясь, что только лишь возьмут их в руки или лапки, и уже не будет пути назад. Ангелок вздохнул и потянулся за своей бумажкой первым. Он был старшим, он должен был подать пример. Ах если бы только кто-то из них знал, как тяжело ему было делать этот выбор!.. Но остальным тоже было непросто: все уже давно простили Енотика, но каждый из них считал себя в ответе за тот выбор, который они сделают вместе. Ангелка опередил брелок-Кенгуренок в маечке «Я люблю Австралию». Он шмыгнул своим кенгурячьим носиком, схватил бумажку и быстро что-то нацарапал на ней. «Тупо! Тупо! Тупо! Тупо! Тупо!» в отчаянии думал Кенгуренок, комкая бумажку и бросая ее в центр ковра. «Все уже решили за нас! Те, кто выдал бумажки! Им важнее, что скажут в лесу… Тупо!» Кенгуренок злился, ему было очень обидно, что он не может ничего решить. Упрямо поджав кенгурячьи губки, он злорадно шмыгал носом и думал о том, как здорово, что хотя бы на одной бумажке будет написано «да». Тюбику томат-пасты было и того сложнее, но вовсе не из-за того, что он не знал, что написать. Тюбик как раз очень хорошо знал, он даже не стал подглядывать в бумажку вязаной Черепашки, чтобы сделать выбор. Просто у Тюбика не было ни ручек, ни лапок, и процесс написания был для него самым настоящим мучением. Но Тюбик решительно накорябал «да», потому что, что бы там кто ни думал в лесу, Енотик был настоящим другом и стоящим парнем. И Енотик все уже осознал, совсем не обязательно было запихивать его на полку с танками: от этого всем станет только грустнее… Совсем иначе размышлял гигантский плюшевый львенок Симба из диснеевского мультика. Львенок тоже любил Енотика и верил в то, что Енотик осознал свои ошибки. А еще Львенок знал из одной умной книжки, что если тебе дадут лапой по морде один раз (пусть даже выпустив когти!), ты должен подставить другую сторону морды. Вот только речь шла не только о морде Симбы… Не каждый сможет вынести сильный удар лапой так же стойко, как могучий диснеевский Львенок. Вот, например, Барби-Золушка казалась такой хрупкой, что может и сломаться… Симба взял в лапку карандашик и красивым ровным почерком написал «нет». Плюшевая рыбка хватала ртом воздух и просто не понимала, почему же так необходимо делать такой невероятно сложный выбор… Вернее… Рыбке казалось, что в нем нет ничего не сложного. Рыбка очень хотела, чтобы Енотик остался, чтобы все остались, ведь нет ничего хуже, чем когда кто-то уходит… И почему же теперь они должны выбирать? Неужели же так ужасен проступок Енотика? Рыбка знала, что никакой его проступок не может быть настолько плох, чтоб можно было забыть, как сильные плюшевые енотовские лапки могут крепко обнять, если тебе грустно или если ты потянула жабры… Рыбка не хотела и не могла написать что-то другое. «Да». Лучшая подруга Рыбки – плюшевая Обезьянка – видела, что пишет Рыбка. Ей было нехорошо. Обезьянка была, наверное, даже упрямее Кенгуренка. Обезьянке казалось, что все сейчас расчувствуются и позабудут, что им еще в этом лесу жить. А Енотику ничего не сделается, если он посидит на полке с танками. Им всем рано или поздно придется оказаться на этой полке: Енотик должен был гордиться, что он отправится туда раньше всех. Обезьянка не хотела терять Енотика, у них была странная, но крепкая дружба. Но Обезьянка написала «нет». Зловеще всех на ковре выглядела фигурка воина с нунчаками из Киндер Сюрприза. На самом деле, за суровым лицом воителя скрывалась нежная душа. Даже несмотря на свои нунчаки, полностью в безопасности воин чувствовал себя, только когда рядом был Енотик. И он, наверное, мог огреть кого-нибудь из леса очень больно, если бы при нем сказали что-нибудь плохое про Енотика. Воин аккуратно сложил нунчаки на ковре, взял розовый фломастер и написал «да». Толстый игрушечный Мухомор не без основания считал, что из всей компании он является обладателем самого большого мозга. По крайней мере, те комья ваты, которыми была набита его усыпанная белыми пятнышками красная шапка, закручивались во что-то, очень похожее на мозги. Енотик был другом и хеном Мухомора, а хены на дороге не валялись. Хенов Мухомор ценил и уважал, даже если они косячили, а это хены умели делать даже лучше, чем донсэны. Просто с хенов и спрос был больше… Нет, решай только он и живи в лесу только он, он бы даже не усомнился. Но… увы. «Нет». А вязаная Черепашка не претендовала ни на большой мозг, ни на нежную душу, хотя и она все понимала и в то же время любила Енотика ничуть не меньше остальных. Черепашка отличалась от остальных только тем, что поступала не по уму, не по совести и даже не по велению сердца. Она просто поступала. Сложно было упрекнуть ее в том, что она задумчиво вывела на своем клочке «да». А вот у Барби-Золушки была одна задача: поступить не так, как все от нее ожидали. Беда заключалась в том, что Барби-Золушка так запуталась, что уже не понимала, что от нее ожидают или, наоборот, не ожидают окружающие. Возможно, все думали, что она была сердита на Енотика или что в ней наконец-то за все годы проживания в лесу проснулась сознательность, и она пошлет Енотика на полку с танками. Тогда ей, конечно же, надо было все сделать наоборот. Но ведь точно так же все могли догадываться, что Золушке очень одиноко и что она не просто не хочет, она боится терять Енотика, который был ее дорогим и любимым младшим братишкой. И, самое смешное, она не могла понять, какая из этих гипотез верней и чего же она хочет на самом деле. Эгоистично зарыться в енотовские лапки, отпихнув от них даже гипсового Ангелка, или, гордо хмыкнув, уйти по своим барби-делам, не голосуя вообще. Золушка смотрела, как ее изящная маленькая ручка выводит изящное маленькое слово «нет» и мечтала только о том, чтобы невзначай не всхлипнуть. Гипсовый Ангелок, видя, как остальные что-то пишут, понимал, что и он должен что-то написать. Но вместо двух слов на выбор в голове вертелись какие-то глупости, вроде «люблю», «самый близкий», «не знаю, что буду делать», «не хочу терять». Так хотелось попросить у кого-то помощи, зарыться гипсовым личиком в чей-то мех. Он держал свою бумажку в гипсовой ручке, совсем голенький, без маечки и без трусиков, и все никак не мог решиться написать то, что он должен был написать. Написать слово «нет». Голосование закончилось, и гипсовый Ангелок дрожащими от волнения ручками начал разбирать бумажки и считать голоса. Возле него выросли две стопочки: пять бумажек со словом «да» и пять бумажек со словом «нет». - Голоса разделились… - ошеломленно сказал он и умоляюще посмотрел на остальных. – Как же теперь быть?.. - Как быть? – сердито сказал Кенгуренок. – Если вам проще идти на поводу у всего леса, то слать Енотика этим самым лесом! Вас пятеро проголосовало против! Вы злые! - Мы не злые! – попробовал объяснить Симба. – Просто лес большой, и кушаем мы только благодаря лесу. Ты ведь любишь кушать? - Кушать люблю, но… - попытался возразить Кенгуренок, но его перебила Барби-Золушка: - Вот и заткнись! Ты думаешь, тебе одному здесь сложно? Ты понимаешь, что будет, если мы сейчас хором скажем: делайте, зверята, что хотите, ничего вам за это не будет! - Да ну не в этом же дело! – сказал Тюбик томат-пасты. – Как мы сможем ходить по лесу, зная, что Енотик там, совсем один… - Да никто не хочет, чтобы он отправлялся на полку! – сердито сказал Мухомор. – Но за ошибки же надо платить! Обезьянка, ну ты хоть скажи! Обезьянка было открыла рот, но у ее лучшей подруги Рыбки рот открылся раньше. Вернее, у нее он не закрывался с прошлого раза. - Ты против голосовала, да? – спросила Рыбка у Обезьянки. – А я – за. Я не понимаю, почему он должен уходить… Правда, совсем не понимаю… - Да о чем тут говорить! – в отчаянии воскликнула Барби-Золушка. Все начали шуметь, спорить, махать ручками, лапками, крышечками. Гипсовый Ангелок держался за свою беленькую голую грудь и не знал, как остановить их… Он ведь не особо и умел останавливать споры и драки. Это всегда делал Енотик. Он и эту ссору остановил. Внезапно Енотик горько зарыдал, и горячие слезки рекой потекли по его мордочке. Он отчаянно тер глазки своими лапками, но слезы продолжали течь. - Я… я не хотел… Я совсем не хотел, чтобы так вы-ы-ышло!.. Я очень виноват… и я не хочу, чтобы вы сейчас ссорились… Пожалуйста!.. Пожалуйста, не ссорьтесь… Я сам хочу на полку с танками… Там весело… Вместе с Енотиком заплакали и все остальные. Один за другим они бросались к нему, цепляясь за дрожащие плюшевые лапки так горячо любимого, несмотря на все его промахи, друга. И далеко не сразу они заметили, что в кулачке у Енотика зажат клочок бумажки, который он так и не положил в общую кучку. - Подожди, - тихо сказал ему Ангелок. – Ты не голосовал. Нас одиннадцать, голоса не могли разделиться. Отдай свою бумажку, Енотик. Но Енотик только сжал бумажку еще крепче, и не потому что он знал, как решится его судьба, когда его голос пополнит одну или другую стопочку, а потому что он вдруг испугался: а вдруг, вдруг совершенно случайно… невероятным, необъяснимым образом, не помня себя от переживаний, он написал совсем не то, что хотел? Вернее то, что хотел в глубине своей енотовской души, но что не должен был писать ни при каких обстоятельствах? Он растерянно махал плюшевой головой, отказываясь отдавать бумажку, а потом неловко всплеснул ладошками, и бумажка вылетела из его лапки. Енотик рванулся вперед, пытаясь поймать ее, но оступился и неуклюже растянулся на ковре. А бумажка опустилась прямехонько в ручку Барби-Золушки. Но Барби-Золушка не стала ее разворачивать, а молча отдала гипсовому Ангелку. Потому что в маечке он и в трусиках или без них – он был старшим. Ангелок развернул бумажку, прочитал написанное в ней слово, и на его беленьком гипсовом личике тоже появились слезки. Он еще никогда так не гордился тем, что он старший именно среди них… - Дети! Чонсу! Ин Ён! Уже поздно, пора спать! - Сейчас, мама! Чонсу, собирай игрушки. - Нуна, - умоляюще сложил на груди ручки маленький мальчик по имени Чонсу. – Нуна, пожалуйста, давай еще немножко поиграем… Но старшая сестра выхватила у него прямо из-под носа плюшевого Енотика и решительно усадила его на полку стеллажа между танками. - Пора спать! Ты что же это, маму не хочешь слушаться? – сурово спросила она, сгребая остальные игрушки в кучу. - Нет, хочу… но давай, еще пару минуточек! Пожалуйста, Ин Ён!.. - Мы уже доиграли, Чонсу! Видишь, они решили отправить Енотика на полку с танками. Все, на этом конец. Глаза маленького Чонсу наполнились настоящими слезами – не водой, которой плакали их с сестрой игрушки. Он качал головой и не хотел верить, что на этом истории конец. Ин Ён сложила игрушки в коробку и направилась прочь из детской комнаты, где они с братом играли в такие странные и порой совсем не детские игры. - Ты идешь? – спросила она, готовясь выключить свет. - Да, нуна, - послушно ответил Чонсу, не отводя взгляда от полки с танками, где сидел такой печальный и одинокий Енотик. – Сейчас! Ты иди, я сейчас же догоню тебя. Ин Ён ушла, и Чонсу подошел к коробке с игрушками. Он был уверен, что они все будут очень скучать по Енотику. Барби-золушка так вообще начнет хныкать и капризничать. И упрямый Кенгуренок будет плакать. И даже воин с нунчаками будет очень-очень расстроен. Но кое-кто будет грустить больше остальных… Чонсу вытащил со дна коробки гипсового Ангелка. Такой голенький - без маечки, без трусиков… Ему, должно быть, было очень зябко… Чонсу посмотрел в его белую гипсовую мордашку, потом взглянул на стеллаж и решительно запихнул Ангелка на полку с танками, прямо между лапками Енотика. Так им будет совсем не грустно и совсем не холодно, решил мальчик, выключил свет и ушел.